Автор 
[показать]ALOSLUM
- 3 апреля, 2012
В «Саге о Вёльсунгах», отражающей круг сказаний о Сигурде и его предках, судя по всему, сложенных после его гибели и падения Первого Бургундского королевства, Сиги, как и многие другие основатели царств у германцев, оказывается сыном Одина. Отцом же Витеге согласно немецким поэмам «Битерольф и Дитлейб», «Розовый сад», «Лаурин и Малый розовый сад», «Виргиналь» и «Смерть Альпхарта» называется легендарный кузнец Велант. В сохранившихся отрывках англо-саксонской поэмы «Вальдере» Видья, соответствующий Витеге, тоже назван сыном Веланда (Отр. 2, 5-10)[1].
Вероятно, это является отражением древнейших преданий о Видигойе, сложенных задолго до создания цикла о Сигурде-Зигфриде и его предках, а позднее (по крайней мере со времён Витигиса) попавшего в совсем другой цикл – о Дитрихе-Теодорихе и его сподвижниках. В 19 главе отмечалось, что в немецкой традиции кузнец Велант приобрёл демонические черты, а имя его даже перешло на чёрта в форме, знакомой нам по роману М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Изначально он, со всем своим чудесным мастерством, являлся для германцев чуждой, таящей угрозу фигурой.
В норвежской «Саге о Тидреке из Берна», сложенной на основе немецких сказаний, отцом Велента называется великан Вади с острова Зеландия, рождённый морской девой от Вилькина, короля вилькинов или вильтинов, которые соответствуют славянским вильцам-велетабам франкских и немецких источников VIII-XI веков. Впервые вельты упоминались на южной Балтике ещё Птолемеем во II веке: «Затем побережье океана у Венедского залива занимают вельты» (Руководство по географии.III, 5, 22), а в славянских легендах и сказках сохранилась память о древних великанах, называемых волотами (или велетнями по-украински).
Великана Вади обычно отождествляют с героем немецкой поэмы «Кудруна» – могучим Вате, наставником Хетеля, правившего Данией (ст. 205-206), «как двадцать шесть героев, воитель был силён» (ст. 1469)[2]. Сюжет о похищении Хетелем прекрасной Хильды и битве с её отцом Хагеном, как отмечалось в 29 главе, известен и в скандинавской традиции, об этом рассказывается в «Пряди о Сёрли, или Саге о Хедине и Хёгни» (где Данией правил как раз последний), а также у Саксона Грамматика (Деяния данов. V, 9) и Снорри Стурлусона (Младшая Эдда. Язык поэзии. 62). В англо-саксонской поэме «Видсид» некий Вада тоже упоминается вместе с этими героями, которые согласно ей правили –
Хагена хольмрюггами,
а Хенден гломмами;
Витта правил свэвами,
Вада хэльсингами…
(Видсид. 21-22)
Впрочем, даже если скандинавский Вади, немецкий Вате и англо-саксонский Вада имеют общего прототипа, неопределённость и разноголосица приводимых источников не слишком проясняют его образ. Кроме того, сюжеты и персонажи, связанные с Вилькином в «Саге о Тидреке из Берна», с Хёгином и Хитином в «Деяниях данов» Саксона Грамматика, а также со многими правителями, упомянутыми далее в «Видсиде», судя по относительной хронологии (основанной на смене поколений) и самому действию (касающемуся, в частности, отношений гуннов, готов и русов), скорее отражают события V века, что будет подробнее разбираться во второй части. Возможно, они связывались сказителями именно с предками Витигиса, а не древнего Видигойи, память о котором слилась с образом позднего правителя. По-видимому, это относится и к фигуре Велента (Веланта-Веланда), сына Вади и отца Видги (Витеге-Видьи).
В «Саге о Тидреке из Берна» рассказывается о заточении Велента, «которого вэринги называют Вёлунд» (Гл. 69), королём Ютландии Нидунгом, приказавшим подрезать жилы на его ногах и принудившим Велента ковать для него оружие и украшения. А также о мести кузнеца, убившего двух младших сыновей Нидунга и вправившего их кости в драгоценности, потом обольстившего его дочь от которой и родится Видга, и улетевшего из заточения на крыльях, сделанных им из перьев птиц, которых настрелял его брат Эгиль (Гл. 70-71).
