В моей коста-бравской камере-обскуре с пяти до семи утра проплывает в слезах Россия…

Вся Россия открывается в сокровеннейших снах Чайковского – не кустодиевско-тургеневская, чеховская, эмигрантско-набоковская или белоэмигрантско-бунинская, не православная, а превечная, теогамическая, солнечная, какой видим ее мы в наших постлитургических блаженствах по причастии Святых Даров из соловецкой чаши.
К этой России прильнул Чайковский. В ней нашел наконец глубиннейшую идентификацию.
•
Среди пакибытийных ликов вижу Андрея Николаевича Мясоедова. Внешностью вылитый Петр Ильич. Трогательнейшая любовь к Чайковскому. От одного имени его замирал. Перевоплощение, что ли?
Для Мясоедова Бетховен, Моцарт, Вивальди, Верди, Палестрина существовали только как предтечи Чайковского. Чайковского обожал так, что даже стеснялся о нем говорить. Приходя на экзамен тео-ретического факультета, где студенты интерпретировали, отчитываясь по Шестой Чайковского, демон¬стративно выходил со слезами. Не мог.
Садился за инструмент, часами цитировал музы-кальные отрывки... А Чайковского никогда не исполнял. Чайковский был его каким-то личным безумным другом Миннэ.
 

Andante cantabile (V симфония)

Анданте не выходит из головы. Звучит, как покров Богоматери над Святою Русью. И миллионы душ становятся под Ее купол, плывут по чудному морскому аквариуму, утешаясь в лучах Миннэ.
Петр Ильич ушел 150 лет назад, чтобы сегодня взять под покров мелодии из andante cantabile уже преображенную Россию, какой он ее увидел. И скоро вернется на землю как композитор богоцивилизации, чтобы написать прекрасные гимны с фанфарными трубами.
Никто не узнает в нем того самого Петра Ильича Чайковского. Да сам себя не узнает светлый, триумфальный композитор солнечных далей Миннэ!
Мелодии Чайковского летят, кружат над небом России. И никуда не уходят.
Не знаю ни одной души, которая в потустороннем опыте не благословилась бы от мелодии из вто¬рой части Пятой симфонии. Чайковскому дана своя особая усыпальница, под небом которой утешаются миллионы душ.
Сколько вложил он в это анданте! А столько в него вложу сегодня я, когда буду играть моему дорогому другу Хуану Портбоу?
Что могу я открыть своими очами, своим сердцем, своими вибрациями, своими текстами? Ничего. А через Чайковского - услышит.
Анданте кантабиле для меня способ передать Миннэ, вступить в общение Брачного чертога. Это музыка, звучащая уже даже не в усыпальнице, а при входе на брачный одр Соловьиной горы.
Каждая из обожаемых мною мелодий Чайковского архетипична, достойна озвучить божественный универсум новой Атлантиды. Она откроется еще и еще - как бы впервые - по мере прозрения души на солнечные дали будущего века.
Музыка во мне звучит и не прекращается. Как не прекращается Слово с Соловьиной горы, так и эта мелодия мелодий. Она поистине царская. Ей дано идти впереди человечества будущего века, впереди самого Чайковского, каким он откроется как композитор богоцивилизации.
Слышу: скоро, скоро Петр Ильич сойдет с неба и напишет фанфарный всерадостнейший магнификат. А после небольшой паузы прозвучит и это анданте из его предыдущей страстной инкарнации.

