Я давно поняла, что в прошлом мне смотреть не на что. Нет ну буквально вообще ничего такого, на что можно было бы обернуться с ностальгическим вздохом "Как мне этого не хватает". В моём студенчестве нет юношеской лёгкости и безбашенности, в моём детстве нет ощущения волшебства. Вот в тинейджерстве есть всё, что полагается тинейджерству, но тинейджерство потому и считается периодом априори неблагополучным, что в нём всё это есть.
Не то чтобы у меня всегда всё было очень плохо, просто сейчас - лучше, чем когда-либо. Не то чтобы сейчас всё прямо сказочно хорошо. Просто сейчас я чувствую, что живу. Иногда по кайфу, иногда - не очень, но всё же. А тогда я скорее перманентно пыталась не умереть. Сейчас я стою на ровной поверхности благополучия и иногда тянусь куда-нибудь повыше, к успеху, к радости. А тогда я постоянно балансировала на грани отчаяния, проваливалась в бездну и вылезала из неё с горем пополам. Вот этот вот момент, когда ты вылезла, казался мне благополучием и даже счастьем, а по факту был просто короткой передышкой между удушьями.
И всё же иногда я думаю, как прикольно было бы вернуться во времени назад. Возможно, мне этого хочется именно из-за ощущения текущей безопасности. Вернуться в прошлое, где мне, может, и плохо, но я знаю, что всё закончится хорошо, и знаю, что никто меня там не ранит больше, чем я изранена.
Вот какое-нибудь лето две тысячи десятого, когда температура поднимается до аномальных градусов, и асфальт растекается под ногами, птицы падают замертво, у нас на кухне умерли все растения и мама боится, что бабушка не перенесёт этой жары. И я боюсь, но как-то совсем далеко, на самой окраине пятнадцатилетнего сознания. У меня поездки в электричках практически каждый день. В тамбурах ещё можно курить, и это ужасно, особенно, когда час-пиковая толпа, но я могу высунуться в окошко и обдувает ветер, и вроде дышится. Я ношу зелёную майку со смайликом, очень объёмную, мне кажется, так никто не заметит, какая я жирная, хотя на самом деле она меня и превращает в жирную. В тот год мне кажется, что если носить огромные вещи, будешь казаться меньше. В тот год я впервые ненавижу своё тело фанатично и агрессивно, это как болезнь в острой стадии. Я режу свой живот, я блюю, я прячусь, и всё равно, даже в этой убивающей жаре, аппетит мой не пропадает, а наоборот. Мне хочется биг тейсти в макдаке, хочется свежевыпеченный батон, хочется молочную милку за один присест, а о кефире вместо ужина подумать страшно.
В тот год мне постоянно хочется, чтобы у меня всё образовывалось по щелчку, как-нибудь само собой, просто за счёт сильного желания, самоповреждения и страданий.
Аномальная жара, лесные пожары и смог, накрывающий Подмосковье. Этого нет в моей повестке. Но в ней есть купание в фонтанах, катание на электричке зацепом, мой раздолбайский друг, на которого я с одной стороны очень злюсь, а с другой стороны очень боюсь поранить, есть подруга, что от меня отдаляется, просмотр аниме по ночам и много всего настолько воображаемого, что я сама этому пугаюсь.
Даже в летнем лагере я просто сижу на полу и жру растаявшие шоколадные конфеты. Мне не хочется романтических отношений, не хочется популярности, но очень хочется порезать себя под душем, и я делаю это бритвой для ног. Меня не любят мои соседки по комнате, даже старые друзья от меня отворачиваются. Мне хочется заплакать слезами, чтобы прямо захлёбываться, хочется, чтобы меня утешали и гладили, но когда я попытаюсь провернуть это со своими подругами, смогу только выговорить имя того неоднозначного раздолбая-друга и начать, задыхаясь, корчиться от боли в груди и горле.
Я обычный подросток. Мне одиноко. Меня не принимают ровесники. Не потому что я какая-то необычная. Меня даже "необычные" отвергают. Слушать рок недостаточно, чтобы задружиться с рокерами. Смотреть аниме - недостаточно для анимешников. Почему? Я физически ощущаю свою уродливость, но в то же время считаю, что смогла бы отбить вон того парня, если бы захотела.
