А помнишь?..

Семья наша была большая – дедушка, бабушка, мама, папа и трое дочерей: двойняшки Оля (по-семейному ее называли Лялей) и Лена да я, старшая. Имечко при рождении мне выбрали некруглое – Марианна, поэтому домашним моим именем было имя Марина, Маришка.
Любимое мое время суток наступало, когда вечером все собирались дома, старшие – с работы, младшие – из школы и детского сада. Все домашние дела и хозяйственные хлопоты наконец заканчивались. Мы рассаживались поудобнее: дед с газетой к столу, бабуля с вязанием поближе к свету, мама в обнимку с малышками на середину дивана, я пристраивалась в углу возле удобного диванного валика, поджав под себя ноги и натянув на колени юбчонку (до сих пор люблю так сидеть), папа усаживался в другом углу дивана. Взрослые негромко переговаривались между собой, делились новостями и впечатлениями прошедшего дня. Постепенно разговор угасал, все затихали и какое-то время сидели молча – «Тихий ангел пролетел», говорила бабушка. Не важно кто, главное – обязательно и неизменно кто-нибудь произносил поистине волшебную фразу, которую я в такие вечера ждала, затаив дыхание: «А помнишь?..» И мы погружались в мир воспоминаний! Как это было интересно, как волнующе! Чаще о своем далеком детстве, о своей нелегкой жизни рассказывала бабушка, реже – дед, но какие это были рассказы! Я уносилась в те времена, когда дед мой был Яшкой-подпаском и пас барских гусей в захолустной деревеньке под Таганрогом, когда он зимой ходил в церковно-приходскую школу по очереди с братом, потому что валенки у них были одни на двоих…
В те времена, когда бабушка была маленькой, худенькой Манькой-таранькой («таранью», «таранькой» называли в тех местах мелкую сушеную рыбку, которую теперь разве что с пивком смакуют, а тогда она была чуть ли не основной едой рабочих окраин) из рабочего поселка Енакиево, на плечи которой после смерти матери легла забота о младших сестренках и братишках и об отце, который скоро привел в дом мачеху…В те времена, когда моя мамуля была белокурой кудрявой малышкой, и соседские мальчишки с тихой Харьковской улицы больно дергали ее за локоны и дразнили: «Кучерявый баран, не ходи по дворам!»…
Воспоминания ширились, множились, переплетались, участники событий, бывало, спорили, выясняя детали, и постепенно складывалось мозаичное полотно под названием «Память»… А я смотрела, слушала и все впитывала глубоко-глубоко в душу - запоминала.

Время шло, дети становились старше, вместе с ними взрослели и воспоминания - нам рассказывали о страшной и жестокой войне, о тяжелой работе и трудной жизни в тылу, об утратах и горе, пережитом людьми того времени, о радости Победы и о счастье выживших в этом аду.   

