Я вхожу в помещение, и все скорчиваются от боли.

Это моя сверхспособность - заставлять врагов агонизировать.

У меня крупные черты лица, большие глаза, волосы собраны, вид непроницаемо-потерянный.

Это не имеет сходства с агрессивной мимикой Сьюзен. Я просто неизлечима, непробиваема.

Я ничего не хочу и ничего не доказываю. Я лишь сгибаю пополам каждого, кто встаёт на моем пути, или кто, как я подозреваю, может встать.

Я ничего не чувствую, превращая их в стонующие мешки уходящей жизни, и смотрю на них так, будто с ними ничего не происходит.

 

Вот такой безумный жестокий дар он мне выбрал.

Я никогда не воображала ничего подобного, а он рисует это ярко и уверенно. Он даже делает меня своеобразно красивой. Красивой как красив любой персонаж в глазах его автора.

Я говорю:

- Допустим, оно и подходит мне. Допустим, только ты можешь знать, почему. Но скорее там другая картинка. Я иду, робкая и миролюбивая, протягиваю к людям руки, а они корчатся. Никакого геройства и рисовки комиксной. Только проклятие, отверженность и одиночество.

Он качает головой и заявляет категорично:

- Нет. Ты сражаешься с врагами. Входишь в огромное логово негодяев. Они могут изрешетить тебя за секунду с разных углов, но не успевают. Потому что все как один повержены болью, заставляющей молить о смерти.

- Ну прямо о смерти, - вздыхаю я, - Ты такой кровожадный маленький мальчик. Наверняка я умею хотя бы минимально контролировать степень боли. А если так, я не заставила бы незнакомых людей поголовно молить о смерти. Разве что кого-то, кто действительно уже насолил нам. Да и то, недолго. Меньше минуты.

Но он почти не слушает меня. С такой сладостью пьёт свою фантазию, что даже покачивается, обхватив себя руками.

- Все падают. Кому-то больше, кому-то меньше достаётся. Но все, все разрушаются. А ты стоишь там... или ходишь медленно. И делать это с ними - не стоит тебе никаких усилий. Вообще никаких.

- А если я приложу усилия? - спрашиваю я из простого удивления и интереса.

Получается ведь, что он дал мне феноменально мощную, уникально разрушительную силу, которая бьёт из меня сама собой и даже в нешлифованном виде способна многое изменить. А между тем я понятия не имею, что получится, если я приложу хотя бы каплю труда и творчества, если возьму всё хоть сколько-то под контроль.

После этого вывода я и срываюсь:

- Впрочем, о каких речь усилиях?! Я же их никогда не прикладываю! Я же не трачу силы! Ни-ког-да!

И я вся обращаюсь в плач, как по щелчку заливаясь слезами. Это особенность пространства: разумеется, в реальной жизни со мной подобное невозможно.

Я плачу искренне, но в чём-то показушно. Он недоумевает. Не отстраняется, но прижимает руки к телу в напряжении. Его черты бесцветны, в них нет сострадания, хотя я уже объяснила ему свою печаль сквозь безмолвие.

Он с трудом наконец произносит:

- Да ладно тебе. Ну даже если так... Вот и поспи. Ты поспишь, может?

Это он к тому, что я завалилась на лавку, где мы сидим. И мне, конечно, немного хочется спать, но не в таком положении, не с таким количеством жидкости на лице.

А он даже решается погладить меня. Водит ладонью слабо по правому боку, почти похлопывает. Точно имеет дело с чужой собакой, которую приласкать, несомненно, хочется, но кто знает, что она может вытворить, ещё вцепится... В общем, это очень смешной жест, и я улыбаюсь.

- Ты меня пожалеешь или чего?

Он тяжело задумываемся, как бы выскабливая из памяти чужестранное труднопроизносимое имя.

- Про это ещё Тёма... Артём говорил.

- Не Артём, а Тайлер, - поправляю я.

Это облегчает ему голову и позволяет поставить всё на свои места в одной из вселенных. Однако он отзывается высокомерно.

- Да пожалуйста... Тайлер правильно говорил.

- Ну и что же он говорил?

- Что у тебя своя сторона. И тебя просто не надо трогать.

- Своя волна, - догадываюсь я, - Не трожь говно - оно и не воняет. Вот что он, наверное, говорил. Это такая пословица русская.

Он хохочет. Пытается сделать вид, что ему ну просто очень смешно, хотя я-то знаю, как он смеётся, когда ну прямо очень. Сейчас не так. Сейчас чуточку защекотало под ложечкой, да и то не от выражения, а от моей уверенности, будто Тайлер мог так говорить про меня.

- Круто он говорил!

- Ты скучаешь по нему?

Он молчит пару десятков секунд.

- Ну... Он вносил какую-то яркость... в твою жизнь.

- Спасибо, что с таким видом хотя бы не говоришь всеобщее банально-загадочное "А ты?.."

- А что там Тайлер теперь? - спрашивает он, намеренно игнорируя мою благодарность с очередным пафосным намёком "Само собой. Я же вижу тебя насквозь".

- Он неврастеник и алкоголик.

Как Стэн в фанфиках, хочу прибавить я, но вдруг понимаю, что как раз-таки этот прецедент он скорее всего поймёт плохо.

 

Потом я пробую придушить его. Разгорячённая рассказом о моих жестоких сверхспособностях, я беру его за горло и жму к стене. Молясь, чтобы руки мои стали мягче шёлковой подушечки для иголок. 

- Я хочу чувствовать, что у тебя что-то бьётся там, - объясняю ему, когда он спрашивает, - Что ты живой.

Впрочем, он бы и при любом другом ответе разрешил. Он - это вечное безразлично-пафосное "да пожалуйста..."