За один день внутри меня происходит столько, сколько сейчас и за год не наберётся. Глядя со стороны чьё-нибудь чужое всё это "внутреннее", я бы, несомненно, только брезгливо поморщилась: "Ну что за банальщина? Что за драма? Все проходят через подобное". Но это не чьё-то, это - моё, это я, девочка, говорящая от мужского, думающая, что она хуже, чем есть, там, где она вполне себе ничего, и переоценивающая себя там, где она вообще-то ничерта не понимает. И я это сгребаю, прижимаю к груди и лелею. Это мой мусор, мне от него стыдно и приятно, потому что он сделал меня
Тоскует сердце на Страстную пятницу.
Лиам говорит, что молиться об изменении реальности - бред какой-то. Мама говорит, что ходить в спортзал в такой день нельзя.
А я не знаю, кто я и где я и почему постоянно себя кому-то противопоставляю. Через это противопоставление только и могу себя описать. А ведь мне 25 лет, скоро 26. Я никогда не думала, что мне столько будет, но в глубине души всегда надеялась, что уж к этому-то времени я что-нибудь да пойму.
Я не писала в этот дневник несколько лет. Он уже не отображает меня. Я не пассивно-агрессивная, не с такими перепадами настроения. Правда, Кенни люблю всё так же безмерно. И, конечно, люблю мой ник.
Я не знаю, что себе предложить, как поменять устаревшее на подходящее. На что?
Я всё так же хочу писать, может, даже сильнее, чем когда-либо. Я цепляюсь за эту мечту с наивностью школьницы. Только всё это критически нелепо. Слова застревают во мне, каждое выщипывается пинцетом.
У тебя всё хорошо, да? Ведь хорошо же?
Мне больше не кажется, что с сигаретами всё становится лучше, зато кажется, будто я вспоминаю что-то, чего со мной никогда не случалось.
Я не знаю, почему у меня рвётся душа, но она рвётся каждое утро, на каждый грёбаный луч солнца. Я больше не знаю, что для меня важно. Куда ни гляну – меня тошнит.
У меня нет знакомых, которые были бы старше меня, как нет и тех, которые знали бы обо мне всю правду. Я очень хочу, чтобы никто меня не трогал, но в то же время – чтобы меня кто-нибудь нашёл. Я не хочу высказываться ни о каких событиях, у меня нет мнений и мировоззрений, я хочу мира, но не веселья. Я хочу проветрить свою душу на апрельском воздухе. Я не хочу изучать и познавать ничего и особенно себя. Дайте мне разжеванное и положите в рот, скажите, кто я, какая я, а я лишь отрину это, потому что враньё, потому что никто кроме меня не знает. И я опять останусь ни с чем.
Мой диалог с Богом давно обращён в монолог немого.
Я всегда была одна, как Нэтисон Ким.
Я придавлена неизменностью и уже устала делать вид, что это нормально.
Мне тесно в близости, тошно от чужой радости. Страшно брать неточные слова, но точные мне не нравятся.
Вроде и не хочется блевать, но как никогда часто снится блевотина.
Слушать нечего, выковыриваю старое или новое с жадностью поглощаю, пытаясь подогнать под актуальный образ. Я ничему не верю, никого не желаю слышать, но мое внутреннее молчит.
Не курю. Не пью. Не пишу. Не иду к своему месту назначения. Занимаюсь спортом. Не меняю одежду. Меняю прическу. Не ношу косметику и бюстгальтер.
Что делать, если мне двадцать три, но у меня в голове два пацана-подростка слушают нытливый рэп и скейт-панк, напиваются, делают уроки, говорят о несправедливости жизни, сбегают из домов и из школки? Не видеть себя в будущем – это и есть безопасность, которую я создала для них.
Ненавижу голос Криса Мартина.
Ты не успокоишься, пока не загнобишь меня.
Я держу свой крест очень крепко. Лишь не знаю, в какой стороне Голгофа. Выясню – так сразу рвану туда, не сомневайтесь. Благо, я сначала делаю, потом думаю.
Курить в собственной кухне будто спустя двести лет. Будто весь этот воздух вовсе не ты вдыхала.