Анданте кантабиле как продолжение откровения Соловьиной горы

Плывет си-минорная псалтырь усыпальницы над Россией, покрывая и утешая, препровождая в царство Нашего Всевышнего миллионы душ, ищущих утешения. Проникла в земной эфир через премирный эфир о.Иоанна. Невозможно освободиться от этой мелодии, царственно покорившей все существо.
Музыка катарского консоламентума звучит одновременно на вершинах 144-х замков - Каркассона, Безье, Перпетузы, Сальвадора, Монсегюра... А слушают где-то в трех тысячах километрах у Беломорья да Святоозера. А слезы текут в Анзерском скиту среди обреченных, что уже никогда не увидят света белого, но слышат мелодию из анданте кантабиле и плачут в три ручья - счастливы.
‘О, такие утешения, такие блаженства невозможно испытать на земле! Как мы счастливы, что пришли в этот мир!’
Им ошеломленно отвечают: 'Но как же? Ведь вы несчастны, одиноки, обречены как скот затравленный?' А те снова:
'Да что вы! Мы никогда не были так счастливы, как на Анзере. И когда слышим музыку из анданте кантабиле, просим только об одном: чтобы она звучала при нашем переходе в вечность.
Я потрясен тем, что слышу анданте кантабиле, выпевающееся из сердца Гарри, Милорада, матушки Анны... Анданте кантабиле круглосуточно звучит в одном из 144 внутренних музыкальных замков каждого смертного! Сама Премудрость сочла его величайшей музыкой царствия и размножила в шести миллиардах экземплярах.
Ни одна мелодия еще так не покоряла меня и моих ближних.
Чайковский услышал музыку атлантической усыпальницы. Magnificamente! Ее не слышал еще никто и никогда в этой расслабленной, унылой, паралитической 84-й, прошедшей под знаком Люцифера.
...Было что-то солнечно-апокалиптическое в глотке холерной воды, что выпил Петр Ильич из водопроводного крана в пораженном эпидемией Санкт-Петсрбурге. В этом предсмертном глотке Чайковский стал маленьким Христом. Принял на себя как агнец чашу зачумленной России.
Холерная 84-я уходила в апокалиптической усыпальнице Чайковского.
Даже простую воду не выпьешь из крана без того, чтобы не отравиться оглушительной пустотой, одержащей этот убогий мир.
•
Чайковский в Andante cantabile затронул всечеловеческий архетип, вошел в самые заповедные глу-бины. Выкарабкаться из них почти невозможно. Потому не то что Пятая последняя-апокалиптическая, но каждый такт в ней последний, как каждая капля крови Христа, пролитая с Голгофы и собранная в Святую Чашу в руках Иосифа Аримафейского.
Миллион предсмертных апокалиптических вздохов. Миллион последних тактов... Каждая мелодия - последняя. Но не обрывается, а сплетается в венец Миннэ, составляет единый апофеоз Миннэ.
Чайковский берется за композиторское перо только когда ему впервые открывается смысл человеческого бытия.
Только солнце Миннэ, солнце превосходящей любви! О, оно одно достойно того, чтобы написать восторженный панегирик, магнификат, оду, сонату, симфонию! Ничто другое не может вдохновить.
Великой души гений нуждается именно в величайшей из идей, превосходящей даже такие всечеловеческие темы, как тоска, сострадание, фатум, смерть, страх, романтическая влюбленность. Иначе, величайшие из гениев (Бетховен, Чайковский... третьего подобного не нахожу) помимо общепринятого музыкального звукоpядa превосходят еще общечеловеческую звуковую палитру переживаний, восходя к престолу богочеловечества.
Касание его апокалиптично и катастрофично. И Чайковский понимает: после Пятой уже ничего не может быть. И уже дирижируя Пятой, разочаровывается в ней: нет, не то...
Ну понятно, мы всегда ‘не то’, поскольку выразить Миннэ невозможно. И уже сам забыл, что вошел ее посмертными вратами и вернулся...
Еще предстоит Шестая – уже всерьез последняя. Врата Миннэ распахнуты, и уже ничего не может быть после… Осталось только выпить стаканчик холерной воды из треклятого крана, чтобы отправиться в царство Миннэ дописывать Седьмую, Восьмую, Девятую… каждая из которых - последняя, развернутая в тысячах апокалиптических спектрах небесной любви, анданте кантабиле из Пятой!
Но - о, сокровищница музыкально-мистического опыта Чайковского! Такой музыки не написать, не сойдя на землю не претерпев свое пустынножительское одинокое страстное.
Такой любви не испытать на небесах. И Чайковский не прощается с землей: Чайковский воспевает ее таинственные чертоги, вводящие в столь высокие пренебесные замки!
Так, только так и можно понять, объяснить это неизъяснимое чудо, именуемое Andante canrabile из Пятой симфонии.

"Дивинаментум или Тайнство Обожения"