- У меня умерла бабушка.
- О, господи, мои соболезнования.
- Я не совсем уверенна, что моя реакция на известие о ее смерти достойна сочувствия. Я даже не плакала. Я неделю не могла рассказать своим друзьям, что она умерла, а в итоге сказала только 2ум, и при этом беззаботно улыбалась.
- Это скорее всего шоковое состояние - люди часто истерически смеются, хотя на самом деле в душе они рыдают.
- Проблема в том, что это ко мне не применительно. Когда я думаю о ее смерти, меня охватывает какая-то пугающе беззаботная легкость. Я ее очень любила, я безумно сочувствую своей маме и ее близким родственникам, но я не чувствую той безысходности, которая их охватила на похоронах. Просто мне почему-то кажется, что с ней все хорошо, к тому же, смерть - явление неизбежное, естественное и постоянное, если впадать в истерику каждый раз, как кто-то умрет, никаких нервов не хватит. Я хочела бы процитировать Жан Поля Сартра, который вполне отражает мое отношение у смерти:
"А я занимался самообманом: чтобы лишить смерть ее варварского характера, я решил видеть в ней свою цель. а в жизни - единственный известный способ умереть. Я полегоньку близился к кончине, зная, что надежды и желания мне строго отмерены для заполнения моих книг, уверенный, что последний порыв моего сердца впишется в последний абзац последнего тома моих сочинений, что смерти достанется уже мертвец. Низан в двадцать лет глядел на женщин и машины, на блага мира с жадностью отчаяния: он торопился все увидеть, все взять немедленно. Я тоже глядел, однако скорее из прилежания, чем с вожделением, - моим земным уделом были не удовольствия, а подведение баланса. Я устроился, пожалуй, слишком удобно: из робости чересчур смирного ребенка, из трусости я уклонился от риска открытого, свободного, не обеспеченного провидением существования, я уверил себя, что все установлено заранее, более того, что все уже в прошлом. Эта мошенническая операция избавляла, разумеется, от соблазна полюбить себя. Угроза уничтожения заставляла каждого из моих друзей укрываться в настоящем, проникаясь сознанием неповторимости своей смертной жизни, каждый видел в себе существо трогательное, драгоценное, единственное: каждый нравился себе; я же. мертвец, себе не нравился: я находил себя заурядным, еще более скучным, чем великий Корнель, и моя индивидуальность субъекта была в моих глазах интересна лишь постольку, поскольку подготавливала мгновенье, которое превратит меня в объект. Значит ли это. что я был скромнее? Ничуть - просто хитрее: любовь к себе я препоручал потомкам; в один прекрасный день я трону, не знаю чем, сердце мужчин и женщин, которых еще нет на свете, я дам им счастье. Я был еще изворотливее, еще коварнее: исподтишка я спасал эту жизнь, наводившую скуку на меня самого, низведенную мною до роли орудия смерти; я глядел на нее глазами потомков, и она казалась мне трогательной и чудесной историей, прожитой мною для всех, - благодаря мне никому уже не нужно переживать ее заново. Можно удовлетвориться чтением. Я был воистину одержим этим: избрав своим будущим прошлое великого покойника, я пытался жить в обратной последовательности. Между девятью и десятью годами я стал вполне посмертным."