Я запрограммирована на умирание в конце серии, как Кенни – мой любимый герой и герой во всех смыслах. Я хожу по граням, корабль швыряет. Отсутствие боли для меня счастье, но, отвыкая от неё, агонизируешь вдвойне, когда вновь сталкиваешься. Так зачем отвыкать?
Ни о чем не жалею и о чем не мечтаю, и мне даже плевать, окажется ли эта жизнь последней. Внутри меня бесконечная поздняя осень.
Я отрицаю всё, что мне свойственно. В искренней надежде, что чем громче я заявлю о своей противоположности мерзкому, тем дальше оно в самом деле от меня окажется.
Я не могу сказать, что устала. Но моя башка бывает довольно неподъёмной.
Мне так плохо, что я ничего не могу сказать.
Черепная коробка разлетелась, а что там вокруг - не знаю, не хочу знать, не могу знать.
Сначала долбаный жар, потом долбаный озноб, замечательные проявления страха. Если бы я была аниме персонажем, то, наверное, тем, на котором постоянно рисуют холодный пот вне зависимости от ситуации и степени напряжения.
Я не выиграю свой конец мая. Я не выиграю, я паду, я провалюсь, а единственное, что сделали таблетки, - лишили меня боли и стыда перед этим.
Наверное, Сьюзен тоже так себя чувствовала. Наверное, она думала, что вот после этой черты дальнейший сюжет для неё точно не предусмотрен. Но я тянула тебя даже полумёртвую, Сьюзенька. А она не зря произносит именно ту фразу: "Я устала. Хватит меня тянуть".
Уходи один. Продолжай свой пусть. Выбирай маршрут. А я всё, конец. Но Кенни, вечный Кенни тянет за руку, тянет вперёд, тянет выше и говорит, что они выстрадали так много не затем, чтобы тут подохнуть.
Это удивительно похоже, на самом деле. Только мне - целый мир Кенни. Никого конкретного всё ещё, но в целом - прекрасное и могущественное.
Я устала от этих приступов боли. Но и без них я устала. Я не могу. Не знаю, куда смотреть.
Я безголосая, безыдейная, бессовестная.
Вставай, борись, у тебя ещё есть право на конец мая. И на ту музыку, под которую тебе хотелось плакать, кажется, в феврале.
Ты ещё напишешь, ещё скажешь. Не ставь на себе крест.
Всё меняется. Всё изменится.
Спокойствие обманчиво. Счастье разрушительно.
Я пойду.
Заканчивается альбом The Pixies, и я включаю венских классиков. Мой вотсап пишет об искуплении через Христа. Лишь бы это заставило меня остановиться.
Не могу не выкурить сигарету, оставаясь одна. Куда мне сбежать – да вот только я не хочу сбегать.
У каждого свой способ и путь к спасению. Ты только нащупай свой. Узнай его. Вот я знаю, но толку-то.
Что в каждом твоём движении заставляет тебя чувствовать себя виноватым?
Я никогда не была достаточно доброй или злой но вот когда бандит вернул живым моего младшего брата я вернула его единственного сына с простреленной головой у меня не осталось сил даже почувствовать себя виноватой
Если бы у меня был какой-нибудь письменный талант, помимо ювелирного собирания штампов, я бы написала о себе рэп или длинное стихотворение-лесенку. Я бы написала свой портрет в текущем времени, как я не знаю соцсетей, кроме контакта, как я никогда не постила себе на стену Ахматову и Есенина, Полозкову или Бориса Рыжего, чтобы казаться глубже, и как когда я на неделю подписалась на паблик "Лучшие стихи великих поэтов", меня стало мутить от головокружения, точно после долгой игры за компьютером.
Я бы написала о мебели в нашей квартире, оставшейся от предыдущих жильцов, и о том, как ругаюсь на мать, говоря, что у нас слишком много платков и перчаток, так много, что я в них путаюсь: беру одну шерстяную и одну длинную, обе для правой руки. Как я ору: "Ничего не должно быть в избытке!" и как мы приходим к выводу, что крем за тысячу девятьсот рублей помогает мне не лучше, чем детский "Морозко" за тридцать пять. Я бы написала о том, что руки мои страдают холодовой аллергией и что безымянный на правой - тот, которого я когда-то с нежностью назвала Кенни - несёт самый тяжкий урон, на сгибе трескается и гноится.
