Сосед: Всем привет. Чтобы Гимназистке не скучать, я также решил взяться "за перо". Не судите строго. Это мой первый опыт. Я расскажу, как будучи инженером, не имея никакого отношения к медицине, я попал на медосмотр в военкомат и активно участвовал в нем. Спустя десяток лет упорной работы за границей я вернулся в свой родной город. Вернулся не на совсем, просто погостить, побродить по родным местам, поностальгировать... Я не буду описывать все свои впечатления о том как разросся наш городок, как изменилось население, а сразу перейду к главному, к судьбоносной встрече со своим одноклассником, Женькой. Мы действительно были с ним "не разлей вода" до самого выпускного. Но как-то потерялись потом, ни я не знал ничего о нем, ни он обо мне. Бывает так в жизни. Но встрече мы были рады оба. Я тут же (хоть и не очень пристрастен к этому делу, да и было еще утро), предложил Женьке отметить нашу встречу. Он как-то замялся, и видно было, что торопится, и расставаться не хотел, в общем позвал он меня с собой на работу. Сказал, что времени это возьмет не мало, но скучать я там не буду. Это он гарантирует. И хитро подмигнул мне. Я даже не придал его словам значения, и тут же последовал за ним, по пути расспрашивая его обо всем подряд. Минут через 10 мы подошли, к зданию, перед которым даже будучи увлеченный беседой, я остановился как вкопанный, и входить не стал, хотя Женька увлекал меня туда. Это было здание нашего местного военкомата. С ним были связаны некоторые неприятные моменты моей жизни, которые донесли из прошлого ощущение тревоги. Я вопросительно посмотрел на Женьку, а он пожал плечами. - Я здесь работаю. Я состроил кислую гримасу, выражая тем самым свое нежелание заходить туда даже в качестве друга работника, на что Женька мне возразил: - Ты мне рожи то не строй. У нас сегодня женский день. Медосмотр студенток, 1-й- 2-й курс. Будешь почетным членом комиссии. От услышанного у меня глаза заметно округлились, и я более не возражая последовал за ним. Мы прошли по знакомому коридору и свернули за угол, и я сразу же понял, что томительным мое ожидание не будет. Коридор был просто забит молоденькими девочками, одетых только в трусики и лифчики. Бог ты мой, что же это было за зрелище. Сколько разных оттенков читалось на этих личиках от легкого румянца, до реального испуга. Появление двух мужчин несколько взбудоражило толпу и они расступились, уступая нам дорогу. Мы заглянули в небольшую комнатушку, где оба облачились в белоснежные халаты, после чего пробираясь снова сквозь толпу обнаженных до нижнего белья девчонок вошли в зал, где восседала, кхм-кхм, медкомиссия, в которой мне, по иронии судьбы, отводилось "почетное" место... (Продолжение следует)
Сосед: Я думаю мужики меня поймут, если я признаюсь, что последующие минут 15, а может и больше я находился в ступоре. Я пропустил момент знакомства с остальными членами комиссии, я совершенно не помню в каком качестве Женька представил меня своим коллегам. Но они мне дружелюбно улыбались. Я им тоже улыбался. Немолодая медсестра, необъятных размеров, предложила нам кофе. Только по употреблении кофеина, владение собой постепенно вернулось ко мне. Вообще все протекало в такой непринужденной обстановке. Я спросил почему к нам до сих пор никто не вошел. На что мне ответили, что мы в заключении, а до нас девчонки должны пройти еще несколько кабинетов, зубной, ЛОР, остальных не помню, так что время пока есть. Прошло еще какое-то время и вдруг все мои собеседники в белых халатах, как по приказу выбросили одноразовые стаканы от кофе в мусорное ведро и приняв серьезное выражение лиц, уселись за длинный стол. Еще через минуту, дверь робко приоткрылись, и в проеме показалось несколько девушек в одном нижнем белье, вероятно из числа тех, кого мы видели в коридоре. - Марья Сергеевна! - недовольным громким голосом воззвал мой друг Женя неизвестно к кому. Из соседней комнаты впопыхах появилась все та же необъятных размеров медсестра, которая торопливо направлялась к раскрытой двери. Она выбежала наружу, выталкивая по дороге заглядывавших к нам девчонок, и захлопнула за собой дверь, с той стороны, вызвав мое дикое разочарование. Но разочарование мое было преждевременным. Я это понял спустя 5 минут. Дверь снова раскрылась и к нам входила на этот раз совершенно обнаженная девушка, стыдливо прикрывавшая одной рукой низ живота, а другой грудь. Она
Фридрих Шмидт был секретарем тайной полевой полиции 626-й группы при первой танковой армии германских вооруженных сил. Таково его звание. Секретарь вел дневник. Он начал его 22 февраля сего года, а закончил 5 мая. Дневник он вел в Буденновке, близ Мариуполя. Вот выдержки из дневника Фридриха Шмидта:
«25 февраля. Я не ожидал, что сегодняшний день будет одним из самых напряженных дней моей жизни...
