Пока есть время, пока всё это давит по минимуму, чего я больше боюсь: не суметь писать или не суметь того, что даже сама не осознаю? Надоели жестокие картины перед лицом, когда я включаю принадлежащую другим музыку. Не должны они быть в моих глазах, а должны быть по другую сторону экрана, набранные моими пальцами, но с каждой минутой вероятность того всё ниже. Не слушать музыку было бы идеальным вариантом. Просто не включай её, ведь она разрушает и тебя, и то, что не относится к тебе лично. Музыка всегда лишала меня способности делать необходимое. Как я ненавижу себя в одном углу комнаты, а затем в другом. И этот тёмный свет, стимулирующий поток мыслей. Не нужно так. Ведь ты можешь просто не включать музыку. Но это как с курением: физической ломки нет, но есть чувство неполноценности, беспокойство, если привычного не случается. Правда, в случае с сигаретами я почти уверена, что смогу отказаться от них, если действительно разозлюсь. А вот с музыкой - сомневаюсь. Всё же стаж прослушивания у меня куда больше, чем стаж курения.
С тех пор, как немного изучила аутизм, стало нравиться и казаться очень верным слово "аутичный". Я использую его часто и часто совершенно не в том значении, что с ним прежде ассоциировалось. Раньше казалось, аутичный - это такой одиночка, чуждающийся людей, погружённый в свой мир. Мама называла меня так в шутку, но с долей сожаления. Только вот настоящий аутист может быть вполне себе общительным, ибо это не характер и не черта, а иначе функционирующий мозг. Аутизм позволяет своим детям быть разными: пессимистами и оптимистами, экстравертами и интровертами, просто восприятие даёт им иное, очень от нашего отличное, и оттого нас пугающее.
Аутист привыкает к одному распорядку и требует его от окружающих, от самой вселенной. Малейшие отклонения от установленного алгоритма выбрасывают его за грани понимания мира. Насколько я могу помнить, такова общая черта аутистов. Они нуждаются в стабильном течении своих дней. Потому я применяю "аутичный" (это просто прилагательное, оно не связано с диагнозом) к себе. Сложно объяснить так, чтобы стало понятно, почему я считаю это своей индивидуальной чертой, а не общим человеческим свойством. Все ведь привыкают к чему-то, всем порой тяжело принимать изменения. Может, ключевое слово - "паника". Может, "потерянность". Но и они недостаточны. Я не могу бросить многие совершенно ненужные действия, иногда мне кажется, они засасывают меня при попытке отстраниться, иногда кажется, я умру без них, ещё минута - и умру точно.
Впрочем, у Тайлера этот симптом был куда более патологическим. Правда, я уже не могу вспомнить ни одного примера. Только знаю, что порой он чудил, находясь на границе страха и недоумения. Я считаю это его свойством, как и то, что он любит крушить всё, что видит, если злится. Причём не столь со злости крушит, сколько для зрелищности. Распущенность и несдержанность - я всегда говорила, что это дурные черты, их надо глушить в себе, а не выставлять напоказ. И в гневе никогда Тайлеру не сочувствовала.
Зато штрихпунктирной линией эти черты передались его женскому прототипу - Бэндит. Там они смотрятся гармоничнее, потому что Бэндит - синоним глаголу "швырять всё, что есть в руках, и вопить матом". Распущенность и несдержанность, оно понятно, но ещё в ней - вспыльчивость и отчаяние. Наверное, так это зовёт для себя Кенни и потому он находит причины ей сопереживать чаще, чем с раздражением сжимать зубы и смотреть осуждающе.
Так вот, что ещё про аутичность.
Аутичность - это нечуткость. К себе уже не применяю, ибо для меня скорее подходит "чёрствость" или "душевная окаменелость". Аутичность-нечуткость же более коренная неполноценность. Аутист не способен представлять или хотя предполагать чувства других людей. Он спокойно может заявить: "Ты такой уродливый, мне смотреть на тебя противно" и не иметь при этом цели кого-либо задеть. Он всего лишь выражает то, что ощущает, без идеи о том, как это бьёт по собеседникам. Вероятно, аутисты очень честны, но про это не будем.
