Было уже темно. Я вышла из электрички и направлялась вдоль платформы к лестнице, искала возможность вклиниться в толпу сбоку. На мне была чёрная шапочка с помпоном, волосы выпущены, руки в карманах, в наушниках музыка. Я увидела по губам, что какой-то человек маргинального вида обращается ко мне. Вероятно, он хотел спросить что-то. Я могла бы отступить от него, делая вид, что не замечаю, но я редко так веду себя. В конце концов, если человек потрёпан и лицо у него бандитское, это ещё не значит, что ему не нужно знать, который час или куда следует этот поезд. Потому я сдёрнула один наушник и сказала: "Простите, что?" Он сказал: "Можно полизать твою киску?" Я ответила машинально: "Нет, извините". Просто не успела воспринять это должным образом. Всегда реагирую на шокирующее с опозданием. Прежде чем вернула наушник на место, выхватила брошенное мне в спину: "Да почему? Тебе жалко что ли?" Я тотчас шагнула в толпу. Обернулась лишь один раз - взглянуть, не преследует ли он меня. Но он пошёл в противоположном направлении.

Я поднималась по обмёрзшим ступеням, жалась от холода и думала: "Почему он не убил меня? Почему не вынул нож и не воткнул мне в шею?" Ему следовало это сделать. Мне бы стало намного легче. Я стояла очень близко к краю платформы и практически сразу повернулась к нему спиной. Почему он не столкнул меня на рельсы? Правда, мне бы вряд ли грозило что-нибудь от такого падения. Потому я вернулась к прежнему: он должен был вынуть ствол и продырявить мне лоб. Он должен был вскрыть мне сонную артерию. Это доставило бы немало забот моей маме. Но может, тогда я бы почувствовала, что мои проблемы решаются.

В феврале этого года, когда в моей груди затвердела опухоль, я писала, что хочу жить вопреки всему. Даже если будет очень трудно. И страшно. Даже если я ничего не смогу дать и взять. Я просто хочу жить, виновато улыбаться и жалко таращиться. Помню, когда опухоль оказалась безобидной кисточкой, тяжёлый грязный снег, лужи, лёд и лысые деревья выглядели произведениями искусства. Помню, как молилась, чтобы она ею оказалась. Я тогда думала, до чего своеобразно мне повезло - пережить переоценку ценностей именно в это время года. Нет бы летом, когда можно пойти в лес и наслаждаться. Нет бы весной, когда холод волшебно сменяется ярким солнцем, маленькими клейкими листочками и можно случайно загулять, возвращаясь из университета. Незадача: всё случилось в уродливом феврале. И наслаждаться пришлось толпой в тамбуре электрички, серыми облаками и ранней тьмой. 

Иногда я думаю, что если бы эта ситуация обрушилась на меня сейчас, я бы только вздохнула с облегчением. Мне и тогда не было жалко уходить из жизни, а сейчас я бы вообще исчезла с готовностью. Отмучила бы своё в клиниках, облысела бы и ушла туда, где место таким, как я. Это страшные мысли. Но что сделаешь, если сравнения лезут в глотку. 

Я не могу найти себе места. Я не могу оживить 50% себя.

Перечитываю заметки из семнадцатилетия, удивляясь не столько тому, как много изменилось, сколько тому, как много не меняется вообще. Тогда у меня была страсть, я мечтала стать писателем и готова была на всё ради этого. Сейчас я мечтаю стать нормальным человеком, но натыкаюсь на всё те же камни.

Вы оставьте меня в покое, изверги. Я сама себе всё испортила. Я продукт безнаказанной низости.

Эта фраза на века. Даже удивительно, как нечто столь вневременное могло выйти из-под моей руки.

В 13 лет я встретила затравленного ребёнка. Он много плакал, истерически смеялся и плохо говорил. В 21 год я возвращаюсь к нему, обнаруживая, что он стал ещё более худым и простуженным. Я говорю: "Что за ранки у тебя на пальцах?" Я говорю: "Ты ещё можешь вырасти крепким и красивым". Правда можешь. Только для этого, моё солнышко, нужно - нет, не жить постепенно, маленькими шажками - для этого нужно выздороветь. Нужно лечь под одеялко и впитать ласку. Нужно знать, что тебя гладит тёплая рука того, кто не бросит. Улыбаться можно и болея. Можно знать, что ты однажды - в скором времени - встанешь, и всё окажется куда лучше. 

Я обнимаю его, но он почти умер. Я обнимаю его, малюсенького, и говорю, что никому его не отдам. Ну а толку-то, ну а толку-то? Обнимать, пока он не умер или обнимать мёртвое-окровавленное, это всё равно не сдвинет с места камень на моей шее. 

И всё-таки я сижу на полу в темноте и прижимаю его к себе. Потому что он - единственное, что у меня есть. И я защищу его, даже если это будет стоить мне всего, чего у меня нет, но могло бы быть. Я схвачу факел и ударю им в морду монстров, смотрящих из темноты. Я буду воевать.

Это не решает проблемы.

После двух таблеток отпускает голову, и это по-своему счастье. 

В одной из параллельных вселенных я умерла в ночь на 21 ноября. Но только в одной, потому что на самом деле я не собираюсь умирать. Или, да простится мне этот прецедент, я не могу умереть. Однако лезвие застряло у меня в венах. Я просыпаюсь с этим лезвием по утрам, и оно всё ещё там. Невидимое лезвие вывернуто так страшно. Это даже бинтом не обмотаешь, не скроешь. 

