Полковник  отлично  устроился.  Пленница  его  долго  не  смирялась, но
потом,  так  же  как  и  все  на свете, смирилась. Кого не проберет железный
коготь  неволи  и  заточения?  Ее поместили в уединенной комнатке дома Новой
Диканьки,  на мезонине. Разумеется, за нею ходила баба Домаха, и как кормила
собак  на  привязи  и  кур  по  двору,  с  таким  же  молчаливым добродушием
хлопотала она и возле убивавшейся господской пленницы.
     -  Что ты, мое сердце, стонешь все? глянь: вон тебе ленты новые купили,
кофту  суконную,  юбки  пошили!  Чего  плакать?  И-и!  в  наши годы мы не то
сносили! - говорила иной раз Домаха, взбираясь на вышку к Оксане.
     -  Душно,  бабо!  нельзя тут быть под этою крышею! От железа пар такой,
духота  как  в  бане,-  и  это  с утра до ночи, целую ночь мечешься! Хоть бы
посвежее...
     -  Так  зачем  же  ты  противишься, неласкова к нему? Тебя и держит под
замком. А то пошла бы себе уточкою по свободе.
     Оксана отмалчивалась и только плакала.
     - Да вы, бабо, хоть окошко мне отворите!
     - Слуховое? Другого нет.
     - Да хоть слуховое, для воздуху.
     -  Эге!  А  как выскочишь с крыши да сдуру еще расшибешься? На то оно и
забито  у  нас  железом,  тут  прежде  панская казна, сказывают, была. Около
двери и сундук стоял.
     -  Куда мне разбиваться и скакать с крыши! Пропала уж теперь совсем моя
голова;  куда  мне идти? все от меня откажутся; и то я была сирота, а теперь
чем стала?
     Домаха качала головой.
     -  Сердце  мое, сердце, одумайся! На что оно-то, что ты говоришь! Пан у
нас  добрый;  побудь  с  ним  годок-другой, он тебя в золото оденет. Вон и я
была  молода,  наш  барин  сперва  меня  было отличил, а там и до дочек моих
добрался. Так что ж? Поплакала, да и замолчала! Сказано, переможется...
     -  А  зачем  же  вы,  бабо,  бежали  да  уж столько лет тут мыкаетесь в
бурлаках, на чужбине?
     -  Э! про то уж я знаю!.. Видишь, сердце, скажу я тебе, пожалуй: я пана
нашего  любила и во всем ему была покорна; да пани наша старая меня допекла,
как помер он,- от нее я и бежала... Я и бежала, сердце!
     -  Бабо,  бабо!  жгите  меня лучше на угольях, ставьте на стекла битые,
только дайте мне домой воротиться,- дайте там с горя моего помереть!
     - Да ты же сирота, беглая, Оксана! куда тебе идти?
     -  Я про то уж знаю, бабо! Попросите барина, чтоб пустил меня; будет уж
мне тут мучиться... будет!
     -  Не  можно,  Оксана,  не  можно,  и  пустые ты речи говоришь! а когда
хочешь,  вот  тебе нитки и иголки, шей себе рубашки, ишь какого холста барин
купил! голландского...
     Домаха  еще  постояла,  покачала  головой  и тихо ушла, недоумевая, как
это,  среди такой холи и роскоши, такая непокорность. Оксана плакала и, пока
было  светло, принималась без всякого сознания шить, что ей давали. Она, ноя
от  тоски, думала о священнике, о привольной роще, о ракитнике; дитя Горпины
мысленно качала... А Левенчук?
     Перед  захождением  солнца  Домаха несла ей ужинать всяких яств и питий
вволю.  Ничего не ела Оксана: "Левенчук, Левенчук! где ты?" - шептала она...
Сумерки  сгущались,  месяц  вырезывался  перед  слуховым окном, ступеньки по
лестнице  наверх  скрипели  под  знакомыми  шагами,  и  дверь в вышку Оксаны
отворялась...  "Это  он! - подумает Оксана, задрожав всем телом, и кинется в
угол каморки. Как бы хотела она в ту минуту нож в руках держать!..
     Несмотря  на темноту, легко, однако, отыскивается и ее угол и она сама.
Глухая  и  пустынная  окрестная степь и темная-темная ночь не слышат ничего,
что делается и кроется в этом каменном доме, за этою высокою оградой.
     К  рассвету  Владимир  Алексеевич  выходил  опять на площадку лестницы,
будил   ногой  спавшую  у  порога  заветных  дверей  верную  дуэнью  Домаху,
приказывал  ей пуще глаза беречь пленницу и сходил вниз. Внизу же иногда его
покорно  ждали  те  же  услужливые  Лепорелло:  Абдулка  или Самуйлик. "Ну,-
думает   Домаха,-  барин  теперь  остепенился  -  одну  знает!"  А  Владимир
Алексеевич,  нередко  в  ту  же ночь до утра, скакал с ними верхом на другое
свиданье,  в  какой-нибудь  уединенный  казацкий или колонистский хутор, где
ожидали  его  новые, путем долгих исканий купленные ласки чернобровой Катри,
Одарки  или  голубоокой немецкой Каролинхен. Оксана не знала, что и прибрать
в  голову, когда он уходил от нее. Только сердце усиленно билось в ее груди,
как  у  перепела,  нежданно перемещенного с привольных диких нив, из пахучих
гречих  или  прос  в  тесную  плетеную клетку: сколько ни мечись, сколько ни
стукай  в  сети  глупою разбитою головою, не вырвешься, не порхнешь опять на
вольную волю! 
