Сьюзен должна была кричать "Мы не сломлены!", забираться на стол, поднимать высоко кулак, топать ногой, пока кого-нибудь не пристрелят.

Но она оказалась слабее в разы. И оказалась в госпитале.

Иногда она подслушивает, что творится в соседних палатах, а в остальное время только скребёт себе кожу до красных полосок, которые преют от пота.

Доктор Свин, доктор Иуда и доктор Живодёр – лучший набор милосердных медиков. Они обещают выписать уже завтра, так как глазница не сломана, а кожная болезнь – психосоматическое явление.

Без копны своих чёрных жёстких волос Дориан похож на обычного смертного лет двадцати семи. Больше не колдун и не охотник за приведениями, не пересмешник, не Хаус, не Хайд, не Грей. Жерар знает: ломая людей, нужно лишать их индивидуальности. Когда у тебя больше нет ничего, что делало тебя именно тобой, воля душится апатией и бессилием.

- Тебе и короткие идут очень, - заявляет Сьюзен, - Ты не менее красив с ними. И ты всё сделал правильно. В своём стиле. Выбрал сторону, но не подчинился. Выполнил приказ, но всех послал. Не думай, будто для тебя теперь все кончено. Той ночью Жерар не уничтожил тебя.

Дориан поднимается с её койки, прячет руки в карманах белого халата.

- Завтра вечером ты будешь стоять в шеренге бежевых. Завтра тебя кто-нибудь изнасилует.

Он ужасно хочет уйти, это читается в его скулах. Сьюзен хватается за свою резинку у него на запястье. Голубая девичья резинка, ею Сьюзен собирала в хвост его волосы, в шутку плела косы, а Кенни злился на "романтическую глупость", закатывал глаза и отворачивался.

- Может, меня никто не выберет на этот раз. Посмотри, как выглядит моя кожа, - она оттягивает больничную рубашку, показывая Дориану расчёсы, которые он и так видит несколько раз на дню, - Ты хотел бы переспать со мной сейчас?

Дориан мотает головой. Болезненно, будто дело в мигрени, а не в несогласии.

- Нет, не хотел бы. Я вообще ничего этого не хотел.

Он вырывает браслет-резинку из её пальцев, разворачивается и почти доходит до двери. Сьюзен бьёт его в спину:

- Ты очень бледный. Ты уверен, что твоё здоровье в порядке? Ты похудел, у тебя даже черты лица изменились.

- Заткнись, малышка Сьюзи, и плачь, - отвечает Дориан изменённой строчкой из песни.

Сьюзен продолжает её по памяти: "Мы спали слишком долго и теперь у нас большие неприятности". Но вслух произносит лишь припевное междометие:

- У-ула-ла...

- Ты однажды устанешь быть сумасшедшей, - говорит Дориан, - Однажды ты поймёшь, чего это стоит.

- Почему ты злишься меня? - Сьюзен впивается ногтями в расчёсы у себя груди. В этом месте должна обитать душа, чем бы там она ни являлась. Этими местами соприкоснулась они с Жераром в последнем объятии. - Ты не должен хранить мне верность, Дориан. Не должен переживать за меня. Мы друг другу никто – просто люди, когда-то жившие в одной группе. Кровавый след, который я оставила на тебе, это ведь не настоящий приворот. А резинка – не символ нашего союза. Сними её и чувствуй себя свободно.

Дориан натягивает резинку на ладонь, проходясь по ней пальцами, как по гитарной струне.

- С ней или без неё – я не чувствую ничего, кроме цепи у себя на шее. А ты сидишь тут с травмами, которые я нанёс тебе по приказу, и отпускаешь меня на свободу.

- Чего ты боишься? - спрашивает Сьюзен, - Я впервые в жизни вижу тебя испуганным.

- Пожалела бы его. Что он из-за тебя теперь натворит? А говорила, что любишь... Ты лицемерна.

Дориан выходит из палаты.

 

Кенни возникает на пороге. Милая улыбка и заботливая внимательность.

- А я думал, у тебя больше нет глаза! 

Он похож на призрак – настолько в него не верится. Он смотрит взглядом преданного оруженосца, который пришёл бы к своему рыцарю, будь это хоть тысячу раз невозможно и миллион раз запрещено. Сьюзен усмехается в удивлении:

- А я думала, ты давно забыл меня.