Коммунистка Екатерина Скороедова за несколько дней до атаки русских на Буденновку знала об этом. Она отрицательно отзывалась о русских, которые с нами сотрудничают. Ее расстреляли в 12.00... Старик Савелий Петрович Степаненко и его жена из Самсоновки были также расстреляны... Уничтожен также четырехлетний ребенок любовницы Горавилина. Около 16.00 ко мне привели четырех восемнадцатилетних девушек, которые перешли по льду из Ейска... Нагайка сделала их более послушными. Все четверо студентки и красотки... В переполненных камерах кошмар...
26 февраля. События сегодняшнего дня превосходят все мною пережитое... Большой интерес вызвала красотка Тамара. Затем привели еще шесть парней и одну девушку. Не помогали никакие уговоры, никакие самые жестокие избиения нагайкой. Они вели себя чертовски! Девушка не проронила ни слезинки, она только скрежетала зубами... После беспощадного избиения моя рука перестала действовать... Я получил в наследство две бутылки коньяка, одну от лейтенанта Коха из штаба графа фон Ферстера, другую от румын. Я снова счастлив. Дует южный ветер, начинается оттепель. Первая рота полевой жандармерии в трех километрах севернее Буденновки поймала пять парней в возрасте семнадцати лет. Их привели ко мне... Началось избиение нагайкой. При этом я разбил рукоятку на мелкие куски. Мы избивали вдвоем... Однако они ни в чем не сознались... Ко мне привели двух красноармейцев... Их подвергли избиению. «Отделываю» сапожника из Буденновки, полагавшего, что он может себе позволить выпады против нашей армии. На правой руке у меня уже болят мускулы. Продолжается оттепель...
1 марта. Еще одно военное воскресенье... Получил содержание 105 марок 50 пфеннигов... Сегодня снова обедал у румын. Я замечательно пообедал... В 16.00 меня неожиданно пригласили на кофе к генералу фон Ферстеру...
2 марта. Мне не по себе. Внезапно у меня начался понос. Я вынужден лежать...
3 марта. Допрашивал лейтенанта Пономаренко, о котором мне доложили. Пономаренко был ранен 2 марта в голову, бежал в колхоз им. Розы Люксембург, там переоделся и скрывался. Семья, укрывшая Пономаренко, сначала лгала. Я, разумеется, избил их... Вечером снова ко мне привели пятерых из Ейска. Как обычно, это — подростки. Пользуясь своим уже оправдавшим себя упрощенным методом, я заставил их сознаться — я пустил, как всегда, в ход нагайку. Погода становится мягче.
4 марта. Прекрасная солнечная погода... Унтер-офицер Фойгт уже расстрелял сапожника Александра Якубенко. Его бросили в массовую могилу. У меня все время ужасно чешется тело.
6 марта. Я пожертвовал 40 марок в фонд «зимней помощи».
7 марта. Мы живем еще хорошо. Получаю масло, яйца, кур и молоко. Ем каждый день различные закуски... В 16.00 ко мне снова приводят четырех молоденьких партизан...
8 марта. Унтер-офицер Шпригвальд и фрау Рейдман вернулись из Мариуполя. Они привезли почту и письменный приказ Грошеку о расстреле... Сегодня я уже расстрелял шестерых... Мне сообщили, что из Веселого прибыла еще одна семнадцатилетняя.
