Хорошо, давайте сначала.

Почему я так плохо пишу? И почему так тяжело?

Даже то, что мне нравится, я делаю из-под палки и ниже среднего. 

Шаблонными фразами, картинками рубленными.

Будто мой словарный запас... А впрочем, забудем о нём.

Мы то вверх, то вниз, правильно?

В глубине души я верю, что всё ещё будет нормально.

В глубине души я верю. Это приятно обнаруживать спустя два года шагов назад.

Звереть от злости, гнить в унынии и развратничать нравится мне больше, чем молиться. А ещё терять контроль над языком. Надо что-то делать, но

Кто сказал тебе, литл Сьюзи, что ты можешь изменить или измениться?

Делай что-нибудь. Делай хоть что-нибудь. Главное.

 

У меня отвод от донорства за нехваткой 4 кг веса и от причастия за нехваткой 40 дней поста.

Было время, я чувствовала своих демонов так близко, что знала, когда их когти дерут меня.

Теперь не чувствую ничего, даже не слышу шёпота.

Но всё больше боюсь, однажды открыв глаза, обнаружить себя у ног далеко-не-Бога.

 

Спаси меня.

Я отлично знаю, что Ты здесь.

Стоило хоть раз по-настоящему закричать - и побежал хоть какой-то ручей. Ширину и мощь его я ведь, к сожалению, не уточняла.

Но не важно всё это. Прошу, не подумай, будто я ропщу. 

И я прекрасно понимаю, чего Ты хочешь от меня. Удивляюсь безмерно, но понимаю. Продолжая не делать.

Я просто духовная самоубийца.

Громче всех утверждала, что с каждого по-своему спрашивается. Я, мол, немощная, ничем не одарена, не смотрите на меня, пожалуйста, выжидающе. 

Я просила о силах. На шаг, на рывок. А Ты говоришь, будто есть они, будто сама должна.

Это замкнутый круг. Пока я не поменяюсь, у меня ничего не поменяется. 

НО Я НЕ МОГУ СДЕЛАЙТЕ С ЭТИМ ЧТО-НИБУДЬ ГОСПОДИ ПОСМОТРИ КАК Я ОПЯТЬ ПЫТАЮСЬ И ОПЯТЬ ВЫСТРЕЛИВАЮ В СЕБЯ

 

 

Не было и минуты, чтобы я кого-нибудь в чём-то обвинила по-настоящему. Ну ладно, пара минут случались. В выражениях типа: "Школа меня покалечила" или "Если б бабушка не забрала меня с вокала в шесть лет, сейчас я умела бы петь". Но ведь школа реально покалечила, а бабушка всегда считала, будто знает всё лучше других.

Так-то я не настолько пропащая, чтобы не понимать, что сама всё устроила. Если надо мной издевались, значит, я позволяла издеваться. Если во мне подавили волю, значит, я позволила подавить.

 

Почему я не умею радоваться и испытываю постоянное беспокойство? Окей, ответ: я не считаю, что жить иначе - правильно.

Ужасно глупо, но я попросту не представляю себя заявляющей "Проблем нет, всё хорошо, а дальше будет только лучше". Да если я так скажу подо мной земля провалится. Хотя в глубине себя я осознаю, что проблем нет. Я делаю это не потому, что жалею себя (не за что жалеть), а потому что очень боюсь радоваться.

В детстве я умела останавливать минуту, прижимаясь к маминой руке, и говорить: "Я самый счастливый человек на свете". Я хорошо это помню. Как и то, что в действительности в такие минуты никогда себя счастливой не считала. Напротив, тосковала и нервничала. Потому что момент не был счастливым. Мамина рука не была счастливой, я не была счастливой. Я выдумывала счастье для того, чтобы иметь подобия таких моментов в своей коллекции, ведь не знала настоящих. 

Я всегда была взвинченным, плаксивым ребёнком, таковой меня делала моя чуткость ко взрослым проблемам. Они не хотели признавать этого. Они не верили, что я там, где-то в своей комнате заламываю руки и таращусь на своё зарёванное отражение, говоря с Богом, о котором ничего не знаю, кроме того, что он есть.

Так продолжалось довольно долго: весь этот поток проблем с деньгами, с людьми, со здоровьем. Но однажды, когда мне было двенадцать, всё вдруг стало не на шутку хорошо. И я почувствовала себя счастливой и благодарной. Помню, сидела в ванне и думала: "Вот оно, идеально, ни меньше ни больше". Стабильность, позитив.

Мы купили тогда новые табуретки. Просто потому что заметили ветхость старых. То ведь стояли те старые десятками лет, облезлые, продавленные, шаткие, и никто даже внимания не обращал, что они такие. А если и обращал, то не было у него мысли пойти в магазин да выбрать другие. А была мысль - не было денег. А были деньги и мысль - не было возможности. В общем, не было. Чего-то значительного, решающего. Дело не в мещанстве, как  можно подумать, типа "даже если в шкафу стоит красивая новая кружка, буду пить из старой, пока она не развалится". Нет. Дело в том, что ты не будешь думать, насколько плоха твоя кружка (или табуретка), когда разваливается твой мир.

Но вот он перестал разваливаться. Вполне себе приобрёл устойчивость. Не то чтобы рай на Земле, конечно, но ты уже тратишь выходной на покупку табуреток. 