Я бы вспомнила, как в четырнадцать пообещала собрать группу и вывести русский рок на международный уровень, не надевала бы короткие шорты и кожаные лифчики, не цепляла бы аудиторию на свою сексуальность, послала бы на четыре буквы косметику, но обливала бы вином вечернее платье.
Я бы рассказала о том, что сегодня крещенский сочельник и я поскальзываюсь, и о том, что любой подготовке к экзамену предпочитаю фиксировать свои мысли. Впрочем, все-таки не всегда: я, как правило, освобождаю последний день, запрещая себе писать, но взамен не делаю ничего, так что потом говорю "Лучше бы писала".
Разумеется, там бы было о седине к двадцати годам и о низком давлении после сколько-то алкоголя. А потом опять о четырнадцатилетии и ностальгическая зависть себе тогдашней, которая так легко смешивала Страйк с водкой и не шаталась, и ещё умудрялась думать о смысле жизни и мило глючить, видя в каждом однокласснике Джерарда. Потом мне бы снова написали в контактике, и я бы вспомнила, как смеюсь, когда на меня ругаются матом, и для пущей очаровательности призналась бы, что улыбаюсь прямо в переполненной электричке, выпечатывая "спасибо :3".
Здесь бы не было ни слова о сигаретах и депрессии, но о Боге и спасении тоже не было бы. А вот о мальчишке (предательски невидимом), с которым мы прыгаем по ступеням и которому я показываю язык, а он мне – язык за щекой, пожалуй, было бы. А ещё нежно-розовая фаталистическая вера, что однажды я найду его. Он окажется красивым, но будто выцветшим, и когда я обниму его, будет казаться, что он смотрит в сторону, хотя на самом деле он будет смотреть в меня. Вот вам и романтическая линия.
Я бы начала своё произведение абстрактно-конкретной строчкой, разделяющей пространство на половины, типа: "Каждый мой день как гадание на суженого в зеркале". А в середине было бы типа онлайн-режима: в универе под лестницей кто-то ревёт навзрыд, говорит в трубку, всхлипывая: "Всем срать!", мне хочется подойти, обнять и сказать, что я всё понимаю, а ещё – что ни одна учёба не стоит такого разлетающегося эхом плача. Потому что это и есть я – тот рыдающий в телефон человечьишко, побитый вещами, которые не должны ранить в принципе. Пусть даже на самом деле это не я. Ведь я стою в стороне, смотрю, как человечьишко доведённая до икоты истерикой вытирает лужу своих слёзок с экрана мобильника, и никогда не решусь подойти.
Кто тут такой простуженный и худой? Загнанный взгляд, дым сигаретный тучей. Мой самый первый, самый родной герой. Кенни БК, Кенни анноун фьючер. Как там дела? Сколько тебе уж лет? Двадцать один? Знаешь, а мне ведь тоже. Вроде живём спокойно, без дел, без бед, но так похожи этой унылой рожей, что просто тянет лечь и закрыть глаза. И улыбнуться, горестно шмыгнув носом. Что ж мы с тобой так дали по тормозам? Что ж мы не можем верно, стабильно, взросло?
Кенни, ты не стесняйся, кури и пой. И расскажи о ней, если хочешь очень. Ты должен знать, что я за тебя горой. Я приношу тепло, отгоняю осень, я убираю дрожь из уставших рук, делаю тебя краше на каждом фото. Я вездесущий и безвозмездный друг. Я, как и ты, жажду любить кого-то.
Но не могу и дня протянуть без лаж. Не отзываясь горечью в каждом горле. Жалость к себе, чувство вины - багаж, не разгружаемый даже в лиру и ворде. Не помогает голод и крепкий сон. Нет сигарет, так тянет бухать запоем. Был бы хоть "он", да волком мне серым "он". Я так привыкла быть молчуном-изгоем, что и не хочется это в себе менять. Если б могла - выла бы скримом в клубе, каждой бы нотой время мотала вспять и посылала всех, кто ко мне подступит. Но я всего лишь имя на Эн и Ка, не про меня это "целе" и "устремлённость". Кенни, забей на всё. Отхлебни пивка. Голос не скрежет, хватит, нормальный голос! Кенни, давай хоть ты из нас не загнись. Вместо "Фервекса" – жизненная способность, вместо "Я чмошник" – "I've been the worst of things". Я не могу, так пусть хоть герой мой сможет.
