Полюби, полюби того, кто делал тебе больно...Л.Толстой
"Ужасна та духовная стена, которая вырастает между людьми – иногда десятки лет живущими вместе и как будто близкими, - запишет Толстой в дневнике 18 августа 1894 г. после тридцати двух лет семейной жизни, - Хочешь пробить ее, как муха за стеклом или птичка, бьешься во все места стекла, и нигде нет прохода и возможности соединения.
Думаешь иногда: может быть, и я такой же, представляю такую же стену для других. Но нет, я знаю, что я открыт, и зову, и ищу сближения, и радостно принимаю всякое обращение, всякий вызов откровенности. Происходит это вероятно от греха. Грех распространяет вокруг себя густую плотную атмосферу ложных рассуждений, через которые не могут проходить лучи света, или проходят с такой рефракцией, что не достигают тела, а проходят мимо"
Толстой много пишет о том, что телесная оболочка, пространство и время словно заключают человека в одиночную камеру: выход к миру и за пределы его – к Богу – он видит в духовном движении, которое способно высвободить Бога в его душе и тем расширить сознание человека до бесконечного: "Жизнь наша есть освобождение заключенного, расширение пределов, в которых действует беспредельное начало".
Человек, считает Толстой, не должен механически повторять опыт и мысли других людей, копирование есть акт умерщвления. Нужно все глубоко пережить, осмыслить, и принести собственный интеллектуальный и духовный плод жизни. Слепое подражание, бездумное следование по проторенной колее – ложный путь, ведущий к духовной смерти. С признания в духовной мимикрии и начинает Толстой свою "Исповедь":
"Я был крещён и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства и во всё время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили.
Судя по некоторым воспоминаниям, я никогда и не верил серьёзно, а имел только доверие к тому, чему меня учили, и к тому, что исповедывали передо мной большие; но доверие это было очень шатко".
Вера не может основываться на доверии к чужому, она должна вырасти изнутри человека, подобно тому, как мощное древо не может вырасти из другого ствола, но должно опираться на собственные корни, глубоко уходящие в землю. Чужая вера может стать толчком, импульсом к развитию, как чужие руки могут бросить в землю зерно или посадить саженец, но рост, развитие не может происходить в чужом теле или чужой душе.
"Полюби, полюби того, кто делал тебе больно, кого ты осуждал, не любил и все то, что скрывало от тебя его душу, исчезнет, и ты, как сквозь светлую воду на дне, увидишь божественную сущность его любви, и тебе не нужно и нельзя будет прощать его, тебе нужно будет прощать только себя за то, что ты не любил Бога в том, в ком он был, и из-за своей нелюбви не видал его".
Л.Шестов писал с возмущением:
"И вдруг, к величайшему недоумению и ужасу тех, кто знал, любил и ценил Толстого-писателя, словно сразу порвались все струны того чудесного инструмента, на котором разыгрывал он свой гимн Творцу — появилась "Исповедь". Все, что я говорил до сих пор, — заявляет он дрожащим и прерывающимся от волнения и сдержанного чувства голосом, — все ложь и притворство. Ничего я не знал, ни во что не верил, но мне нужны были деньги и слава, и я притворялся всезнающим учителем. Теперь, вдруг почувствовав ужас приближающейся смерти, я всенародно каюсь и отрекаюсь от всего, что писал прежде...
У нас, в России, "Исповедь" в течение четверти века не могла быть напечатана; она распространялась лишь в рукописи и не могла быть предметом публичного обсуждения, так что о ней сперва многие знали только по слухам и понемногу к ней привыкли (человек ко всему привыкает) — оттого она и не произвела соответствующего впечатления. Но если бы она вышла в России своевременно, т. е. непосредственно вслед за "Анной Карениной", она должна была бы произвести потрясающее впечатление. Если "Война и мир" и "Анна Каренина" лживы — то где же правда? Если Толстой, искренности и правдивости которого так верили, притворялся и лгал и притом из таких низменных побуждений, то кому же после этого верить? Толстой ничего не предпринял для того, чтобы помочь читателю своему ответить на этот вопрос. "Прежде я лгал, притворствовал, учил, сам ничего не зная — все ради денег и славы, теперь я искренен, говорю правду и знаю, — упорно повторяет он, — и только. Разбирайтесь сами".
Через пять лет после написания "Исповеди", пережив запрет на издание, обвинения в клевете на церковь и на самого себя, Толстой напишет в трактате "В чем моя вера":
"Разбойник на кресте поверил в Христа и спасся. Неужели было бы дурно и для кого-нибудь вредно, если бы разбойник не умер на кресте, а сошел бы с него и рассказал людям, как он поверил в Христа.
Я так же, как разбойник на кресте, поверил учению Христа и спасся. И это не далекое сравнение, а самое близкое выражение того душевного состояния отчаяния и ужаса перед жизнью и смертью, в котором я находился прежде, и того состояния спокойствия и счастия, в котором я нахожусь теперь"
"Бог, заключенный в человеке, сначала стремится освободиться тем, чтобы расширить, увеличить то существо, в котором он находится, потом, усмотрев непреступные пределы этого существа, стремится освободиться тем, чтобы выйти из этого существа и обнять собой другие существа"
Сравнение греха с камнем вошло в русский язык: "камень на душе/на сердце", "как камень с души свалился", "окамененное бесчувствие", "держать камень за пазухой". В дневнике 1889 г. Толстой также сравнивает себя с камнем, а Бога – с водой омывающей его:
"… разумеется я в том, что во мне хорошо, ничто иное, как орган Бога, я выражаю, передаю то, что он в меня не то, что вложил раз навсегда, а то, что он в меня вкладывает, через меня проталкивает. А я то горжусь! Как бы гордился камень, загораживающий проток ключа, тем, что из него идет вода, поящая зверей и людей. Но камень гордится, что он чист и не портит воду. И то неправда: он бы испортил воду, коли бы не та же вода обмыла и обмывала его"
"…как только почувствуешь щекотание самолюбия, предшествующее желанию рассказать что-нибудь о себе, одумайся.
"Всякий раз, когда почувствуешь досаду и злобу, остерегайся всякого отношения с людьми, особенно с зависящими от себя".
"Избегать общества женщин, которых легко можно иметь, и стараться изнурять себя физическим трудом, когда почувствуешь сильную похоть".
"… до такой степени засорил душу славой людской, что не могу добраться до Бога. (…) Буду чистить душу. Чистил и докопал до материка – чую возможность жить для добра, без славы людской. Помоги мне, Отец. Отец, помоги".
Жажда очищения столь велика у Толстого, что он в высокой аскетической традиции видит помощь в злых нападках на себя:
"Жизнь по Божьи вызывает злость людей. Злость эта бывает особенно ядовита. Злящиеся люди выбирают самые слабые места (как пчелы глаза) и бьют в них. Выедают грязь во всех закоулках, вычищают сердце до дна. И это-то и нужно человеку, желающему жизнь по Божьи. Мне много пользы сделало это"