Об этом вкратце рассказывается и в начале англо-саксонской поэмы «Деор»:
Велунд изведал, / вождь могучий,
в змеекузнице / тоску изгнанья,
горе изгою / слугою было
в доме зимнестуденом / сидельца многострадального
с тех пор, как Нидхад / стреножил мужа
из мужей наилучшего / сухожильными путами.
Как минуло то, / так и это минет.
Беадохильд большей / болью было,
горшим горем / не гибель братьев,
но бремя во чреве, / какое со временем
жена распознала; / она не ведала,
что же ей думать / об этом деле.
Как минуло то, / так и это минет.
(Деор. 1-13)
В скандинавской традиции это предание сохранилось в отдельной «Песни о Вёлунде», относящейся к древнейшим из записанных в «Старшей Эдде». В ней говорится о том, как Вёлунд был захвачен и искалечен конунгом Нидудом, заставившим его работать на него, и о том, как кузнец, заманив к себе, убил двух сыновей Нидуда и, опоив пивом, изнасиловал его дочь Бёдвильд, после чего улетел на изготовленных им крыльях.
В самой песни Вёлунд называется «альвов властитель» (ст. 10, 13, 32), а Нидуд – «ньяров владыкой» (ст. 6, 13, 30). В прозаическом же вступлении к ней Вёлунд с братьями Слагфидом и Эгилем представлены как «сыновья конунга финнов», а Нидуд – как «конунг в Свитьоде». С учётом распространения этого предания не только у скандинавов это представляется поздним истолкованием, возможно, связанным с определением «финнальв» и репутацией финнов как опасных колдунов.
Исследователи давно обратили внимание на близость показанной в «Песни о Вёлунде» ситуации с описанным Евгиппием (начало VI века) случаем, когда жена короля кремсских ругиев Фелетея Февы (около 475-487), которую звали Гизо, силой удерживала неких золотых дел мастеров, а те, заманив её сына к себе в кузницу и угрожая убить его, потребовали от неё дать клятву отпустить их и не причинять им вреда (Житие святого Северина. VIII, 3-4)[3]. Однако, кроме этих параллелей из более позднего времени, предание о Вёлунде схоже с греческим мифом об искусном мастере Дедале – создателе лабиринта, бежавшем от критского царя Миноса с помощью крыльев, сделанных им из птичьих перьев. К тому же Дедал убил и спрятал тело, хотя и не царского сына, а своего ученика, из-за чего он как раз укрылся от правосудия у владыки Крита.
В другом исследовании я связываю идею лабиринта как символа загробного мира, распространённую в культуре многих народов от северных до южных морей, с царским посвящением, выражавшемся в определённом ритуале, который в наиболее ясном виде сохранился на противоположных краях индоевропейского мира в форме индийской ашвамедхи и поставлении ирландских королей[4]. К его отражениям я отношу и описание победы Тесея над Минотавром в критском лабиринте, и многие указания как в преданиях и обрядах различных народов, так и в исторических источниках.
Исходя из этого можно предположить, что Сиги-Видигойя, устанавливая свою власть в Северном Причерноморье («Гуннской земле»), о чём повествует «Сага о Вёльсунгах» и что подтверждается всплеском захватнических походов, названных современниками «Скифскими войнами», действовал не просто силой, но совершил нечто подобное ашвамедхе. Вёлунд-Велент же из фигуры по большей части ритуально-мифологической, в чью задачу входила подготовка этого царского посвящения, превратился (возможно, не только со временем, но и с переходом в другую, а именно немецкую культуру) в родного отца Витеге-Видигойи, в свою очередь отождествлённого с Витигисом и совсем оторвавшегося от цикла о Вёльсунгах.