Я обливаюсь слезами и кричу беззвучно, что если мне не поможет Бог, мне не поможет никто.

Они смотрят на меня и приходят к выводу, что я хорошая или хорошенькая. Они видят меня умной и даже мудрой. Они видят меня сильной и даже стойкой. 

Я кричу, что мне не следовало рождаться. Я безмолвно прошу прощения у своей матери. Я никогда не хотела быть наказанием. Я впервые за много лет откровенно лгу. Говоря, что у меня всё в порядке и под контролем. 

Это было настолько всепоглощающе. Но всё же, доходя до последней черты, я думаю, что каждый заслуживает второго, третьего шанса. Думаю о том, что ни один из нас не напрасен здесь.

Но это не решает мои проблемы. 

Я поломка я конец я провал я всё

Моя мантра "Мне жаль" всплывает назойливо.

Мне стыдно говорить. Мне стыдно вызывать у себя положительные эмоции приятными темами.

Мне стыдно в принципе от всего, что я творю.

Мне стыдно.

На моей шее не удавка - металлический ошейник от ключиц и под подбородок. Я не могу его оттянуть. Только стучать и запрокидывать голову.

Может, я не справляюсь с этим сама. 

Может, я дискредитирую всё, о чём говорю.

Я наркоман: "Ещё одна доза - а потом пойду лечиться". Но после одной дозы не до лечения...

Это было так всепоглощающе, что я даже почти ничего не помню. Только что музыка играла весёлая. Даже из фанфиков. И ещё что возникло желание удалить все свои аккаунты и все папки с текстами. Без остатка. Но я всё-таки успокоила себя эпизодом из ХМ, где Сьюзен упала на лестнице и не хотела уходить от Жерара. После всего, что она говорила, после всего, что произошло, всех, кто погиб под её именем - не хотела. Кенни должен был возненавидеть её. Но он только её поднял и потащил выше. Иногда тебе приходится поднимать своих родственников безропотно.

А Сьюзен в тот момент он показался таким противным. И совершенно чужим. Она задумалась, что вообще забыла с ним рядом. И ей даже хотелось вырваться. Ударить его со всей силы прямо в лицо и сказать: "Как ты смеешь трогать меня?" Но она промолчала. И он молчал. Это прежде было: "Хватит меня тянуть". Это прежде: "Я хочу остаться". А сразу после - они ругались, кто должен прикрывать Бэзила. И она уже была в себе. 

В общем, я люблю падения на лестницах. Они меня успокаивают. Настолько, чтобы не разрубить себя мечом изнутри. 

Я люблю воображать, что если бы Ниган поставил нашу группу на колени и прохаживался вдоль них, приближая каждому к лицу биту, Сьюзен бы всегда косила глаза на Кенни. И когда бита над ним, и когда бита над ней. В лице её не было бы никаких эмоций. Только взгляд не туда. Не на предводителя. 

Он бы остановился и сказал:

- На кого ты смотришь?

Он бы сказал так, потому что сам смотрел на Сьюзен, хотя она ничего для него не значит, а она смотрела не на него, хотя он значит так много.

Сьюзен бы сказала:

- Ни на кого.

- Нет, ты упорно смотришь на кого-то. На кого? - настаивал бы Ниган. Он бы вернулся на два-три шага назад. - На него? На неё? На него?

Третий раз был бы верным. Сьюзен сказала бы:

- Я ни на кого не смотрю.

Хотя её передёргивало бы так явно, что тут даже подтверждение не требуется.

- Ты смотришь на него-о. Это что, твой сынишка?

Нервный смех у кого-то. Проступившие желваки Кенни от чрезмерно сжатых зубов.

- Ни на кого! - повторяет Сьюзен. - Я просто очень боюсь этой штуки перед моим лицом. Я не могу смотреть на неё в упор!

- Да неужели? Ты врёшь, - бита гладит колючей проволокой её щёку. - Ты просто пиздец как мне сейчас врёшь.

- Нет, не вру! Не убивай меня!

Сьюзен валится на землю, ему под самые ноги. Никогда не поздно быть самой преданной и покорной. Слабой и перепуганной. 

Но этим ты опять привлекаешь к себе внимание. Как и тогда, с Жераром, когда глянула ему в глаза с неуместной смелостью.

Сьюзен не учится. Кенни крепок и силён, но такое даётся не сразу. Для начала надо побыть хриплым мальчиком с расквашенным носом. Терпи. Меньше говори. Больше слушай фоновые звуки.

Сейчас мне хочется сказать, что я всплыву. Но я просто неожиданно в апе. 

Я могу писать лишь на грани истерики. Когда кажется, что мир повернулся на 90 градусов, а я держусь за травинку, вися над пропастью. И кричу из последних сил своё предсмертное письмо-исповедь. Оттого мои работы такие токсичные. Читаешь, и тебе самому плохо.

В перерывах между самоубийствами я пою OOOHH FIGHT BACK YOUR DEMONS DON'T LET THEM TAKE YOU DOWN DOWN OOOHHH SCREAM LIKE YOU MEAN IT MAKE ME BELIEVE YOU NOW NOW

Но зачем это твердит фуксиволосая Ариэль, если утверждает, что она справилась? Зачем альбомы этому посвящает?

Да потому что самое безвыходное в этом: "Всё хорошо" неизменно означает "Всё плохо".