На сцене жарко всегда, но к середине концерта становится поистине обжигающе. Рубашка мокрая насквозь, он тянет последнюю строчку, чувствуя, что дыхания совсем не хватает. Если смотреть вниз, себе под ноги, можно представить всех вокруг чертями из ада, окружившими грешника. Можно слышать, как они кричат от восторга, упиваясь его мучениями, как смакуют его удушье. Только смотреть нужно по-особенному, наклонившись так, будто резко свело все внутренности. Именно тогда мокрые волосы падают на лицо под верным углом, и он растворяется, размягчается, плавится под звук собственного голоса, утерявшего ноту.
Пол кружится, концерт кружится.
Где-то под носом мелькает Самми с гитарой. Он распрямляется, ловя горячую пощёчину чужих криков. Страшно. Сейчас они скажут: "Ты страдал недостаточно!" Сейчас чей-то загробный тон перекроет бесплотный вой восторга и донесётся: "Кенни, ты врёшь!"
У него действительно больно сводит все внутренности, и внезапное движение похоже на пробуждение прямо в зале. Он делает отчаянный шаг вперёд, смотрит на них с выжидающим вызовом: "Что же? Где ваши претензии? Я нечестен?!"
Только нет и намёка на недовольство в их детских лицах. Лишь благоговение и восторг выдохами вырываются из приоткрытых ртов.
Он прищуривается в неверии. "Как? Почудилось?" Почудилось, что хотят его свергнуть и растерзать?
Перед ним не революционеры - последователи. Ждут с нетерпением сегодняшних его слов. Дети. Ручками влажными держатся за ограду. Девочки с блестящими личиками, девочки с печальными историями.
Духота - результат коллективного совокупления с грозным звуком. У него капает с волос, и губы так чудовищно пересохли. Лекс меняет гитару, Самми смотрит на свои стёртые о медиатор пальчики.
Передышка.
Середина.
Ровно столько, сколько нужно для откровения. Они ждут. Они требуют. Новой порции крови из его рваных ран.
Перед глазами двоится. Волосы Самми - с двойной позолотой, и взгляд дважды зелёных глаз недоверчиво-умоляющий.
"Не делай глупостей. Продержись", - вот, что просит она раз за разом. Не ради них двоих - ради парней, которые так любят делать музыку.
Он не заметил, что микрофон заменили. Не заметил кого-то чужого на сцене. Лишь новый предмет необычно холодит руку.
В горле сухо-пресухо. Голос - как у ребёнка, который устал рыдать.
- Эй, - он выдыхает в микрофон, зная, что они ничего не заметят, - Как вы там?
Одной руки его слабой хватит, чтобы взметнуть в воздух сотни сильных, готовых к бою их рук. Одного всхлипа его предсмертного достаточно, чтобы пробудить гром из сотни новорожденных их голосов.
Он прохаживается по сцене, глотает прохладную воду, оживляющую самую душу.
- Знаю я, чего вы хотите, - заявляет в чуть притихшую толпу, - Думаете, время пришло?
Визги - ответ. Самми якобы незаметно косит глазками в его сторону. Но тотчас - улыбается им, кидает в зал желанные бутылки.
- Вы хоти-ите, - замедляя слова, хищно тянет он губы в ухмылке, - Да пожалуйста! Хотите - смотрите! Посмотрите ещё раз на моё уродство! Все любят уродства! Все любят меня!
Он заходится таким яростным смехом, что приходится убрать микрофон от лица. Взгляд Самми - строгий, она теребит ремень от гитары. Повелевает именем тины в своих глазах: "Пора продолжать. Прекрати эту истерику".
А ему весело до изнеможения. Гитары вступают. Он отскакивает назад, вглубь сцены. Привычным движением расстёгивает пуговицу на рубашке, затем ещё одну - визг обрушивается ледяной лавиной.
Кровь стучит в висках, кровь красит в розовый щёки. Бёдра его самостоятельны и крайне непослушны. Развратные покачивания следуют за мотивом. Микрофонная стойка - подпорка для вульгарной куклы в его лице. Он расстёгивает ещё несколько пуговиц. В шрамы впивается синтетический свет. Шрамы - это то, чего он сам в себе боится. Потому что каждый раз при взгляде на них, дыхание перехватывает точь в точь как той ночью от удара ножом.
Он смеётся неистово. Он извивается, ощущая виток эрекции.
Они кричат, почти стонут, готовые разорваться.
- Я хочу посмотреть, что у вас под одеждой, - говорит, как приказывает, и они исполняют, - Покажите мне, что у вас под футболками!
В зале стало ещё в несколько раз горячее. Кто-то скинул с себя белую майку, кто-то вовсе не стесняется своей пышной груди в тёмном лифчике.
Он отбрасывает свою мокрую рубашку, и перед ними - его обнажённый торс, его обнажённое безумие. Руки сами скользят по собственным плечам, по слегка выступающим рёбрам, по коже живота, которая никогда больше не будет гладкой.
Шрамы горячие.
- А вы горячие? - спрашивает он, заливаясь внезапным стоном.
Так выходит само собой. Просто тело его теперь столь уязвимо для прохлады и влаги. Просто джинсы сползли немного и больно от возбуждения, застывшего в недрах их плотной ткани.
Они отвечают криками. Он прикрывает глаза, опуская руку к пульсирующей плоти. Он сжимает и немного трёт трепещущее место, как порой это делает для него Самми.