Судя по всему, подобную роль играл и наставник Сигурда – кузнец Регин, тоже считавшийся альвом. К слову, изготовление Вёлундом или Дедалом крыльев из птичьих перьев, можно соотнести с созданием брахманом, проводящим обряд ашвамедхи, алтаря в виде птицы[5]. Вероятно не случайно и то, что именно птицы открывают Сигурду коварные замыслы Регина, но в данном случае обычный ход посвящения, по-видимому, был нарушен, хотя это тоже описано в традиционных формах, в частности, напоминая ирландское предание о Финне и Финегасе (в котором, впрочем, никто никого не убивал, за исключением пойманного лосося).
[1] См.: Древнеанглийская поэзия. – М.: Наука, 1982. – С. 10.
[2] Цит. по: Кудруна / Пер. со средневерхненем., статья, прим. Р. В. Френкеля. – М.: Наука, 1983.
[3] См.: Житие святого Северина / Пер. с лат., вступ. ст., коммент. А. И. Донченко. – СПб.: Алетейя, 1998.
[4] Рогожин А. Н. По следам кентавров. Царское посвящение в мифах и ритуалах индоевропейцев. (В работе)
[5] Топоров В. Н. Ашвамедха // Мифы народов мира. Т. I
Сон Регина, скорее всего, был частью ритуала. Значимую роль провидческий сон играет, например, в ирландском сказании «Разрушение Дома Да Дерга», повествующем об избрании легендарного короля Конайре: «Между тем умер король Этерскел. Собрались тогда ирландцы на праздник быка. По обычаю, на нем убивали быка, и один из мужей наедался досыта его мясом и пил отвар, а потом над его ложем произносили слово правды. Тот, кого случалось ему увидеть во сне, должен был стать королем. Помертвели бы губы его, лишь осмелься сказать он неправду»[1].
В сезонных обрядах избрания так называемых Короля и / или Королевы Мая, в которых сохранились черты этой древней интронизации настоящих королей, в некоторых регионах, например, в окрестностях Бриансона (юго-восточная Франция) один из участников также изображал спящего, а будить его должна была девушка, желавшая выйти за него замуж. В соответствующих обрядах накануне Троицына дня в Нерехтском округе (Костромская область) спящую изображала девушка, но вероятно, это было связано с тем, что многие древние обычаи сохранялись именно среди женщин[2].
В преданиях, отражающих по моим построениям то же царское посвящение, также встречаются указания на особый сон. Так, в сказке «Конёк-горбунок», которая в поэтической обработке П. Ершова (1834) сохранила многие детали, отсутствующие в более поздних записях от народных сказителей, при описании того, как Иван добывал Царь-девицу, отмечается следующий момент:
Тут царевна заиграла
И столь сладко припевала,
Что Иван, не зная как,
Прикорнулся на кулак
И под голос тихий, стройный
Засыпает преспокойно.
Эта сказка не только имеет довольно близкие аналоги в Западной Европе, например, с датской сказкой «Конёк-колченог», норвежской – «Семь жеребят», немецкой – «Фердинанд Верный и Фердинанд Неверный» из собрания братьев Гримм, но и по ряду композиционных моментов схожа с теми же мифами о Тесее и Миносе.
В начале своих приключений Иван поймал кобылицу, мявшую по ночам пшеницу на полях своего отца.
Кобылица та была
Вся, как зимний снег, бела,
Грива в землю, золотая,
В мелки кольца завитая.
А афинский царевич, придя к отцу, «вышел против Марафонского быка, причинявшего немало зла и хлопот жителям Четырёхградия, и, захватив его живьем, показал афинянам, проведя через весь город, а затем принес в жертву Аполлону-Дельфинию» (Плутарх. Тесей. 14). Причём этот бык был тем самым чудесным животным «невиданной белизны» (Первый Ватиканский Мифограф. 47, 2)[3], которого Посейдон послал Миносу; привезённый с Крита и отпущенный на волю Гераклом, он «стал опустошать поля местных жителей» (Аполлодор. Мифологическая библиотека. II, 5, 7).