Таков поиск близости, на самом-то деле. Просто я ему не говорю. У него кожа такая нежная, что мне страшно и рыдать тянет. Только я даже не вздыхаю и, перешагивая через себя, сжимаю дальше, крепче, чуточку сильнее. Он прекрасно понимает, что задушить таким образом невозможно. Это скорее похоже на странный способ поддерживания. Но он делает задыхающееся лицо. Такие лица я описывать все ещё не умею.

Я не помню, чем всё заканчивается. Помню только, что мне правда ещё долго хотелось или крепче придушить, или расплакаться. 

 

На следующий день, сегодня, то есть, я обращаюсь к нему за некоторыми уточнениями. Чтобы записать. Чтобы хоть какое-то свидетельство нашей встречи осталось. 

- Я прихожу домой со своей супер-миссии и заставляю саму себя агонизировать. Вот в чём моя отдушина.

Он отзывается совершенно запретительным тоном:

- Нет, твою способность нельзя применять к самой себе. К кому угодно, но не к самой себе.

Я бы спрятала лицо в руки и уронила голову на колени, если бы не шла в это время вдоль вокзала к метро.

- Так вот, значит, где оно притаилось. Проклятие. Как ты тонко и зло всё продумал.

Он, видимо, проникается ко мне жалостью на мгновение. Впервые - только теперь. Но с его прирождённой искренностью.

- Нам нужен чувак, который может отзеркаливать силы. Он бы направил посланную тобой агонию на тебя же.

- Тогда мне конец. Он убьёт меня в отместку за мои выходки.

Моё тело вмиг лишается рисованной эстетичности. Оно пало на пол, уродливо вывернулось, издаёт нечленораздельные жалкие звуки и трясётся. Просто маленькая худая девочка просит не то смерти, не то пощады. Ни бездонных глаз, ни гладких волос в хвосте.  

- Твоей суперспособностью нельзя убить. Только мучить. 

- Ты бесконечно мил, мой светлый ангел. Что с тобой случилось за это время?

Маленькая худая девочка сквозь агонию тянет острый предмет к своему горлу. Ослеплённая криком, хочет просто прекратить боль.

- Так я же тебя вытащу. Я тебя спасу. Я этого злодея... вырублю.

- Люстру ему на голову скинешь, как в лучших штампах?

Он смеётся. Ему, видимо, правда хочется скинуть люстру, хотя раньше он об этом не задумывался. 

- Можно выстрелить в него из рогатки...

- Из рогатки?! Наш враг - воробей?

Тут уже я смеюсь. И подхожу к зданию факультета. Моё ненакрашенное толстощёкое личико сквозь бледную измождённость прорезается улыбкой, никому из окружающих непонятной.

- Можно, конечно, и из оружия...

Он разражается долгим звукоподражаением пулемётной очереди. Но я не могу успокоиться. Я уже на сорок минут опоздала на итальянский, и если я не буду смеяться, то действительно потянусь за ножом.

- Жёваной бумагой в него выстрели! У вас же есть такие штуки? Типа когда вынимаешь из ручки стержень и вовнутрь такой маленький слюнявый кусочек... 

Он замирает в настороженности, будто мне опасно верить в этом вопросе.

- Да, конечно, есть.

Хотя в голосе его слышится сомнение. 

Мне уже очень нужно войти на итальянский. 

- Хороший ты придумал комикс. Необычный, в твоём духе. Жаль только, что рисуешь ты как бездарность. А пишешь как малолетка.

Он обижается. Причём довольно горько.

- И вовсе не плохо я рисую! Не плохо!

- Я в десять лет уже признавала свои недостатки...

- Я рисую неплохо!

- Так уж и быть. Я покажу тебе песню под моего персонажа, которая тебе понравится.

Я включаю ему The Spiritual Machine - Couldn't Stop Caring, она валялась в забытом проигрывателе пугающие полгода, хотя прежде была до дыр прокручена. Я упорно хотела применить её к Сьюзен, но как-то не склеилось, ибо разве проблема Кенни в том, что он не мог прекратить заботиться?..

Ему, разумеется, нравится. Он даже с некоторой радостью узнаёт её. А я не могу простить песням то, что они где-то уже звучали. Потому проклинаю её. 

Shot! Down!
She’s coming like a hurricane
Shot! Down!
She’s in love with the pain

Это происходит уже после итальянского. Тогда же я объясняю ему, что в их алфавите нет нашей любимой буквы "К", а его имя будет звучать "Ченни". Или писаться "Кхенни".

Это неправда, конечно. Но ведь надо чем-то впечатлять его.

В автобусе у меня нет денег на проезд, а двери уже захлопнулись и он тронулся. Я хихикаю-хохочу и рассказываю о своей проблеме одному человеку таким громким шёпотом, чтобы мне, если что, помогли и десять других случайно услышавших.

Мы слушаем русскую-народную группу Rammstein. Я рассказываю, почему она русская-народная, и он смеётся над словами "тюрьма" и "столовая" своим третьим из бесконечности видом смеха, поддающимся описанию только как звук, который издаёт десятилетний пацан, когда слышит нечто, слегка неприличное. Это я ещё про сантехника не вспомнила, не упомянула... 

А вообще ему нравится, когда слова непонятны нам обоим. Я почти умоляю: "Приходи, будем слушать Раммштайн ещё". А потом выскакиваю из автобуса и взвываю:

- Ты пришёл в постное время, чтобы соблазнять меня, демонёнок?!

Он отвечает по-взрослому, апатически-саркастично:

- Конечно.

Я прощаюсь с ним и шагаю домой - курить, пока лёгкие не полезут наружу.