• Видишь! — Гуров даже не заметил моей язвительнос­ти. — Вот и с первым мужем у нее так было... — Поняв свою оплошность, он смутился. — Я хотел сказать...
• То, что она тебе рассказала, — перебил я его, — мне давно уже известно. Он оказался пьяницей, эгоистом и вдобавок ко всему — импотентом. Верно?

Гуров вскинул голову и тревожно посмотрел мне в глаза.

• Послушай, а откуда ты это знаешь?
• Слышал, — уверенно сказал я и, чтобы не обидеть товарища, не стал распространяться на тему нечистой совести, имеющей необычайную способность к нравст­венной мимикрии. — Слышал ее внутренний голос.
• Телепат-самоучка, — усмехнулся Гуров и задумал­ся. — Да, к сожалению, так оно и случилось, — и вдруг взорвался: — И не нужно большого ума, чтобы предугадать судьбу всякой доверчивости! Так что заткнись со своей прозорливостью. — Он засопел, но обиды хватило не надолго: его просто распирало от желания выговориться. — Я даже не представлял себе, как человек может полю­бить... вообрази себе: бросить город, в котором прожила всю жизнь, друзей, родных, любимую работу — и все ради меня, а? Я и подумать не мог, что она решится на такое!
• А теща?
• Что теща?
• Теща тоже решилась? Не каждый рискнет...
• Теща пока поживет у нас, а понравится — пусть остается, внуков нянчит! — Он рассмеялся и хлопнул меня ладонью по коленке. — Ведь будут у нее внуки, а? Бу-дут!

Тебе, закоренелому холостяку, этого не понять... а может, тоже решишься, пока не поздно? Чего тебе терять?

Терять мне в самом деле было нечего. Разве что — кроме памяти. А память коварная штука. Она не прощает тем, кто пытается освободиться от нее. Без памяти человек превращается в жвачное животное, в нравственного уро­да, недомерка. Ему, человеку, только кажется, что он живет нынешним днем. Черта с два! В нем самом тяжело ворочается, вздыхает, пыхтит, ежеминутно напоминает о себе прошлое как совесть, как опыт, как предостережение. И будущее — тоже живет в нем. Оно — в неродившихся детях, в честолюбии, в неистребимом отчаянном желании достичь того, чего достичь, увы, невозможно. Если б человек стремился только к возможному, как бы он упростил себе жизнь! Но в том-то вся и загвоздка, что он всегда пытается откусить больше, чем может проглотить.

Я покосился на Гурова. Он запрокинул голову и, улы­баясь, смотрел на далекое синее небо. Сейчас он был, несомненно, в будущем, и оно представлялось ему, навер­ное, таким же ясным и безоблачным, как это небо, но, конечно, не таким далеким. Думаю, ему казалось, что в этот момент его лучезарное будущее счастливо слилось для него с его безмятежным настоящим. Опасная иллю­зия! Каждое время, каким бы заманчивым оно ни было, должно занимать в глобальной стратегии человека свое место. Это уж как дважды два — четыре. Одно должно вытекать из другого, и не следует торопиться опережать время и бездумно рвать штаны в "шагах саженьих" — может ведь случиться так, что другие-то и не купишь.

Ах, память, память!.. Ее надо беречь, холить, лелеять. Она твоя, только твоя и никому больше не принадлежит, и ни на кого ты ее, родную, больше не повесишь: у всех хватает своей — и злой, и доброй, — и лишней никому не надо. Да и очень ревнива наша память — рядом с чужой трудно уживается, а если и примет, то постарается обра­тить в свою веру.

Я знал, куда повела меня моя память, и послушно пошел за ней. Я закрыл глаза и сразу же увидел перед собой этот тихий укромный уголок, окруженный жесткими кустами барбариса и чахлыми тополями с бледно-зелеными съе­жившимися листьями. Здесь мы и встречались вот уже более двух десятков лет. Мы сметали с покосившейся, облупленной, а когда-то синей лавки изъеденную гусени­цей листву, садились так, чтобы можно было дотянуться друг до друга рукой, и улыбались, довольные встречей.

За кустами барбариса высилась трехметровая обшар­панная кирпичная стена. С другой ее стороны часто доносились приглушенные трамвайные звонки. Стена тянулась вдоль трамвайной линии, потом сворачивала в переулки и замыкалась на другой стороне массивными железными воротами, охраняя покой этого грустного приюта скорби и печали.

—  А ты все хорошеешь, — говорил я из года в год одни и те же слова.

Она смущенно отводила глаза. Ей было приятно это слышать, потому что для нее время не существовало, — она не понимала его движения. В ее больном сознании оно остановилось еще тогда, более двух десятков лет назад. Так останавливается жизнь на забытом листке отрывного календаря.

Она рассказывала мне о том, что ей вдруг приходило в голову, и я принимал ее наивные радости и простодушные печали с самым серьезным видом. Ей нравилось мое сочувствие, и она отвечала на него полным доверием.

Иногда мы подолгу молчали, наблюдая за серыми теня­ми, бесшумно бродившими за деревьями.

Потом, прощаясь, я протягивал к ней руки, брал ее мягкие теплые пальцы в свои ладони и, пытаясь поймать ускользающий взгляд, спрашивал:

—  Что тебе принести?

—  Приходи с Гуровым, — просила она, тихо смеялась и прятала смущенный взгляд.

Боже мой! И это она повторяет из года в год. И из года в год я кормлю ее ложью во спасение: нет Гурова, уехал Гуров к черту на кулички — в Африку! Иногда я рассказы­ваю об этом