9 марта. Как улыбается солнце, как сверкает снег, но даже золотое солнце не может меня развеселить. Сегодня трудный день. Я проснулся в три часа. Мне приснился страшный сон: это потому, что я должен сегодня укокошить тридцать захваченных подростков. Сегодня утром Мария мне приготовила аппетитный торт... В 10.00 ко мне снова привели двух девушек и шесть парней... Мне пришлось беспощадно избить их... Затем начались массовые расстрелы: вчера шестерых, сегодня тридцать три заблудших создания. Я не могу кушать. Горе, если они меня поймают. Я больше не могу себя чувствовать в безопасности в Буденновке. Бесспорно, что меня ненавидят. А я должен был так поступать. Если бы мои родные знали, какой трудный день я провел! Ров почти уже наполнен трупами. И как геройски умеет умирать эта большевистская молодежь! Что это такое — любовь к отечеству или коммунизм, проникший в их плоть и кровь? Некоторые из них, в особенности девушки, не проронили ни слезинки. Ведь это же доблесть. Им приказали раздеться догола (одежду нам надо продать)... Горе мне, если меня здесь поймают!
11 марта. Низшую расу можно воспитать только поркой. Рядом с моей квартирой я построил приличную уборную и повесил большую вывеску, что пользование уборной
Как и ожидалось, повышенным интересом пользовалась Ремилла. Однако теперь покупатели не просто ощупывали девушку, но стремились понять ее физиологическую выносливость. Один говорил Нетарху:
– У меня глаз опытный. Девка хороша, но молодая. По молодости стерпела насильников, хотя вижу, как там все запущено. А что будет, если мои клиенты по 20 раз за день будут ее заказывать? Девка видная, будет пользоваться спросом, клиенту я никогда не откажу. Так она за неделю сносится, дай бог лишь малую часть верну из 50 динаров.
– Молодость пройдет, об этом не беспокойтесь. Вы разбогатеете только на ее поцелуях. В каком еще борделе вы найдете такие золотые волосы, мой друг?
– Моих клиентов волосы не волнуют. Моих клиентов волнуют другие прелести. Меня удивляет, почему рабыня не подбрита, ничего у нее не видно.
– Мой друг, вы подбреете ее, если купите. Всегда можно открыть лоно для взоров ценителей, но что делать, если приходится сталкиваться с покупателями, которых смущает открытый девичий бутон. Я не в силах вырастить волосики на ее гладком лобке, благородном лобке, не знавшем ранее бритвы.
– Хм, хитрый Нетарх, только не надо расписывать ее девичью прелесть. Вы изрядно потрепали ее бутончик, благородство лобка не заменит девственную нетронутость.
– О, великий Ралайтан, за что мне такое наказание! Как удивлен я вашим интересом к забору, что мешает проникнуть в сад наслаждений! Кусочек кожи, не стоящий даже упоминания, если вы не собрались дать рабыне свободу и жениться на ней. Я слышал о таких случаях, есть глупцы. Но вы не производите впечатления легкомысленного человека. Взгляните же еще раз опытным взглядом на это благородное творение Всевышнего создателя, радость оно будет дарить даже мужчинам искушенным, и силу вселять в мужчин немощных.
Нетарх приказал Ремилле выйти вперед.
– Раскрой свой бутончик, уважаемый покупатель не видит твоего цветочка.
Ремилла не двинулась с места. Помощник Нетарха подтолкнул ее рукояткой скарга, демонстративно распустил жалящий кнут. Ремилла, зажмурившись от презрения к себе самой, оттянула розовые лепестки интимного места, выставляя напоказ краснеющую слизистую. Ничего там не увидеть, просто Нетрах хотел продемонстрировать покорность рабыни. Он сжал ей одну из грудей, обращаясь к покупателю:
– Боги дали вам разум и опыт оценить крепость юной груди. Эти груди никогда не отвиснут, отпугивая клиентов дряблостью, всегда будут нежными и упругими как гроздь раннего винограда, всегда будут сладкими как поздняя клубника. Ее груди вдохнут молодость в старого мужчину, пробудят мужскую зрелость в юном отроке. Взгляните на ее зад!
