Я пошла в школу в то время, когда Советский Союз только распался. Время сумбурное, нервное, тревожное. Тогда все чего-то ждали, а мы, дети, старались не замечать нервозности взрослых и впитывали знания, как губки. По крайней мере, старались.

Пионерскую организацию тогда уже отменили, однако ничего нового на её смену не придумали. Поэтому мы оказались поколением потерянным, с которым учителя, воспитавшие до нас не одно поколение коммунистических тружеников, не знали что делать. Новых системообразующих идеологий пока не придумали, зато было множество деструктивного, отвлекающего. Школа в то время ухватилась за идею сплотить молодое поколение вокруг патриотических идей: Вторая Мировая война, ветераны с гвоздиками, чуть ли не каждый день посещающие нашу обитель, празднично одетые дети, выстроенные на лестнице в колонну по одному. Школа выбивала себе имя «Маршала Говорова», а мы ходили на бесчисленные концерты «в честь», которые воспринимались нами как наказание за проступки. В зале я сидела редко. Чаще стояла в хоре, вытягивая вместе со всеми патриотические гимны во славу родине, а родина сидела в зале, увешанная орденами за заслуги перед Отечеством. Ветеранам было приятно, а нам – непонятно. Патриотизма в этом было мало. Просто школе хотелось выбить побольше ресурсов, нося имя героя войны, о котором никто из нас до этого не слышал.

После того, как Говоров стал неотъемлемой частью названия нашей школы, а его бюст украсил первый этаж, наши контрольные превратились в настоящую пытку. Первые полчаса урока мы старательно выводили «шапку» - бесконечно длинное название школы, в котором не дай Бог ошибиться – за это не прощали. И на саму контрольную оставалось совсем мало. Шутка ли для ребёнка с первого раза безошибочно вывести такое нагромождение слов: «Средняя общеобразовательная школа с этнокультурным русским компонентом образования № 167 имени Маршала Л.А. Говорова».

И всё-таки воспоминания о тех линейках на лестницах с гвоздичками в руках, которыми мы радостно приветствовали ветеранов войны, оставили у меня в сердце лишь приятные воспоминания. Из окон бил яркий, как будто праздничный свет. Одежда – тёмный низ и белый верх. Одевали то, что удалось достать – дефицит в стране. Мама красит фартук в нужный цвет. Но это была проблема родителей, не наша. Мы тогда олицетворяли собой новое поколение – светлое будущее, во имя которого так много было отдано. Мы не осознавали этого, но от нас и не требовалось. Просто было ощущение праздника, предвкушение чего-то доброго, светлого, чистого. Мы общались с нашими предками, которые пытались поделиться с нами своими историями. В 7-8 лет едва ли ребёнок способен оценить масштаб того, что перенесла его страна полвека назад. Да и не к чему это было. Я думаю, что детство создано для того, чтобы голова была забита скакалками, качелями и салочками, а всё остальное со временем придёт. Или не придёт. Как повезёт.

Каждый из нас в свои школьные годы пытался самовыразиться как мог. Кто-то штудировал учебники дни и ночи напролёт, кто-то носился по крышам и сбивал плоды с соседских яблонь, кто-то хвастался новой техникой и богатой жизнью, кто-то играл в любовь, а кто-то вандалил втихаря. Каждый из нас пытался куда-то приткнуться, чем-то занять свой досуг. Однако кроме смертельной скуки, так ничего и не находил. Или неприятности на свою жопу – хоть какое-то развлечение.

Мы были волчатами, молодыми хищниками, стихийно разбившиеся на стайки по увлечениям. И нашу энергию приходилось тушить самыми разными способами, так и не найдя ей достойного применения. Мы совершали ошибки, некоторые из них стали непоправимыми. Ощущение одиночества не покидало никогда. Комсомол успешно построили и развалили до нас. Советский Союз со своими идеями равенства и братства не дожил до нашей юности, мы так и не смогли по-настоящему почувствовать, чего лишились. И стоит ли из-за этого горевать.

Потом, уже много позже, наше телевидение стало нас воспитывать по-своему: мексиканские страсти бесконечных сериалов делали нашу жизнь ещё более скучной и убогой, потому что в нашем мире не было ничего интересного, не то, что у героев мыльных опер. Стремясь хоть как-то привнести в нашу жизнь романтику мелодраматических страстей, мы стали целоваться при встрече и прощании, собирать статьи о Наталье Орейро, перепевать сериальные песни, записывать кассеты, обсуждать каждую новую серию любимого мыла.

Мы жили наклейками и сотками, гремящими по всем этажам, вырезками из газет, битвами мешками с обувью. А ещё мы убили бультерьера. Маленький щенок был до смерти напуган оравой несущихся со всех сторон детей, лупящих друг друга сменкой и портфелями. Несчастная собака вцепилась в руку первого попавшегося на зуб ребёнка. Она сражалась за свою жизнь – а мы сражались за свою. Силы оказались неравны. Пришлось пристрелить. Такой вот кровавый пример того, как страшно иногда бывает быть непохожим. К каким последствиям это может привести.

