Каждый раз, когда я обжираюсь без насыщения, Кенни из БК курит, пока не засаднят лёгкие, пока горло не нагреется, пока во рту не станет окончательно отвратительно, как от плохих зубов. Кенни ничего не может сделать со своим голосом. Можно убить слёзы, контролировать мимику, а голос-то куда денешь? Он рвётся куртокобейновским подражанием, рвётся мычанием или вздохом. Стой, молчи, всё равно звучишь хрипло. 

Это потом будут страницы, настолько глянцевые, что в них можно видеть своё отражение. А пока Кенни стоит перед зеркалом обнажённый по пояс и глаза его расширены от ужаса. 

Мэтт говорит: 

- Да ладно тебе, не так уж и плохо. Можно татухами перекрыть. Я сто раз это делал. Только скажи. Такую красоту тебе замучу... 

Кенни стоит перед зеркалом. Руки по швам. Приговорённый и опороченный. 

Мэтт знает, что он не будет бить татуировки поверх шрамов. Но не понимает, почему. 

Кенни будет носить свои шрамы, весь кривясь от их тяжёлой уродливости. Почему ему так противно? Если он простил порезавших его. Если он не мучится чувством смерти. Ведь не шрамы это от суицида, в конце концов. Не вены вскрытые и не след неудачного харакири. 

Кенни лежит на спине в постели, Бэндит накрывает шрамы рукой. Ей кажется, что они постоянно горячие. 

Кенни говорит: 

- Это не самое уродливое во мне. 

Считай это нытьём, если хочешь.

Бэндит не знает, как утешить его, не поранив.

- Всё в тебе – прекрасно, - говорит она. 

В груди горячо, как в шрамах. Пусть он только поверит. Потому на свете нет большей правды.