Проблема не в диктате, не в засилье коррупции — мне по фигу она, —
	А только в том, ребята, что в России ужасно много сделалось говна.
	Вина Едра не в том, что там воруют, — богаче мы не станем все равно, —
	Не в том, что там мухлюют и жируют; вина в другом — они плодят говно.
	Мы сами им становимся отчасти, оно ползет проказой по стране,
	И каждый час, когда они у власти, не может не сказаться на говне.
	Мы видим бесконечные примеры, особенно старается премьер.
	Вот Галич, помню, пел про говномеры — но тут утонет всякий говномер.
	У нас и революция бывала, суровая, кровавая страда, —
	Но человеческого матерьяла такого не бывало никогда:
	Сейчас, боюсь, процентов сорок девять в такое состоянье введено —
	Не только революции не сделать, но даже путча. Чистое говно.
	
	Иной юнец, позыв почуя рвотный, мне возразит: какая, право, грязь!
	Какие лица были на Болотной, какая там Россия собралась,
	Какое поколенье молодое стояло мирно вдоль Москвы-реки...
	Да, собралась. Но сколько было воя: раскачивают лодку, хомяки!
	Продажные! Им платят из Америк! Все сговорились! Им разрешено!
	Говно ведь сроду ни во что не верит, как только в то, что все кругом говно.
	Воистину, режим употребил нас. Иные признаются без затей:
	Дороже всякой истины стабильность, всех принципов важней судьба детей...
	Все тот же дух, зловонный и бесплотный, проник в слова, в природу языка —
	Я говорю уже не о Болотной, страна у нас покуда велика.
	Приличий нет. Дискуссии съезжают в мушиный зуд — какой тут к черту бунт?
	Сейчас, когда кого-нибудь сажают, — кричат: «Пускай еще и отъе...ут!».
	Никто не допускает бескорыстья, никто не отвечает за слова,
	У каждого давно оглядка крысья, — не обижайтесь, правда такова.
	
	Говно — универсальная основа, как в сырости осенней — дух грибной.
	Амбрэ любого блока новостного ужасней, чем от ямы выгребной,
	Поскольку вместе с запахом угрюмым привычных страхов, хамства и вранья
	От этого еще несет парфюмом; за что нам это, Родина моя?!
	Иль ты осуждена ходить в растяпах, чтоб тихо вырождалось большинство?
	И главное — я знаю этот запах, но трудно вслух определить его.
	Так пахнет от блатного лексикона, от наглой, но трусливой сволоты,
	От главного тюремного закона — «Я сдохну завтра, а сегодня ты»;
	От сальной кухни, затхлого лабаза, скрипучего чекистского пальто,
	Румяных щек и голубого глаза: «Да, мы такие сволочи. И что?!».
	Лесной пожар так пахнет, догорая. Так пахнет пот трусливого скота.
	Так пахнет газ, так пахнет нефть сырая. Так пахнет злоба, злоба, —
	Но не та, великая, и может быть, святая, с какой врагов гоняем лет семьсот,
	А та, с какой, скуля и причитая, строчит донос ублюдочный сексот.
	
	Где форточка, ребята, где фрамуга, где дивное спасенье, как в кино?
	Но в том, как все мы смотрим друг на друга, — я узнаю опять-таки говно.
	Мы догниваем, как сырые листья, мы завистью пропитаны насквозь, —
	И если это все чуть-чуть продлится, не верю, чтобы что-нибудь спаслось.
	
	Друзья мои! Никто не жаждет мести. Подсчеты — чушь, и кризис — не беда.
	Такого, как сейчас, забвенья чести Россия не знавала никогда.
	Иной из нас, от радости икая, благословит засилие говна —
	Мол, жидкая субстанция такая и для фашизма даже не годна;
	Но этой золотой, простите, роте отвечу я, как злейшему врагу, —
	Неважно, как вы это назовете. Я знаю: я так больше не могу.
	Я несколько устал от карнавала, от этих плясок в маске и плаще,
	Я не хочу, чтоб тут перегнивало все, что чего-то стоит вообще.
	Я не хочу, чтоб это все истлело, изгадилось, покрылось сволочьем.
	
	Мне кажется, что только в этом дело. А больше, я так думаю, ни в чем.
	Д.Быков.