Соленое

Раннее детство мое пришлось на первое послевоенное десятилетие, когда земля наша залечивала раны, нанесенные войной. Страна поднималась из руин, быстро восстанавливалась и строилась. Моя совсем еще молодая мама училась тогда в педагогическом институте в Ростове-на-Дону, а меня, кроху, пестовали бабушка с дедушкой. Мама приезжала на каникулы повидать доченьку, понянчить, побаловать вкусненьким, одарить обновками, книжками, игрушками и снова уезжала на учебу. Дед мой - Яков Петрович Чупахин, прошедший всю Великую Отечественную до самого Берлина в инженерных танковых войсках, гражданскую специальность имел очень мирную - инженер-строитель, и после окончания войны работал на больших стройках, в том числе на строительстве Цемлянской ГЭС, на Цемле, как тогда говорили, а затем в Жигулевске.
С этого периода жизни нашей семьи и начинаются мои воспоминания. Жили мы тогда в поселке Соленое на Волге. Дедушка строил Цемлянское водохранилище, а бабушка занималась домашним хозяйством и моим воспитанием. Мне было так мало лет, что близкие мои не верили, что я хоть что-нибудь могу помнить о жизни в Соленом не по их рассказам, а из собственных впечатлений. Я начинала рассказывать о том, что я запомнила. Слушатели удивленно смотрели на меня, переглядывались, вспоминали, сопоставляли и – да, подтверждали, что события и впечатления, которые так угнездились в моей памяти, были действительностью .
Итак, мне два года с половиной. Лето 1951 года. Помню, что жили мы с бабушкой и дедом в деревянном бараке, который имел вход в центре так называемого фасада и два торцовых входа с боков. Длинный темный коридор, по которому бабуля водила меня к соседке Елизавете Николаевне, чтобы та присмотрела за мной, пока бабушка отлучалась в магазин или по другим делам. Мы всегда несли с собой мой серенький эмалированный горшочек в разводах «под мрамор», так как дитя я была благовоспитанное и штанишки давно уже не мочила. У Велисапеды Николаевны (видно, имя Елизавета было незнакомо и непонятно, а на «велисапеде» каталась Людка и я ей завидовала ужасно. Сама же я до педалей ножонками не доставала – ее отец, чернявый улыбчивый украинец, сажал меня на Людкин велосипед и катал, придерживая за седло. Я смотрела вниз – педали бешено крутились без моего участия) в комнате стоял роскошный диван, обитый черной кожей, с высокой спинкой и круглыми валиками-подлокотниками. В центре спинки сверху было вправлено овальное зеркало, а по бокам от него две полочки, прикрытые кружевными салфетками. На салфетках стояли пластмассовые кони, справа белый, а слева черный. Ах, какие это были кони! Крутые выгнутые шеи, стройные ноги, богатые хвосты и гривы, уздечки, седла, а надо лбами пышные плюмажи из перьев! Меня усаживали на диван и давали мне в руки этих коней. Я замирала. Я благоговела. Я рассматривала их, гладила их спинки, головки, вдыхая запахи старой кожи, пластмассы и пыли. Приходила бабушка, благодарила Елизавету Николаевну и уводила меня домой, в нашу комнату. До следующего раза, коники!
Помню Людку – девочку постарше меня. Она была из украинской семьи, которая жила в левом крыле барака, проходить к ним можно было с торцового крыльца. Чтобы не идти по длинному темному коридору мимо вереницы дверей, мы с Людкой – почему-то ее все звали Людкой, даже родители, и ее мама по вечерам громко и певуче выводила: «Люююдкаааа! Геть до хаааатыыы!» - чаще пользовались тем торцовым крылечком. В центре их комнаты стоял стол, накрытый бахромчатой скатертью. Скатерть была длинная, почти до пола, и мы с Людкой часто прятались там, причем это было веселой игрой. Гуляли мы всегда недалеко от крыльца под бдительным присмотром бабушки или Людкиной мамы. Это называлось «быть на глазах». Будь на глазах, говорила мне бабушка. Вдруг смирно сидевшая на разогретом солнцем дощатом крыльце Людка вскакивала и опрометью кидалась к своей комнате с криком «Маринка! Ховайся!». В комнате мы дружно ныряли под стол, поправляли скатерть и сидели тихонечко, похихикивая в кулачки. Если в комнату входила Людкина мама мы сидели тихохонько, почти не дыша – погонит сейчас веником! Ну, а если входил отец – с визгом выскакивали из засады и висли на нем, обнимая его колени. Он притворно пугался – «Ой, Божечки, та хто ж цэ буде?» обнимал нас, поднимал с пола и усаживал обеих на колени – «По кочкам, по кочкам!…» Мы хохотали, а он вместе с нами. Я не знала тогда, что значит «ховайся», но ховалась с удовольствием! (Позже бабушка мне объяснила, что это слово по-украински означает «прячься»). Помню, что на стене в Людкиной комнате висела мандолина – темно-вишневая, лакированная, необыкновенно красивая и притягивающая как магнит. Но - «Не можно, батько заругае!».
Вдоль барака тянулась длинная клумба с огромными цветами – большие темно-зеленые жесткие листья и ярко-красные высокие цветы. Как сейчас понимаю, это, видимо были канны. (Бабуля и мама подтвердили – да, действительно, была такая клумба. Как, впрочем, и все, что я вспомнила).
Помню банные дни. Бабушка жарко топила сухими дровами большую кухонную плиту, в ведрах и баках на плите грелась вода. На скобленые доски пола ставилось огромное овальное корыто (бабушка в нем помещалась легко, правда, роста она была невысокого. Корыто позже пропало - цыгане украли, рассказывала бабуля), наполнялось водой, меня усаживали в горяченькую водичку и отмывали до скрипа, окатывали чистой водой – «С гуся вода – с Мариночки худоба!». Потом растирание полотенцем, одевание чистого бельишка и платьица и расчесывание волос. Вот чего я терпеть не могла! Волосы были длинные, тоненькие, мягонькие и путались немилосердно. Как ни старалась бабуля, все равно дергала прядки, я куксилась, а потом и ревела в голос. Хорошо, говорила бабушка, ходи лохма-лохмой, но из дома ни шагу. Начиналось противоборство характеров. Бабушка не подступалась ко мне с расческой, а я не просилась погулять. Тоскливо смотрела из окна день, два. Наконец, соблазненная Людкиным «Айда на вулыцю!» сдавалась. Бабушка расчесывала мои шелковинки, заплетала тугие косицы и – воля вольная в пределах «быть на глазах».
Помню, как в один из своих приездов на каникулы мама водила меня фотографировать. Я шла не очень охотно, так как мне было неудобно в подаренных мамой новеньких туфельках, ногам было тесно и непривычно, я капризничала. Совсем юная, а потому нетерпеливая и сердитая на меня за мои капризы мама тянула меня за руку – я как сейчас вижу перед глазами мелькание серой ленты асфальта. Роста я была маленького, смотрела по причине обиды на маму вниз, под ноги, вот и запомнилось мелькание трещинок, выбоинок, камешков и радужных бензиновых пятен да моих новых туфелек, которые я так и не полюбила.
Мелочи, конечно, ничего не значащие эпизоды, но если учесть возраст Мнемосины…
Помню поездку на Волгу – это был мой первый в жизни пляжный сезон. Помню берег, выложенный бетонными плитами с «ушками», за которые я боялась запнуться. Помню много людей, лежащих на простынках и полотенцах. Помню, что вода в Волге была холодной и мне купаться не понравилось. Многие люди были меж собой знакомы, весело перекликались, смеялись. Рядом с нами устроилась семейная пара. Когда знакомились, мужчина представился – Марк Аронович, причем отчество прозвучало скороговоркой – Ароныч. «Макароныч?» – переспросила я и все засмеялись.

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
Часть 3 - Как я была маленькой (продолжение-2)
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...