Кенни, я верю, правда, и я живу. Я перед сном всегда тебя обнимаю. Ты ещё станешь больше, чем дежаву, ты ещё станешь круче, чем Курт в Нирване.
Только не забывай класть на струны боль. Тексты-тоска и слёзы вокальных партий пусть заполняют сердце моё собой. Может, тогда и меня хоть на что-то хватит.
Я разбитая злая слёзы не высыхают. Хватит страдать ору и опять страдаю
Хватит стонать но сердце позатыкай а
Хватит тебя лишь на то чтоб залезть в кровать
В сон вечно клонит, боль в груди все сильнее я бы терпела только я не умею я бы поправилась только я все больнее
Как то прям стыдно при жизни вот так сгнивать
Впрочем я была дохлой намного раньше. Первый свой яд выпила в третьем классе. Верила, что хоть кто то по мне заплачет.
Жалкое инфантильное существо
Мне бы блевать, мне бы лежать в отключке, мне бы гореть в ознобе так будет лучше. Мне бы надежду на новый Анноун Фьючер. Но меня тянет глубже на это дно.
Нет уже сил ругать себя, ненавидеть. Не к кому обратиться за "помогите". Да и не нужен мне никакой спаситель. Кто эту чушь собачью вообще поймёт
Было уже темно. Я вышла из электрички и направлялась вдоль платформы к лестнице, искала возможность вклиниться в толпу сбоку. На мне была чёрная шапочка с помпоном, волосы выпущены, руки в карманах, в наушниках музыка. Я увидела по губам, что какой-то человек маргинального вида обращается ко мне. Вероятно, он хотел спросить что-то. Я могла бы отступить от него, делая вид, что не замечаю, но я редко так веду себя. В конце концов, если человек потрёпан и лицо у него бандитское, это ещё не значит, что ему не нужно знать, который час или куда следует этот поезд. Потому я сдёрнула один наушник и сказала: "Простите, что?" Он сказал: "Можно полизать твою киску?" Я ответила машинально: "Нет, извините". Просто не успела воспринять это должным образом. Всегда реагирую на шокирующее с опозданием. Прежде чем вернула наушник на место, выхватила брошенное мне в спину: "Да почему? Тебе жалко что ли?" Я тотчас шагнула в толпу. Обернулась лишь один раз - взглянуть, не преследует ли он меня. Но он пошёл в противоположном направлении.
Я поднималась по обмёрзшим ступеням, жалась от холода и думала: "Почему он не убил меня? Почему не вынул нож и не воткнул мне в шею?" Ему следовало это сделать. Мне бы стало намного легче. Я стояла очень близко к краю платформы и практически сразу повернулась к нему спиной. Почему он не столкнул меня на рельсы? Правда, мне бы вряд ли грозило что-нибудь от такого падения. Потому я вернулась к прежнему: он должен был вынуть ствол и продырявить мне лоб. Он должен был вскрыть мне сонную артерию. Это доставило бы немало забот моей маме. Но может, тогда я бы почувствовала, что мои проблемы решаются.
В феврале этого года, когда в моей груди затвердела опухоль, я писала, что хочу жить вопреки всему. Даже если будет очень трудно. И страшно. Даже если я ничего не смогу дать и взять. Я просто хочу жить, виновато улыбаться и жалко таращиться. Помню, когда опухоль оказалась безобидной кисточкой, тяжёлый грязный снег, лужи, лёд и лысые деревья выглядели произведениями искусства. Помню, как молилась, чтобы она ею оказалась. Я тогда думала, до чего своеобразно мне повезло - пережить переоценку ценностей именно в это время года. Нет бы летом, когда можно пойти в лес и наслаждаться. Нет бы весной, когда холод волшебно сменяется ярким солнцем, маленькими клейкими листочками и можно случайно загулять, возвращаясь из университета. Незадача: всё случилось в уродливом феврале. И наслаждаться пришлось толпой в тамбуре электрички, серыми облаками и ранней тьмой.