Помимо прочего Ивану пришлось доставать «из окияна» драгоценный перстень, хотя он и не нырял за ним сам, как Тесей, которому, впрочем, тоже помогали в этом дельфины и Нереиды:
Тесея ж дельфины, питомцы морей,
В чертог Посейдона примчали…
(Вакхилид. Молодёжь, или Тесей)[4]
«К нему тотчас же устремилось великое множество дельфинов, резвившихся в море, и по нежно зыблющимся волнам они доставили его к Нереидам. От них он принёс назад кольцо Миноса» (Гигин. Астрономия. II, 5, 3)[5].
Можно ещё указать, что если Царь-девица, похищенная Иваном, была дочерью Месяц Месяцович (этим мужским именем звалась её мать) и сестрой Солнца, то матерью Ариадны, увезённой Тесеем, была Пасифая, дочь Гелиоса – бога солнца (Аполлодор. Мифологическая библиотека. III, 1, 2; Овидий. Метаморфозы. IX, 736). По свидетельству Павсания в святилище лаконского города Фаламы, в котором «Предсказания даются во время сна… В той части храма, которая под открытым небом, стоят медные (бронзовые) статуи: одна – Пасифаи, другая – Гелиоса… Пасифая (Всесияющая) – это эпитет Селены (Луны), а не местное божество жителей Фалам» (Описание Эллады. III, 26, 1)[6].
Да и имя Миноса, отца Ариадны, можно связать с индоевропейской основой *mens – «месяц» (сравни древнегреч. μήνη иμήνας, лат. mensis, лит. mėnulis и mėnuo, англ. moon и month, нем. Mond и Monat и т. д.). Сам он был усыновлён Астерием, то есть «Звёздным», и также звали Минотавра, рождённого Пасифаей (Аполлодор. Мифологическая библиотека. III, 1, 2-4).
Кроме того, подобно тому, как старый царь, поручавший Ивану труднейшие задания, сварился в кипятке, так и «когда дочери Кокала купали Миноса в ванне, он скончался. Как рассказывают некоторые, Минос погиб оттого, что его облили кипящей водой» (Там же. Эпитома. 1, 15). «Когда Минос совершал омовение, Кокал умертвил его, продержав слишком долго в горячей воде» (Диодор Сицилийский. Историческая библиотека. IV, 79, 2)[7].
В этом можно увидеть отражение жертвоприношения, сопровождавшего смену правителей, при этом я склонен считать, что принесение в жертву старого царя было символическим, как и нового, замещавшегося тем же конём или быком. Кстати, описанному в ирландских преданиях купанию будущего короля в мясном бульоне, по-видимому, соответствует предварительное макание Коньком-горбунком морды в котлы, в которых должен окунуться Иван, причём после этого волшебный конёк в сказке больше не упоминается.
К Кокалу же Минос прибыл, преследуя Дедала, улетевшего на сделанных им крыльях из заточения, куда он попал из-за того, что именно по его совету Ариадна дала Тесею нить, с помощью которой тот смог выбраться из лабиринта. То есть Дедал выступал в качестве помощника будущего царя, так же как и Вёлунд и Регин по выдвинутому выше предположению.
Однако вернёмся к провидческому сну в царском посвящении. Таковой встречается не только в преданиях и обрядах, но и в исторических свидетельствах. Так, в рассказе Плутарха о возвышении спартанского царя Клеомена III (235-221 года до н. э.), который «надеялся, что могущество эфоров уменьшится, если царская власть вернет себе прежнюю полноту и равновесие» (Агид и Клеомен. 26 / 5) говорится: «Случилось так, что в эти дни одному из эфоров приснился в святилище Пасифаи удивительный сон. Привиделось ему, будто на том месте, где обычно сидят, занимаясь делами, эфоры, осталось только одно кресло, а остальные четыре исчезли и в ответ на его изумление из храма прозвучал голос, возвестивший, что так лучше для Спарты» (Там же. 28 / 7).
Прорицание, полученное в святилище Пасифаи в Таламах (Фаламах), упоминалось и в рассказе о предшественнике Клеомена – Агисе IV (244-241 года до н. э.), также стремившимся укрепить свою власть. Хотя Плутарх не связывал эту Пасифаю с женой Миноса, приводя насчёт неё различные версии (Там же. 9), но приводимое выше свидетельство Павсания показывает, что это была та же дочь Гелиоса