Пример аутичной нечуткости в моей практике - это Кенни Маккартни из ХМ. Разумеется, он никогда не скажет ничего столь же нездорового, но по тому, как он общается с людьми, какие обещания может дать и как бездумно разбрасывается важными словами, видно, что мысли о состоянии окружающих не посещают его голову. То есть, вообще. Он про это не задумывается, а не то что оправдывает себя или самовольно поступает как лицемер. Особенно ярко это проявляется в отношениях с Трейси. Он ведь не влюблён в неё, но он видит, что она хочет от него получить, и дабы не чувствовать перед ней никакой вины, со спокойным сердцем шепчет признания, произносит "наша любовь" и тому подобное. Просто потому, что не понимает, как такой равнодушный обман может ударить по ней в дальнейшем.
Вероятно, этой чертой ненамеренно наградил его Рома, ибо я никогда бы не сделала его таким ни намеренно, ни случайно. Рома, видимо, тоже духовный аутист. Впрочем, в том сомнений настолько мало, что можно исключить "видимо". Это даже очень хороший пример, пример именно нечуткости, а не чёрствости или окаменелости. Ибо второе свойство даже по звучанию представляется выработанным. Чтобы очерстветь, надо прежде быть хоть чуточку не таким. Да и чёрствость - это непробиваемость. Это понимание, что здесь грустно и плохо, но неспособность всколыхнуть своё внутреннее сочувствием, даже при искреннем желании. Нечутким же можно быть с самого начала, оно врождённое, и если уходить в воображение, я вижу нечуткость или как слишком маленький диапазон восприятия, не улавливающий очевидных, но немного отдалённых сигналов, или как дисфункцию этого восприятия вообще. То есть, даже если оно и улавливает, оно не может понять, что это и, соответственно, даже не пытается выдать реакцию. Понимание и непонимание - это ли ключевое? Не понимая происходящего, невозможно примерять его на себя. Понимая же, можно, но вот испытывать что-то - другой вопрос.
В общем, как бы там ни было, я ни капли не злюсь на Рому за подаренное Кенни такое свойство. Это создаёт забавную антитезу Кенни из БК, чьи чуткость и сострадание велики настолько, что порой удивляешься, как они не порвали ему грудь. Ласково я зову Кенни Маккартни чурбаном. Сьюзен, прекрасно видя эту его черту, кричит: "Ты страшный человек!", но тоже ласково.
Потому же, конечно, Кенни не способен примерять на себя состояние Сьюзен, потому же в начале ролевой он доводит её до болезни, до полнейшего опустошения. В лагере Трента, когда все успокоились и выдохнули, Сьюзен не могла сделать то же самое - что-то заклинило в ней, и она впала в ещё большую панику, чем когда-либо прежде. Никто не мог развеять эту панику: Юэн сошёлся со старыми друзьями и отстранился от новых, Холли и Джиллиан, питавшие к Сьюзен добрые чувства, слишком боялись темноты внутри неё, и не находили сил туда заглянуть. Кенни мог сделать это, но он не то что не сопереживал, он и интересоваться не хотел. Для него "успокоиться и выдохнуть" значило начать борьбу за самостоятельность. Сьюзен была монстром в его глазах, сумасшедшей девицей, прижавшей однажды пистолет к его виску, голосом, кричащим: "Ты долбаная обуза! Я никогда не видела таких слабаков!" Он не хотел получать избавление через её смерть, но мечтал, чтобы она исчезла, потонула где-нибудь во тьме леса или стала просто дальней знакомой, чтобы своим существованием не напоминала, чем он был всего несколько месяцев назад. Потому он выслуживался перед Трентом и Дэниелом, лез во все дырки со своей дурацкой пушкой, глупый тощий малолетка, он мог сколько угодно намекать, что вообще-то они со Сьюзен ни разу не родственники, но так и не решился сказать это прямо, во всеуслышание, и когда она, точно мать, просила его надеть куртку, ибо становится холодно, он шипел, хрипел и рычал от безысходности, но надевал. Он проклинал Сьюзен, но ходил с ней во все вылазки. Трясся от злости, засыпая с ней рядом, но засыпал. Он не мог понять, почему, давясь к нему ненавистью, она так упорно тянет его к себе, и как после своего над ним насилия она смеет проявлять к нему нечто любовное.