И на поход к зубному. Вот это уже совсем плохой признак.

Моё детство пахнет коридором стоматологии. Сколько огромных шприцев вкалывали обезболивающее мне в дёсны, врач с огромными руками, пластинки в мыльницах... Всё прошло. Вылечилось, выпрямилось. В то стабильное время меня отвели к стоматологу просто для профилактики, дабы точно узнать, что всё отлично. Ну разве так делается? Кто же ходит к стоматологу за добрыми новостями?

В довершение этой идиллии, скажу, что мы собирались делать ремонт в квартире. Хотя особого исправления она не требовала.

В тот вечер, когда сидела в ванне, я читала Elle Girl, там рассказывали, как определить тип кожи в домашних условиях. Я собиралась попробовать. А потом подобрать подходящие маски и сделать своё личико таким же гладким, шелковистым и нежным, как у Киры Найтли или ещё кого... В аське меня поджидал виртуальный приятель с ником Темофей, Егор Кутузов слал смс-ки с комплиментами и признаниями, да вот только ему ничего не светило, ведь я, хоть и была безответно влюблена в Гришина, не теряла надежды, что вскоре этот молчаливый смуглый красавчик будет мой. Спёрла у него жёлтый карандаш и ломала голову, как бы поизящнее вернуть и как объяснить, зачем спёрла.

Честное слово. Честное, Боже мой, слово. Ну ведь не должно такого быть в нормальной жизни.

Эта блаженная расслабленность, это "Всё замечательно, как много у меня есть. Я просто наслаждаюсь своей жизнью" - не что иное, как признак приближающегося крушения.

То, что случилось, когда мне было двенадцать лет, навеки вырвало Elle Girl из моих рук. Ибо я перестала понимать, о чём там пишут и зачем они это делают. Ну какие ещё маски для лица? Кого это спасёт? Кому это интересно, кроме самых счастливых?

То, что случилось, забрало у меня способность сопереживать. Ту детскую склонность заимствовать чужие эмоции. Может, это имело целью защитить меня от срыва.

Я всегда говорю, что именно тогда, в конце мая, на границе двенадцати и тринадцати я перестала быть ребёнком. Потому что потеряла все черты, которые прежде имела. Даже на похоронах не лила больше слёзы (я рассмеялась), запираясь в своей комнате, не ломала рук, а невозмутимо ложилась спать. Не зная никогда о моей чуткости, они принялись обвинять меня в чёрствости. Я кивала с жадной усмешкой и врубала погромче музыку.

Я была непроницаемым горем. Маленьким всеобщим врагом. Обезьянкой, заткнувшей уши.

Потом встретила Кенни, чьи страдания, несомненно, стояли выше моих. С ним же - Манию, чья греховность с моей была несравнима. Кенни не умел внятно говорить, Мания видела фрагментарно и замедленно. 

Под песни Слот формировалось Тринити. 

(Под песни MCR оно распалось.)

Я пыталась убить свою трагедию, описывая пытки Мании. Я пыталась её выплакать через Кенни. Я одевалась в чёрное, не потому что жаждала быть модным эмо-готом. Мне хотелось выразить свой траур. В школе читали мои сочинения и говорили, что у меня мрачные фантазии. А я просто так выплёвывала свой страх. 

Мне хотелось подойти к тьме настолько близко, окунуться в неё до того полно, чтобы она не умела уже больше меня пугать. Недаром Мания была дьяволицей, страшной маньячкой, всегда в крови и с ножом. Она говорила: "Самое страшное, что ты можешь встретить в темноте, - это я". Но она ведь была моей подругой. Значит, не представляла опасности.

Так же и со страданием. Я сдирала с Кенни капюшон вместе с кожей. Он кричал чудовищнее, чем можно описать. Меня трясло, от созерцания такой боли леденели губы. Он плакал ночи напролёт. Потом засыпал, потеряв все силы, но продолжал плакать во сне. Просыпался рывком, потерянный, зашуганный, не понимающий, почему и за что. Как и я.

Заплачь он сейчас, в том не будет такой трагедии. И при первом же его всхлипе я, наверное, сама разрыдаюсь тотчас. Мы вцепимся друг в друга и будем хныкать, как пара нервнобольных идиотов. Но тогда я не плакала. Вообще. Сбегала из дома, ругалась матом, хлопала дверьми, а душа моя была парализована. 

Моя душа полностью переехала в Кенни. Он плакал за двоих, а я двоих утешала. Всё однажды будет хорошо. Я люблю тебя. Я спасу тебя.

 

Если возвращаться к первоначальному вопросу о моей извечной мрачности, эта история не про то, как я не могу оставить позади прошлое. Но об уроке, что оно мне вроде как преподало. До недавнего времени я не ставила под сомнение его состоятельность. 

Чтобы не платить за своё счастье, не стоит его иметь. Не надо искренне верить, будто всё будет лучше, и тогда, если всё рухнет, ты не рухнешь вместе с ним. Мысль была бы правильной, не вводи она в грех уныния.

Но ведь я в нём по уши. Я не умею ждать добра. Это кажется мне ещё более грешным. И страшным.

Этот страх так давно во мне, что я уже и не догадываюсь, насколько он мог сократить мою духовную подвижность.

И я ненавижу пустой позитив. Я уже не умею так.