Я помню, как в нашей школе появилась мода на терроризм. Контрольные работы легко отменялись по одному единственному телефонному звонку. И вот мы уже стоим в школьном дворе, довольные тем, что уроки отменили. А учителя суетятся, волнуются: а вдруг и вправду приедут и найдут ту злополучную бомбу. Но так ни разу и не нашли. Звонки со временем прекратились – видимо верить перестали. А потом, спустя годы, был Норд-Ост, ставший для нас символом того, что с некоторыми вещами шутить нельзя. Я помню, как нас тогда отпустили с уроков в субботу. Боялись, что школу могут захватить. А у нас выходной в субботу – большая редкость. Шестидневка, учились, казалось, даже ночью во сне.

Школа всегда мне казалось большой семьёй, откуда не хотелось уходить. У нас были общие проблемы, совместное решение которых нас сплачивало. К членам семьи относишься по-разному. Вот также и у нас: кого-то любили, а кого-то гнобили. Устраивали бойкоты, залепляли замочные скважины жвачкой, прочно держали пьяных одноклассников, чтобы не спалились. Вешали маски на портреты учёных, воровали выключатели света, выворачивали краны, топили туалеты. Если коммунистические идеалы не могли объединить коллектив, его объединяло разрушение, чувство солидарности с теми, кто делал то, о чём все остальные мечтали. Всеобщий заговор. Правда, против кого – не понятно. Если против системы – то мы не смогли бы в связной форме выразить то, чем созданная на руинах государства система нас не устраивала. Если против учителей – они нередко сами прикрывали нас. Мы выливали воду в сменку классному руководителю, который лечил наши разбитые коленки и зашивал порванные юбки. Это был просто такой способ самовыражения. Каждому приходилось самостоятельно искать пути выхода накопившейся энергии, которая государству в то время была не нужна.

Мы не ездили сажать картошку, не чинили поломанные заборы, не помогали старым людям убрать квартиру или вынести мусор. Мы не ездили по заводам, не помогали на фермах. Мы пытались собирать макулатуру, но всё это в результате сошло на нет. Мы могли бы принести реальную пользу, однако вместо этого по углам лишались невинности, курили и воровали.

Я никогда не разделяла идеалы коммунизма, потому что считаю, что всё должно быть не поровну, а по заслугам. Демократия предполагает возможность получить больше или меньше того, что имеют другие. Это честно, потому что люди должны иметь равные возможности лишь изначально. Люди равны по правам и обязанностям, но они все разные. Человек с учёной степенью не должен иметь столько же, сколько имеет последний подзаборный алкаш.

СССР – это прежде всего дружба народов, людей непохожих, но имеющих одинаковые устремления, единый курс.

После развала Союза мир поделился на белых проституток и черножопых торгашей. Нам опять некуда девать энергию, и она легко трансформируется в агрессию на «других». В одном мгновение мы легко стали чужими друг другу, и радуемся тому, что оказались на стороне сильнейших. И теперь, смотря свысока на мелких и невзрачных, которые когда-то были нам родными, мы злобствуем. Как легко мы забыли почти 70-летнюю историю своей страны.

Я хорошо помню, как происходила деноминация рубля. Тысяча превратилась в рубль, и почему-то цены взлетели в 10 раз. Я всегда была отличницей по математике и никак не могла понять, почему сторублёвая жвачка вдруг стала стоить 1 рубль. Хотя должна была 10 копеек. Я никогда не покупала жвачку, потому что экономила деньги на наклейки с Сейлормун, однако тогда я впервые почувствовала, что государство меня обманывает. До этого я слышала всякие разговоры, а тут вдруг ребёнок, ещё вчера веривший в Деда Мороза, почувствовал на собственной шкуре, что государство обманывает людей.

Я не тещу себя иллюзиями по поводу пионерской справедливости. Детство моей мамы закончилось в 13 лет, когда бабушку сбила машина, сделав её инвалидом на всю оставшуюся жизнь. Она отлетела от удара на 10 метров и оказалась в запрещённом для перехода улицы месте. А значит, водитель не виноват. Виновата только она сама. Переходить дорогу и падать от удара нужно только в положенном месте. Бывшие октябрята, комсомольцы, строящие новый, лучший мир, запросто обвинили беспомощную женщину в том, что она сама виновата в своих бедах. А затем такие же вчерашние пионеры теперь уже без красивых красных галстучков, метростроевцы, выдали бабушке крохотную квартиру за выслугу лет на 5-ом этаже без лифта, чтобы она каждый день на костылях получала удовольствие от прогулок по лестницам вверх-вниз.

Мне иногда очень хочется почувствовать себя частью единого целого, вот только не получается. Я оглядываюсь в прошлое, где не было ни лучше, ни чище, ни сытнее, думаю о будущем, которое представляется мне бесконечным унылым серым днём, где я влачу жалкое, бессмысленное существование, и мне становится грустно. Я не вижу перспектив для своей страны, которую я безумно люблю и которую никогда в своей жизни не покину, что бы ни случилось. Оценит ли она? Весьма сомнительно…