Нетарх повернул Ремиллу, сильно хлопнув по ягодицам. Девушка прогнулась вперед от боли в еще свежих рубцах.
– Ее зад упругий как дыня, держит форму, не расплывается студнем. Ни капельки жира, одни совершенные мышцы, вылепленные богами для вдумчивого созерцания. Кто-нибудь в вашем борделе сможет похвастаться такими ягодицами? Вы же можете не только созерцать, а и пользовать, щупать, бить. Самые сильные удары кнута без следов растворяются в бархате ее кожи! Да, мой друг, когда я взял эту девушку, всерьез задумался, не открыть ли мне свой бордель в Ферголе. Кого выберут клиенты, эту сладкую соблазнительницу или ваших потрепанных шлюх? Она одна принесет вам состояние!
– Если бы у тебя, Нетарх, было столько же ума, как шрамов на теле этой рабыни, и поменьше жадности, ты бы понял, что не сможешь обмануть владельца борделя. Твои слова рассчитаны на озабоченного юношу. Почему столько следов от кнута на ее теле? Она дерзка, горда, капризна, признайся в том! Ты показываешь ее маленькие груди и расхваливаешь как достоинство. Да она прозрачна как слюда в окнах бедняков. Настоящий мужчина ищет грубую страсть, а не утонченное удовольствие любоваться длинными худыми ногами. Как она с такими тонкими ногами сможет вынашивать ребенка и удовлетворять мужчин?! Или ты думаешь, бордель даст ей возможность прохлаждаться при беременности?
– О да, теперь я понимаю, почему боги не могут остановить насилие и войны! Столько много глупцов вокруг, даже боги не в силах с ними справиться! Я продаю рабыню для наслаждений, а меня спрашивают про свинью для траханья. Отойди в сторону, человек, если не понимаешь моих слов. Он ставит молодость в упрек, о боже! Если ты настолько скуп, что не видишь неистовой страсти в юном теле, тебя не взволнует сама богиня любви, окажись ты на ее пути. Ты ищешь старух, их нет у меня!
Взволнованная Ремилла, покусывая губы, вернулась в строй рабынь.
Полковник отлично устроился. Пленница его долго не смирялась, но
потом, так же как и все на свете, смирилась. Кого не проберет железный
коготь неволи и заточения? Ее поместили в уединенной комнатке дома Новой
Диканьки, на мезонине. Разумеется, за нею ходила баба Домаха, и как кормила
собак на привязи и кур по двору, с таким же молчаливым добродушием
хлопотала она и возле убивавшейся господской пленницы.
- Что ты, мое сердце, стонешь все? глянь: вон тебе ленты новые купили,
кофту суконную, юбки пошили! Чего плакать? И-и! в наши годы мы не то
сносили! - говорила иной раз Домаха, взбираясь на вышку к Оксане.
- Душно, бабо! нельзя тут быть под этою крышею! От железа пар такой,
духота как в бане,- и это с утра до ночи, целую ночь мечешься! Хоть бы
посвежее...
- Так зачем же ты противишься, неласкова к нему? Тебя и держит под
замком. А то пошла бы себе уточкою по свободе.
Оксана отмалчивалась и только плакала.
- Да вы, бабо, хоть окошко мне отворите!
- Слуховое? Другого нет.
- Да хоть слуховое, для воздуху.
- Эге! А как выскочишь с крыши да сдуру еще расшибешься? На то оно и
забито у нас железом, тут прежде панская казна, сказывают, была. Около
двери и сундук стоял.
- Куда мне разбиваться и скакать с крыши! Пропала уж теперь совсем моя
голова; куда мне идти? все от меня откажутся; и то я была сирота, а теперь
чем стала?
Домаха качала головой.
- Сердце мое, сердце, одумайся! На что оно-то, что ты говоришь! Пан у
нас добрый; побудь с ним годок-другой, он тебя в золото оденет. Вон и я
была молода, наш барин сперва меня было отличил, а там и до дочек моих
добрался. Так что ж? Поплакала, да и замолчала! Сказано, переможется...