Кенни не рассказывает, как бился, истекая слезами, в руках Бэзила, как прогрыз до крови его ладонь, как мечтал сам потерять глаза, чтобы не видеть происходящего, как поклялся убить Жерара, стоя на четвереньках и вновь не сдерживая своих нервных позывов на рвоту. Он продолжает шутить:

- Я собирался забыть. Но о тебе говорит весь Штаб. Красти язык натёр от твоего имени. Ты пыталась убить Жерара! Ты отстрелила этому ублюдку ухо! Это потрясающе!

- Я звезда, - заявляет Сьюзен, а потом сгибается пополам, обхватывая руками грудную клетку, - Только я не пыталась убить Жерара. Даже когда была такая возможность. Только я вытерла ему кровь, когда его подстрелили.

- Не надо, пожалуйста, - просит Кенни, - Я ненавижу, когда ты так делаешь.

- Как? Говорю то, чего никто не желает слышать?

- Нет. Смеёшься и плачешь одновременно. Я из-за тебя тоже начал.

Сьюзен распрямляется через силу. Кенни пятнадцать, и он улавливает лишь избранные фразы. Но если не хохотать и не рыдать, то ей больше нечего сказать ему. Разве что вещи, которые старшие никогда не говорят своим младшим, любимым и глупеньким.

- Всё пропало, Кенни. Мы умрём здесь. Жерара нельзя победить. Он будет творить с нами всё, что ему угодно, пока до смерти не замучает. Эта беда нам не по зубам.

Сьюзен жмётся к тощим плечам и вливает этот яд обречённости в уши Кенни. Она не знает, что чужое отчаяние давно его не смущает.

- Эта беда оказалась не по зубам именно тебе. Но из нас двоих, - он сглатывает и облизывает пересохшие от возбуждения губы, - из нас двоих... сильнее... я.

Дориан, всегда ненавидевший Кенни, срывается на шепчущий крик в голове Сьюзен: "Пожалела бы его! Вообрази, что он теперь натворит!"

- Единственное, что я могу дать тебе, - произносит Сьюзен сквозь кипение боли под своей кожей, - это отсутствие жалости. Я не буду страдать, если ты погубишь себя. Делай что считаешь нужным. Не оборачиваясь на моё беспокойство. Только всё-таки... не начиняйся взрывчаткой, чтобы подорвать Жерара вместе с собой.

- Для такого у нас Акрам есть... - жмёт плечами Кенни.

Они смеются слишком громко и вызывающе для этого места. Слишком беспричинно, учитывая их статус.

Сьюзен трёт глаза, не позволяя проступить слезам истерики.

- Это вообще-то была метафора твоей смерти. Не делай ничего самоубийственного.

- Это была расистская шутка, - отмахивается Кенни, - Давай без умничества.

Он сидит на постели, нервно пощипывая ткань штанов, протёртую на коленях.

- Ты ведь знаешь, что с тобой ничего не случится, правда? Несмотря на то, что ты теперь ДКИ, - спрашивает он, обращая к Сьюзен требовательно-нездоровый взгляд.

Она лезет рукой под больничную рубашку. Грудь очень чешется.

- Ты ведь знаешь, что такое Стокгольмский синдром? Когда привязываешься к своему врагу и всё такое.

Кенни мотает головой, не слушая.

- Ты не пострадаешь. Я придумаю что-нибудь. Всё будет...

В порядке, как же?

Не ему завтра идти на панель с нашивкой общедоступности на балахоне. Не ему возвращаться в женскую зону гетто, где больше нет ни одного знакомого. Не ему врезал в глаз винтовкой страшный тиран, которого он вообще-то любил немного.

Сьюзен улыбается: "Хорошо, что всё это не с ним".

Но плохо, плохо, что он тоже будет сломлен! Он тоже умрёт.

- Ржёте, будто жизнь – это мёд и вино, - замечает Дориан, приоткрывая дверь.

- Сочиняем шутки про взрывающихся арабов, - объясняет Сьюзен и нарочито широко растягивает улыбку. 

- На всю голову больная семейка. Тебе пора сваливать.

Кенни встаёт с кровати. Липкий от грязи, тёмный, нечёсаный. Жалеть его – значит любить подобно Дориану, ненавидяще. Жалеть его – значит авторитарно вопить "Не рыпайся!", маскируясь заботливым "Береги себя". Жалеть – значит, лишать права умереть с достоинством.

- Покажи им ад, - призывает Сьюзен, - Убей Жерара и завоюй этот чёртов Штаб! Он должен стать нашим!

- Никто не тронет тебя, - повторяет Кенни, прежде чем исчезнуть в больничном коридоре.

На руке Дориана больше нет голубой резинки-символа верности. Сьюзен объясняет, глядя в его озлобленные глаза:

- Мы умрём раньше, чем устанем быть сумасшедшими.