"Чем дольше ты лежишь рядом со мной, тем дальше я побегу" - это билось вместе с сердцем в груди Кенни, хотя вряд ли он когда-либо слушал Hollywood Undead. Ну а побег его с каждым днём не приближался, а откладывался.
Окончательно добило заселение в комнаты в последнем при Тренте лагере. Комнаты должны были получить только семьи с детьми или стариками, сильным полагалось спать в амбарах. Кенни, крутого воина, мочившего ходячих со страстным бесстрашием, определили "в семью" на правах ребёнка. Это уничтожило в нём желание что-либо доказывать. Зато песням Сьюзен, выражавшим гнев и отчаяние, он стал подпевать охотнее и даже сам напел для неё несколько.
Я долго пыталась понять, зачем всё-таки Сьюзен была нужна эта пневмония, ведь не может в том мире быть ничего настолько случайного и бессмысленного, пока, наконец, меня не осенило. Пневмония нужна не Сьюзен, её-то болезнь практически ничему не учит, она нужна Кенни, очень-очень нужна. Только через пневмонию он смог увидеть важнейшую вещь. Именно увидеть, буквально, глазами, что Сьюзен - не злая и не жестокая психопатка. Как ни возмутительно, Кенни понимает это не когда ради него она штурмует полный бандитов дом, а когда она лежит с трубкой в горле в конце автобуса. Он смотрит на неё, почти неживую, и впервые осознаёт, что она не опасна. Такая бледная девочка, в огромной мужской куртке, со слезами боли, засохшими на лице, просто не может быть опасна. Она может сколько угодно плеваться желчью и махать руками, но никогда она не сумела бы по-настоящему его ударить хоть в каком-то из смыслов.
Не её сила, а её слабость помогает Кенни познакомиться с ней заново. Впервые он понимает то, о чём я так страстно люблю твердить: агрессия - симптом болезни, а больной человек - не монстр, он слаб и несчастен, ему нужна снисходительность. И как раз-таки не жалость, не любовь, но снисходительность Кенни может дать Сьюзен, подставив своё плечо к её голове, примирительно улыбнувшись на её гневный выпад, сказав доброе слово о Тайлере, когда она по нему скучает.
Интубационная трубка, сунутая гениальным Дорианом сначала в пищевод, а затем уж в трахею, в результате - самая ценная вещь в ХМ.
А любовь тут ни при чём. Любовь - это из лексикона Сьюзен, никак не Кенни. Для него нет любви, кроме той, что лживым шёпотом ласкает слух Трейси.
Когда-нибудь я наберусь сил и скажу больше. А пока, возвращаясь к музыке, должна признаться, что пыталась бороться с ней. Ещё в девятом классе я обзавелась отчаянной привычкой отдавать айпод Тайлеру, когда мы расходились по домам. Он просто забирал его у меня, лишая источника музыки как такового, но я почему-то совершенно не помню, к чему это привело. Вероятно, ни к чему. Мои дела оставались не сделанными, да и я же ко всему прочему сходила тогда с ума.
В одиннадцатом классе придумался иной способ. Он казался очень значительным, ведь не только должен был позволить мне дышать свободно, но и одновременно просветить. Свою знакомую, вызывающую ассоциации музыку я решила заменить не просто незнакомой и ничего не вызывающей, но классикой. Я всегда мечтала научиться слушать Баха да Бетховена, и вот, в семнадцать лет посчитала, что вполне себе готова. В этом самообразовании меня активно поддерживал мой К., требуя включить ему нечто под названием "Март".
Ну а кончилось всё нашим кривлянием под Hollywood Undead.
Донт мэйк ми тэир ит ап, ю ноу ай дон гив э фак!
Не зря всё же Лев Толстой перед смертью сказал, что ничего в мире оставлять не жалко, кроме музыки.
Ни цитату, ни источник, подтверждающий это высказывание, я найти не смогла, но, надеюсь, полу-прототип Красти не соврал. Иначе я совсем разочаруюсь в преподавателях и по степени гнилости приравняю их к учителям.