- А зачем же вы, бабо, бежали да уж столько лет тут мыкаетесь в
бурлаках, на чужбине?
- Э! про то уж я знаю!.. Видишь, сердце, скажу я тебе, пожалуй: я пана
нашего любила и во всем ему была покорна; да пани наша старая меня допекла,
как помер он,- от нее я и бежала... Я и бежала, сердце!
- Бабо, бабо! жгите меня лучше на угольях, ставьте на стекла битые,
только дайте мне домой воротиться,- дайте там с горя моего помереть!
- Да ты же сирота, беглая, Оксана! куда тебе идти?
- Я про то уж знаю, бабо! Попросите барина, чтоб пустил меня; будет уж
мне тут мучиться... будет!
- Не можно, Оксана, не можно, и пустые ты речи говоришь! а когда
хочешь, вот тебе нитки и иголки, шей себе рубашки, ишь какого холста барин
купил! голландского...
Домаха еще постояла, покачала головой и тихо ушла, недоумевая, как
это, среди такой холи и роскоши, такая непокорность. Оксана плакала и, пока
было светло, принималась без всякого сознания шить, что ей давали. Она, ноя
от тоски, думала о священнике, о привольной роще, о ракитнике; дитя Горпины
мысленно качала... А Левенчук?
Перед захождением солнца Домаха несла ей ужинать всяких яств и питий
вволю. Ничего не ела Оксана: "Левенчук, Левенчук! где ты?" - шептала она...
Сумерки сгущались, месяц вырезывался перед слуховым окном, ступеньки по
лестнице наверх скрипели под знакомыми шагами, и дверь в вышку Оксаны
отворялась... "Это он! - подумает Оксана, задрожав всем телом, и кинется в
угол каморки. Как бы хотела она в ту минуту нож в руках держать!..
Несмотря на темноту, легко, однако, отыскивается и ее угол и она сама.
Глухая и пустынная окрестная степь и
Описание: Фильм рассказывает нам историю двух родных сестер Елены и Вари, которые, мечтая подзаработать денег в Лондоне, оказались проданными в один из борделей Сараево.
В Великобритании беспредел русской мафии достигает предела: люди не смогли выдержать постоянного унижения своих женщин и нищей зарплаты за выполненную работу. Когда накал страстей достиг апогея, рабочие сбросили маски смиренных рабов и восстали, чтобы прекратить беспорядки.
Глава первая. Служба
Настало время рассказать эту историю. Не знаю, правильно, ли я делаю. Но с каждым годом держать ее в себе все труднее. Будет ли она для кого-нибудь уроком, неизвестно, а может это и не надо. У каждого из нас должны быть свои уроки.
У всякой истории есть начало. Начало этой положила мина. Калибр ее ствола я знаю точно: восемьдесят один и четыре десятых миллиметра, как никак, я – артиллерист. Хорошая мина, по любым армейским мерам. И миномет замечательный, наш немецкий марки W.34b. Много хорошего о нем могут рассказать запыленные трудяги передовой. Вот только разорвалась та трехкилограммовая мина в нескольких метрах от моего левого бока. Вы спросите, почему? Правильно спросите. Я сам не раз себя об этом спрашивал. Но это уже совсем другая, достаточно поучительная история, о ней, если позволите, в следующий раз. В тыловой флотский госпиталь под Висмаром я попал случайно, можно сказать, по странному стечению обстоятельств, но благодаря исключительно хорошему лечению, а, главное, прекрасному питанию (ну, за что у нас все так любят морячков?) встал через девять недель на ноги. На долгую память о той встрече остались неувядаемые рубцы и Медаль Ордена Немецкого Орла.
К строевой я был негоден сразу по трем показателям. Ограниченная подвижность левой руки, ослабление слуха и…, чуть не забыл, замечательная контузия. Отцы командиры учли мои боевые заслуги и знание польского. До войны моя семья жила в Даньциге, отец работал инженером в морском порту, мать была домохозяйкой. Польская речь сопровождала меня с самого детства, учить было не надо, все далось само. Посему мне было предписано явиться для дальнейшей службы на должность военного переводчика в Варшавское отделение Тайной Государственной Полиции, или попросту Гестапо. Не скажу, что это назначение огорчило меня, наоборот, взглянуть изнутри на это эпохальное сооружение Третьего Рейха означало вплотную приблизиться к его основам и может, наконец, что-нибудь понять в нем.