Иногда я думаю, что если бы эта ситуация обрушилась на меня сейчас, я бы только вздохнула с облегчением. Мне и тогда не было жалко уходить из жизни, а сейчас я бы вообще исчезла с готовностью. Отмучила бы своё в клиниках, облысела бы и ушла туда, где место таким, как я. Это страшные мысли. Но что сделаешь, если сравнения лезут в глотку.
Я не могу найти себе места. Я не могу оживить 50% себя.
Перечитываю заметки из семнадцатилетия, удивляясь не столько тому, как много изменилось, сколько тому, как много не меняется вообще. Тогда у меня была страсть, я мечтала стать писателем и готова была на всё ради этого. Сейчас я мечтаю стать нормальным человеком, но натыкаюсь на всё те же камни.
Вы оставьте меня в покое, изверги. Я сама себе всё испортила. Я продукт безнаказанной низости.
Эта фраза на века. Даже удивительно, как нечто столь вневременное могло выйти из-под моей руки.
В 13 лет я встретила затравленного ребёнка. Он много плакал, истерически смеялся и плохо говорил. В 21 год я возвращаюсь к нему, обнаруживая, что он стал ещё более худым и простуженным. Я говорю: "Что за ранки у тебя на пальцах?" Я говорю: "Ты ещё можешь вырасти крепким и красивым". Правда можешь. Только для этого, моё солнышко, нужно - нет, не жить постепенно, маленькими шажками - для этого нужно выздороветь. Нужно лечь под одеялко и впитать ласку. Нужно знать, что тебя гладит тёплая рука того, кто не бросит. Улыбаться можно и болея. Можно знать, что ты однажды - в скором времени - встанешь, и всё окажется куда лучше.
Я обнимаю его, но он почти умер. Я обнимаю его, малюсенького, и говорю, что никому его не отдам. Ну а толку-то, ну а толку-то? Обнимать, пока он не умер или обнимать мёртвое-окровавленное, это всё равно не сдвинет с места камень на моей шее.
И всё-таки я сижу на полу в темноте и прижимаю
Мне, наверное, никогда ещё не было так трудно говорить.
Этой осенью много эмоций и чувств впервые, хотя все они вроде бы поют о таком извечном, привычном и хроническом.
Я хватаюсь за время, как за струящееся покрывало, тяну на себя, но вот оказывается, что прошло целых две недели, и три, и четыре, и шесть. А на деле прошло так мало. Так много – быстро.
Я очень устала. Я живу в состоянии "нет сил" с семнадцати лет. Если вдуматься, я даже помню тот день, когда что-то во мне ощутимо надломилось. Там был ВЧИ, кажется, 7 глава. И Тайлер, к которому я пошла, услышав тот внутренний треск. Это было хорошее время, и потом я, страдая, писала первые кривые, но любимые стихи в прозе. И всё же тот день – вернее, вечер – стоит у меня в сознании как символ надломленности. Может, он не виноват. Лучше бы он был не виноват, потому что если дело действительно в нем, я не знаю, как исцелить себя.
Если дело во мне, я не знаю тоже. Но так хотя бы есть какая-то надежда. Надежда на извечное "само как-нибудь".
Я такая русская и так люблю "авось" и "щучье веление".
На самом деле я ненавижу подобное, просто это единственное, что у меня когда-либо получалось.
То есть, как вы понимаете, ничего. Никогда у меня не получалось. Разве что выходило само собой.
Кенни в БК закрывает глаза, прижимает к голове большие наушники, слышит музыку, уходит в транс и записывает такой вокал, что Самми готова прослезиться. Потом он говорит: "Я понятия не имею, как сделал это. Но, наверное, могу сделать это снова. А может, никогда больше не смогу".
В этом его ценность и слабина. Джерард говорит: "Плохо, Кенни, очень плохо. В смысле, это, конечно прекрасно. Ты талант, самородок и гений, но ты не можешь жить лишь за счёт подачек Вселенной. Тебе всё-таки надо научиться петь".
А мне всё-таки надо научиться жить. Опыт Кенни из БК учит, что когда на тебя что-то сваливается само собой, это уже априори разрушительно, ты уже пропал, уже болен и уже близок к смерти. Этому учит опыт, конечно же, не только Кенни из БК. Вон, взгляните на Сида Вишеса.
Но это только так хорошо звучит.