    
Дважды,  впрочем,  в  первые  месяцы  пыталась Оксана убежать. Один раз
нашли  ее  на сеновале, куда она спряталась было, как-то уйдя до зари сверху
из  дому  и  ожидая,  пока  ворота  отопрут.  Потом она тайком переоделась в
платье  Домахи, повязалась ее старым платком, накинула на плечи ее шубейку и
с  ведром так дошла было уже до колодца. Но тут узнал и воротил ее поваренок
Антропка.  Сильно  она просилась у него, молила его, кланялась ему, обещаясь
заплатить за свой побег.
     -  Э,  сволочь! - заключил на эти вопли Антропка,- еще на вас смотреть!
С  жиру  беситесь! Марш назад, к барину-то! Чего слезы распустила! Туда же в
недотроги мостится!
     И  он  ее силой воротил, притащив в самый кабинет полковника, которого,
впрочем, тогда дома не было.
     Строгости надзора над Оксаною не прекращались.
     -  Пока  она  у  меня, всем вам двойное жалованье,- решил Панчуковский,
созвавший  всю  дворню  по  случаю этого второго приключения,- слышите? всем
двойное жалованье, сколько бы времени тут ни прожила.
     - Слышим,- будем стараться-с!
     - А тебе, Антропка, вот... за услугу!
     Полковник бросил Антропке депозитку. Тот ему ручку поцеловал.
     - Так я же, смотрите, не шучу. А уйдет, всех долой прогоню... Слышите?
     - Будьте спокойны-с; мы уж не выпустим Оксанки-с.
     -  Да  языки  держите  тоже  на  привязи;  а  выйдет  что-нибудь  какая
сплётка,-  кроме  того, что прогоню, еще вздую. Слышите? плети! Ведь вы меня
знаете.
     - Слушаем-с, как не знать! - ухмылялась беспаспортная дворня.
     - То-то же!
     Полковник  в  тот  же  вечер,  после нового побега, отправился наверх к
беглянке.
     -  А  тебе, плутовка, не стыдно? бросать меня, а? Ну, скажи, не стыдно?
Что  тебе  отец-то  Павладий?  Лучше  тебе  там  жилось  что  ли, как ты там
стряпала, дрова да воду носила?
     Молчание.
     - Домаха, уйди отсюда...
     Домаха вышла за двери. Полковник с Оксаной остались одни.
     -  Оксаночка,  не  стыдно  ли? Ты здесь, как у матери в холе! А бросишь
меня,- ведь я поймаю, что тогда будет? Ведь я со дна моря найду тебя опять!
     Опять  молчание.  Полковник  треплет  пленницу  по  щеке,  обнимает ее,
целует, на колени к себе посадил.
     -  Ведь я тебя не упущу больше; ни-ни! извини, уже, шалишь! Никому тебя
не отдам...
     Новое молчание.
     -  А  поймаю,- извини: на конюшне, душечка, высеку... О, я злой на это!
Чик-чик,чик-чик! да!..
     Оксана становится белее стены. Полковник обнимает ее еще крепче.
     -  Да,  уж  за  это извини, я не люблю шутить! У меня будь, мое сердце,
покорна  -  озолочу тебя, а непокорна - и сам прогоню, только прежде розочек
всыплю...  Ну,  что  же ты молчишь? Целуй же меня, ну, обними!.. Вот так! да
крепче, крепче... еще!
     "Боже,  господи!  Хоть  бы  ты  убил меня тут! - думает Оксана, обнимая
полковника,-  или  хоть бы я на это змеей была, чтоб от моих губ-то он сырою
землею почернел!"
     -  Да  что  же  ты  молчишь,  насупилась, будто сердишься на меня? Э! Я
этого  тоже  не  люблю,  ты знаешь! Ну, коли убежать хотела и тебя простили,
так  смейся!  Смейся же, говорю тебе, смейся!.. Вот так, так... Ну, а теперь
опять  целуй!.,  так! и опять смейся!.. Покоришься, будешь по воле жить... у
меня тоже мещаночка такая была!..
     Оксана  сквозь слезы обнимала Панчуковского, приневоленная, ластилась к
нему,  скрывала  горе  и  муки свои. А когда она оставалась одна, то рыдала,
весь  свет  проклиная;  ей  особенно  мучительными  казались  немые стены ее
вышки,  и  она  долго-долго,  сама  не  зная  о  чем думает, смотрела все на
узенькое  окошко с железною решеткой в своей комнатке да на двери, будто все
ожидая  кого-то  и  будто  не  веря  еще,  чтобы  ее  мучению  не могло быть
когда-нибудь нежданного конца.