Они, кажется, вздыхают. Он приказывает:
- Потрогайте себя. Ну же!
И снова - на стоны. И глаза - к потолку. Телом, пронизанным сотнями электрических разрядов, льнёт к микрофонной стойке, покачивается и сладостно пробегается пальцами по своим почти совсем бесчувственным соскам и чертовски чувствительной шее.
Они делают то же самое. Он может видеть, с каким жаром скользят ручки разгорячённых девушек по лёгким майкам и футболочкам символикой STH. Он здесь КАЖДОГО может проконтролировать. И наградить.
- Я возьму вас всех, - с хриплым звоном в сорванном голосе, - Я вас всех возьму с собой. Прямиком в рай. Да, детишки!
Самми держит гитару так трепетно, как никогда не держит его возбуждённую плоть. Он хотел бы, чтобы эта золотистая девочка прямо сейчас встала на цыпочки и прошлась влажным языком по его горячему плечу, чтобы задела татуировку у самой шеи и поцелуем застыла у уха.
- Я хочу послушать ваши стоны.
Об этом даже не приходится просить. Достаточно лишь направить микрофон в зал, и волна из голосов всех возрастов, полов, ориентаций смоет в глубины, накроет без возможности выбраться.
Он вступает в новую партию под дружный аккомпанемент их криков.
Не нужно музыки.
Жарко и остро. Он почти на пределе. И ему, наверное, хорошо.
Жмёт к губам микрофон, эротичной колыбельной нашёптывая слова, но - что-то ломается.
- К чёрту вас всех! - кричит, резко наклоняя стойку.
Самми застывает по левую руку. Самми мысленно пытается передать: "Нам нельзя ничего здесь крушить", но неё нет супер-способностей, и фраза остаётся без озвучки.
Он поднимает микрофонную стойку над головой...
...здесь я выдёргиваю наушники из-под шапки, приближаясь к подъезду репетитора по английскому.
Снег летит крупными влажными хлопьями, замирает на лице, я прищуриваюсь, прячу айпод в карман, роняя варежки.
У кого-то - жара на вечерней сцене, а у меня - зимний день и подготовка, которая не близится к концу.
У кого-то - отчаяние, радость и ревность. А у меня - сплошной стыд и молчание в ответ на очередной вопрос О.А.
Я не знаю английский.
Факт этот закрадывается в душу где-то посреди занятия и уже не отпускает, цепко повиснув в мыслях, скомкавшись в горле.
Я концентрируюсь на упражнениях и нужных для эссе фразах. Я читаю ломким голосом на языке безнадёжно плохом, но родном в глубине души.
Он чует моё отчаяние, вздрагивает под паркой и жмётся к воздуху, который не заменит моё присутствие.
Иногда О.А. говорит: "Всё нормально". Иногда я ощущаю скорый провал и абсолютное бессилие.
Я не готовлюсь.
Вроде бы дни просиживаю за книжками да в электричках, метаясь от занятия к занятию.
Я не готовлюсь.
Хотя уроки мне стали давать дважды в неделю. Хотя, кажется, всегда всё хорошо знала.
Это небо. Не желает, чтобы у такой бездельницы и путешественницы по чужим мирам вышло всё достойно и как у всех.
Дело ли в том, что старания мои слишком ничтожны для такого серьёзного испытания или в том, что даже сквозь голос О.А. до меня доносятся обрывки фраз Бэндит, и я невольно подаюсь вперёд, отключаюсь от английской грамматики, жаждя понять, к какому периоду принадлежит этот страстный и неважный диалог?
__
Занятие завершается.
У меня дрожат губы от горечи и очередного разочарования в себе. Снег бьёт в лицо, и я курю, семеня по холодной улице к остановке, тайно наслаждаясь тем, что никто, совершенно никто в этом районе не увидит меня с сигаретой, не встретит, не скосит глаза.
Я ничего не знаю. И провалюсь.
Его голос растекается где-то на внутренней стороне сознания. Интонация, идентичная той, с которой он частенько обращается к кому-то в родном СП:
- Не отчаивайся так. Нормально ты знаешь английский. Я же вижу, что ты знаешь хорошо. Когда не говоришь на нём, конечно...
На пути - палатка с хот-догами, которых мне порой так нестерпимо хочется, что я выхожу не на своей остановке и покупаю твёрдую булку с шершавой сосиской, залитой всеми видами соусов, ещё до того, как попадаю к О.А. Чувствуешь себя отвратительно, жуя это горячее чудовище на ветру, засыпающем снегом. Салфетки летят из рук, варежки впутывают шерстяные нити в еду.
Иногда же хот-догов этих не хочется вовсе. Причём не хочется абсолютно. Любая мысль о них отдаётся внутри тошнотой.
Как сегодня - не помню. Просто прохожу мимо этой жаркой палатки, где продавщица всегда одинаково молода, полна, улыбчива и крашена в блонд, хотя она даже не русская.
- Я помогу тебе, - уверяет он крайне порывисто, - Я ведь знаю английский. Я сделаю всё, чтобы у тебя он тоже был как родной...
Мне навстречу - мамочки с детьми, младшие школьники с портфелями и оранжевые точки фонарей.
В этом отрывке я хочу даже не тепла, а просто света. Чтобы когда я возвращаюсь домой с мыслями о безысходности, серое солнце могло вступить со мной в спор.