Я давно поняла, что в прошлом мне смотреть не на что. Нет ну буквально вообще ничего такого, на что можно было бы обернуться с ностальгическим вздохом "Как мне этого не хватает". В моём студенчестве нет юношеской лёгкости и безбашенности, в моём детстве нет ощущения волшебства. Вот в тинейджерстве есть всё, что полагается тинейджерству, но тинейджерство потому и считается периодом априори неблагополучным, что в нём всё это есть.
Не то чтобы у меня всегда всё было очень плохо, просто сейчас - лучше, чем когда-либо. Не то чтобы сейчас всё прямо сказочно хорошо. Просто сейчас я чувствую, что живу. Иногда по кайфу, иногда - не очень, но всё же. А тогда я скорее перманентно пыталась не умереть. Сейчас я стою на ровной поверхности благополучия и иногда тянусь куда-нибудь повыше, к успеху, к радости. А тогда я постоянно балансировала на грани отчаяния, проваливалась в бездну и вылезала из неё с горем пополам. Вот этот вот момент, когда ты вылезла, казался мне благополучием и даже счастьем, а по факту был просто короткой передышкой между удушьями.
И всё же иногда я думаю, как прикольно было бы вернуться во времени назад. Возможно, мне этого хочется именно из-за ощущения текущей безопасности. Вернуться в прошлое, где мне, может, и плохо, но я знаю, что всё закончится хорошо, и знаю, что никто меня там не ранит больше, чем я изранена.
Вот какое-нибудь лето две тысячи десятого, когда температура поднимается до аномальных градусов, и асфальт растекается под ногами, птицы падают замертво, у нас на кухне умерли все растения и мама боится, что бабушка не перенесёт этой жары. И я боюсь, но как-то совсем далеко, на самой окраине пятнадцатилетнего сознания. У меня поездки в электричках практически каждый день. В тамбурах ещё можно курить, и это ужасно, особенно, когда час-пиковая толпа, но я могу высунуться в окошко и обдувает ветер, и вроде дышится. Я ношу зелёную майку со смайликом, очень объёмную, мне кажется, так никто не заметит, какая я жирная, хотя на самом деле она меня и превращает в жирную. В тот год мне кажется, что если носить огромные вещи, будешь казаться меньше. В тот год я впервые ненавижу своё тело фанатично и агрессивно, это как болезнь в острой стадии. Я режу свой живот, я блюю, я прячусь, и всё равно, даже в этой убивающей жаре, аппетит мой не пропадает, а наоборот. Мне хочется биг тейсти в макдаке, хочется свежевыпеченный батон, хочется молочную милку за один присест, а о кефире вместо ужина подумать страшно.
В тот год мне постоянно хочется, чтобы у меня всё образовывалось по щелчку, как-нибудь само собой, просто за счёт сильного желания, самоповреждения и страданий.
Аномальная жара, лесные пожары и смог, накрывающий Подмосковье. Этого нет в моей повестке. Но в ней есть купание в фонтанах, катание на электричке зацепом, мой раздолбайский друг, на которого я с одной стороны очень злюсь, а с другой стороны очень боюсь поранить, есть подруга, что от меня отдаляется, просмотр аниме по ночам и много всего настолько воображаемого, что я сама этому пугаюсь.
Даже в летнем лагере я просто сижу на полу и жру растаявшие шоколадные конфеты. Мне не хочется романтических отношений, не хочется популярности, но очень хочется порезать себя под душем, и я делаю это бритвой для ног. Меня не любят мои соседки по комнате, даже старые друзья от меня отворачиваются. Мне хочется заплакать слезами, чтобы прямо захлёбываться, хочется, чтобы меня утешали и гладили, но когда я попытаюсь провернуть это со своими подругами, смогу только выговорить имя того неоднозначного раздолбая-друга и начать, задыхаясь, корчиться от боли в груди и горле.
Я обычный подросток. Мне одиноко. Меня не принимают ровесники. Не потому что я какая-то необычная. Меня даже "необычные" отвергают. Слушать рок недостаточно, чтобы задружиться с рокерами. Смотреть аниме - недостаточно для анимешников. Почему? Я физически ощущаю свою уродливость, но в то же время считаю, что смогла бы отбить вон того парня, если бы захотела.
За один день внутри меня происходит столько, сколько сейчас и за год не наберётся. Глядя со стороны чьё-нибудь чужое всё это "внутреннее", я бы, несомненно, только брезгливо поморщилась: "Ну что за банальщина? Что за драма? Все проходят через подобное". Но это не чьё-то, это - моё, это я, девочка, говорящая от мужского, думающая, что она хуже, чем есть, там, где она вполне себе ничего, и переоценивающая себя там, где она вообще-то ничерта не понимает. И я это сгребаю, прижимаю к груди и лелею. Это мой мусор, мне от него стыдно и приятно, потому что он сделал меня мной.
А если не лето две тысячи десятого, а зима, допустим, две тысячи пятнадцатого? Я худая, буквально девочка-бабочка, никогда в жизни не предположила бы, что когда-нибудь буду такой. А я такая. Это действительно далось мне само собой - всего лишь перенервничать на первой сессии, перестать покупать Сникерсы каждый раз, когда хочешь прибить себя, а вместо этого закуривать сигаретку.
Я в оранжевой куртке и белой юбочке. Я ещё умею носить колготки - правда только толстые, зимние. Капроновые вызывают у меня приступы чесотки и ощущения, что я необъятная, жирная и мне всё мало. Я часто смеюсь со своими подругами, но внутри меня паника, всегда паника, иногда едва заметная, подползающая, иногда давящая и выдавливающая из жизни.
Да и это всё заломы рук и закаты глаз, казалось бы. Но меня ведь что-то мучило, так мучило. Очень много всего. Я застыла между паникой и апатией, между неуместной агрессией и неспособностью постоять за себя. Мне 20 лет, такой романтический возраст, а мне хочется удавиться, забыть о себе и обо всём на свете. Я пинаю себя голодом в Сомали, войной в Сирии, смертями и болезнями в семьях своих друзей, забиваю свою тревогу и тоску в себя поглубже. Меня уже не отвергают сверстники, и мои подруги обязательно обнимут меня, если я заплачу. Но мне больше не приходит в голову, что можно поплакать в кругу друзей, а сверстники мне просто неинтересны, это я отвергаю их. Не из-за какой-то особенной неприязни, хотя из-за неё тоже, ведь они не похожи на меня, как когда я не была похожа на них, а непохожесть - это причина не приближаться.