Борис Евсеев принадлежит к тому типу писателей, которые словно бы стремятся осуществить мечту Флобера: творить силой одного стиля, давая форме самой созидать своё содержание. Андрей Белый, Ремизов, Бабель, Олеша, Платонов, оба Казаковых (прославленный Юрий и известный более на Западе Владимир), Саша Соколов изваяли, на радость нам, таким методом много шедевров. Однако же большинство писателей продолжает угрюмо исповедовать «идейное содержание». И преобладающая критика не больно-то жалует «художников». Вот и на Бориса Евсеева они нередко нападают, не находя в его прозе духоподъёмных мыслей. Между тем, их у него, как у каждого истинного художника, столько, что и не счесть простым арифметическим действием. Просто они, эти мысли-идеи, разбегаются в бесконечности интерпретационных возможностей – как в каком-нибудь музыкальном произведении. Недаром он дал своему новому сборнику рассказов подзаголовок – Русские каприччо.

Тут целая галерея чудиков – вроде бы «пришпиленных» к нашему времени, если не порождённых им: всякий раз с просветами в вечность. Восходящих не столько к Шукшину, сколько к Ремизову, Сологубу, тому же Платонову. Живущих с виду реалиями современного бытия и быта, но и в каком-то полусне, сдвигающем времена и пространства. Та же лавка, торгующая нищими, существует где-то на грани яви и ночного кошмара. И бандиты здесь не совсем бандиты, и мирные обыватели с какой-то угрозливой уродинкой или приступами блаженненькой неги. Но ощущения модной «чернухи» не возникает – именно благодаря естественному, природному изяществу ненатужной музыкальной - или ещё можно сказать акварельной – формы. Евсеев пишет «перстами легкими, как сон…», возвращая нас к пониманию того, что художественная литература – это прежде всего искусство языка. И лишь затем – потреба «головных» построений.

«Сюррные» контаминации позволяют автору иной раз скручивать время в один тугой узел. Замечателен тут рассказ "Берлинская история" - история лип на знаменитой улице Унтер ден Линден (название которой переводится – "Под липами"). Кто только из нашего брата под этими липами не прогуливался, но лишь Евсееву пришло в голову пофантазировать о том времени, когда эта аллея возникла, и о тех людях, которые к этому возникновению причастны. Фантазия – благодаря письму – переходящая в наглядную реальность.

Ещё один принцип остранения, применяемый искусным автором: взгляд на русских как бы со стороны. Со стороны тех, кого судьба теперь забрасывает к нам в Россию:

Босняк любил русских за красоту языка и кураж. Ненавидел – за гибельное покорство и душевную слякоть. За то, что многие мужики ходили по улицам, словно их выпустили туда в одних кальсонах. А бабы – через одну – говорили так, словно под языком у них прыгала бородавчатая жаба. Слякоть ему хотелось закопать. Дикую приязнь к нищете – выжечь. Но он чуял: над слякотью и нищетой перекинулся – словно мостик – Великий Пост, сплотивший себя из чьей-то любви, надежды…

Особая симпатичная мета поэтики Евсеева – зачины его рассказов или отдельных главок. Короткие, выпуклые, энергичные, незаметно и ловко втягивающие в чтение. Восходящие словно бы к классическому началу романа Мелвилла «Моби Дик» («Зовите меня Измаил…»). Вот, навскидку: «На горбу мешок с кормом», «Вечер лёг гуще, плотней», «Яша Мырдик прикупил самолёт!», «Он был М, она – РЖД», «Жизнь прошла – не заметил»… И не заметишь, как сам потянешь ниточку рассказа дальше. И зачитаешься.

Юрий Архипов. Рецензия на книгу "Лавка нищих" Бориса Евсеева.
Журнал "У книжной полки" №4 2009
http://repnin.livejournal.com/12323.html

[250x324]