В ту пору отделение находилось в необъятно массивном прямоугольном здании на алее Шуха, что в двух минутах ходьбы от площади «На Роздражу». Если не знаете, это по-польски «На Распутье». Звучит весьма символично. До войны это здание принадлежало министерству национального образования Польши, но в сорок третьем здесь преподавали совсем иные науки.
Так я, двадцатичетырехлетний обер-лейтенант Вальтер Кнауф, поступил в подчинение к майору Зигфриду фон Фогелю, начальнику третьего следственного отдела и фактически сразу стал его первым помощником. Вообще-то, правильно его звание звучало как штурмбанфюрер СС, но вы же знаете, как мы, фронтовики, относимся к этим вычурным партийно-чиновничьим званиям. Думаю, никого не обижу, если я буду называть его просто майором. Кстати, он тоже был «за», майор – серьезное звание на фронте. На майорах стоят все батареи.
Родом он был из самого Мюнхена. Более типичного баварца трудно себе вообразить. Густые черные брови, бычья шея, пивной живот, властные манеры, все это – наш майор Фогель. Дом его семьи стоял почти в центре города на живописной набережной Исара – Ерхардштрассе.
Маленький Зигфрид рос в обеспеченной семье, его отец – Гюнтер фон Фогель был известным на весь юг кондитером. Вы, конечно, помните тонкий, ароматный и почти черный довоенный фогелевский шоколад. А разноцветные леденцы-монпансье в жестяных коробках? Почти в каждой немецкой семье хранились тогда эти разукрашенные цветами или альпийскими сюжетами былые хранилища сладостей. Девушки складывали в них свои первые любовные записки. Старина Фогель мудро использовал двойное назначение таких коробочек. Еще старший Фогель был заядлым охотником. Не один десяток благородных пятнистых оленей пал от его меткой пули в Швабишских лесах. В тридцатых годах он активно помогал НСРПГ и был связан с высшим эшелоном партии, включая Фюрера. Зигфрид говаривал, бывал его отец и в знаменитом «Орлином гнезде», но это, я думаю, уже семейная легенда. Конечно же, благодаря именно отцу сын так успешно миновал промерзлые землянки восточного фронта, и попивал свой любимый черный-черный кофе в тихой Варшаве. Кофе, понятно, был настоящий, его, а также кое-что из снеди, присылал с оказиями любящий папочка.
Сейчас шла война, и охотиться здесь, в польских землях Третьего Рейха, Фогелю-сыну приходилось не на свирепых лесных кабанов, а большей частью на весьма худосочных, но хорошо законспирированных членов польской подпольной «Армии Крайовой» и ее немалых ответвлений.
Тогда, в уже совсем по-летнему жарком мае 1943 года в поле зрения наших широко расставленных осведомительных сетей попал некто Вацлав Кадминский. Выяснилось, что на его личном счету было несколько недобрых дел, включая громкую прошлогоднюю диверсию на станции Радом. Подпольщик, почуяв неладное, сумел в последний момент уйти. Неудачу службы надо было компенсировать. Была
Валя:
— Что ж делать? Не идти на комиссию — сестру могут забрать. Идти — а вдруг они не отпустят и прямо с комиссии отправят? Лучше идти, да!
В среду утром (отправляли во вторник) узнали подробности. Собрались около управы не в пять часов утра, а около полудня. Сорок пять человек вообще не явились. На каждой подводе вместе с отъезжающими ехали семьи. Колодистое проходило комиссию последним (в запас Валя взяла пчел, курила чай). В школе раздевалка. Девушки раздеваются, смущаясь. Оставляли кофточки, хотя переводчик ругается:
— Совсем раздевайтесь, совсем.
Прятались одна за другую.
Сошлись в раздевалке немцы. Тыкали пальцами. Хохотали.
Сначала пропустили женщин с детьми.
Потом:
— Ну, девчата, идите.
Отсчитывал двенадцать, хлопая по задам, «как скотину». Шли голые коридором. Полицаи посмеивались, обсуждали качество.
Волнения: «Вдруг Аснарова нет? Вдруг он меня не узнает?»
Он был.
— Я от Германа.
И все забыла, что надо говорить. Он осматривал, подсказывал:
— У вас менингит был?
— Да.
— Аппендицит?
— Да.
— Крест...
Немцы тут же. Переводчик. Принятому ставили в списке номер, непринятому — крест.
Немец подозвал, щупал живот, потом вновь вернул. Освободили по аппендициту.
"Арбайтсамт" - биржа труда. Одна из тысяч вывесок на немецком языке, появившихся в первые же дни оккупации в городе. Но "Арбайтсамт" - одна из важнейших вывесок. За дверью "Арбайтсамта" новая власть решает, жить человеку впроголодь или умереть медленной голодной смертью. Или поехать в неволю, в неметчину, что хуже смерти. Многое объясняет вторая вывеска, поменьше: "ЗА НЕЯВКУ НА РЕГИСТРАЦИЮ - РАССТРЕЛ".
У биржи труда - длинная очередь харьковчан. Утром СС-унтерштурмфюрер граф Карл фон Рекнер занимался вольтижировкой па манеже, только что открывшемся в городе для оккупационной элиты, теперь же, после контрастного (то ледяного, то горячего) душа, он прибыл на "Арбайтсамт" по поручению генерала. Его вежливо, почти подобострастно встречает извещенный о визите адъютанта коменданта врач в белом халате. В вырезе халата виднеется воротник вермахтовского мундира с офицерскими "катушками" в петлицах и верхней матово-серебристой пуговицей.
- Мне, доктор, - несколько развязно говорит Рекнер, - нужна здоровая, красивая, сообразительная и, главное, надежная девушка. Из фольксдейчей, например, немок-колонисток.
- Ни одной мне не попадалось здесь, герр унтерштурм-фюрер.
- Ну, есть у вас девушки, желающие поехать на работу в рейх? Только добровольцы, настоящие добровольцы?..
- И таких пока что-то нет. Всех запугала большевистская пропаганда. Прошу в эту комнату, граф!
Он открывает перед Рекнером дверь, и тот, столбенея, видит большую комнату с голыми и раздевающимися девушками.
- Да там голые девицы! - восклицает он в некотором замешательстве.
- Ну и что же, - отзывается врач. - Здесь они проходят медицинскую комиссию. Вам будет легче выбирать.
В комнате врач снимает с вешалки и подает Рекнеру накрахмаленный белый халат.
- Кстати, утром здесь был с той же целью барон фон Бенкендорф, долго был, но так никого не выбрал. Прошу, граф, садиться!
- Вот как! - отвечает Рекнер. - А я думал, он не сможет заехать - слишком много дел. Мины рвутся кругом...
За столом восседают два пожилых чиновника-немца, что-то записывают, заносят в какие-то карточки. Карл фон Рекнер, усевшись за стол и напустив на себя серьезный вид, с явным интересом наблюдает процедуру врачебного осмотра в женском отделении. Один из чиновников зачитывает внесенные в формуляр данные. Номер на харьковской бирже труда, имя и фамилия, время рождения, национальность, специальность, профессиональная группа, место проживания, особые приметы... Незаметно бежит время. Проходит час, другой... Гудит голос врача:
- Налицо азиатско-монгольская субстанция... Зубы в плохом состоянии... Наметить для выселения после войны в Сибирь...
Облизывая пересохшие губы, фон Рекнер замечает:
- Смотрите, доктор, что сделали с народом большевики - ни на одной из этих красоток креста нет!
К столу подходит необыкновенно красивая девушка. Фон Рекнер оглядывает ее снизу вверх и сверху вниз. На груди у девушки серебряный крестик. Пока врач бегло осматривает девушку, действуя бесцеремонно и автоматически, чиновник зачитывает ярко-оранжевый формуляр:
- Отец - репрессированный офицер. Из Коммунистического Союза
