В ночном парке в канун Рождества смотреть на небо куда проще, чем на неё. А не слушать - физически легче, чем слушать. Потому он и не реагирует ни на какие слова, кроме некоторых, схожих с собственным именем, и упорно глазеет вверх. Облака будто порваны в нескольких местах. Сквозь дымку не должно быть видно звёзд, но он видит, ясно видит их бледное сияние. Веет холодом.
Его зовут Кенни, ему девятнадцать, и он никогда раньше не думал, что умрёт так никчёмно: с распоротым животом, лёжа на земле, которой впору быть промёрзшей насквозь, а не призрачно тёплой. Зелёный рождественский свет проникает в глаза, въедается в них, почему он сильнее неба? Липкая кровь делает забавно-мокрой его руку. Почему в Калифорнии никогда не ударяют морозы?
- Кенни...
Дрожь в её голосе никогда ещё не была такой приятной, убаюкивающе-расслабляющей. От этого голоса он перестаёт чувствовать, как плечи сводит давящей судорогой, точно кто-то его заарканил и тащит теперь в своё логово. Личико у неё нещадно расплывчатое, их, наверное, разделяет толща воды. Здесь вообще становится довольно много воды, пока во рту стремительно пересыхает.
"Как же так вышло, - думает он, - что ты оказалась совсем одна, Бэндит?"
Хочет спросить, но выходит лишь единственное:
- Бэндит.
Она прекращает странно его ощупывать, её неразличимая болтовня, отчего-то переполненная лёгкой радостью, смолкает. Она смотрит с таким поверхностным вниманием, будто он отвлёк её от важнейшей работы. Леденяще-чёрные глаза сверкают. Пожалуй, в мире нет ничего холоднее её глаз, таких далёких, что их даже на ракете не достигнуть.
- Никогда больше не одевайся... как шлюха! - он уверен, это самая лучшая фраза из всех, какие только можно сказать перед смертью. С одной стороны - полезно, с другой - долговечно. Куда лучше всяких смазливых "Я тебя...", которые будут тяготить её годами.
Кажется до абсурда неестественной эта ситуация, где он трезв и вполне адекватен, а она так отвратительно пьяна, что совсем ничего не понимает, не слышит. Дышит сладким перегаром в пустынном парке. Если бы мог, он отвёл бы её домой.
Уровень воды слегка повышается.
Крик её яркий, как блеск молнии. Она вырывается, хотя он её не держит, неотрывно смотрит на свою руку, согретую его кровью, трясёт головой, всё становится почти выдуманным... Он бы попросил её остаться, но при любой попытке заговорить кажется, будто нечто склизкое и тёплое вот-вот перельётся за края раны.
Потому он лишь покорно вслушивается в её исчезновение. Оставаясь один, грустит, но старается не впадать в уныние. В конце концов, все умрут. А то, что его жизнь оказалась бессмысленной и короткой, наверное, можно как-то... пережить?!
 

Она несётся вдоль ночного парка в поисках выхода. Не найти его попросту невозможно. Она найдёт. Найдёт, даже если его не существует. В голову лезут мифы, лабиринты, минотавр...
Зовут её Бэндит, ей шестнадцать, и она никогда раньше не думала, что чужая кровь может истинно обжигать. У неё никогда не было крови на лице, крови на руках. Она пытается избавиться от этих бурых перчаток, но лишь сильнее размазывает их по щекам, утирая слёзы.
Сапоги у неё на платформе, в организме никогда не было столько алкоголя и каких-то разноцветных таблеток. Она не помнит, как такое вышло. Помнит, что наливали, что ладони выставляли приветливо, когда она в очередной раз пришла в клуб тайком от отца.
Она бежит, оглядываясь по сторонам, не смотря ни вперёд, ни под ноги, а всё равно не падает, не устаёт. Не имеет права. Выход будет из парка, он здесь, она его видит. Как видела и раньше, когда входила сюда. Не боялась тогда и теперь не боится тех парней, что достали нож, когда она закричала. А до этого - предлагали помочь, курили...
Она знает, что их не встретит. Бог ведёт её прямиком к тем, кто может спасти, Он взвалил на её плечи миссию. Бог давно от неё отказался, потому что Ему тошно смотреть в это перемазанное тушью лживое личико, а больнее - на душу, покрытую паутиной. Потому не за неё небеса хотят бороться, а за другого.
Звучит фраза так ясно, как никогда ничего не звучало в её голове. Ни одна песня, ни один мотив не были так близки, точно прямо сейчас кто-то шепчет в самое ухо. "Бэндит, никогда больше не одевайся... как шлюха!" Она слышала это прекрасно. Пожалуй, это единственная вещь в её жизни, которую она по-настоящему слышала. В ней есть всё: упрёк, проклятье, прощание. Прощание?! Чёрт, слёзы дождями холодными по щекам. Господи, как дышать тяжело с Твоей миссией на плечах!

И из парка выход достигнут. И снова тот же город, какой видела она полчаса назад, когда поняла, что друзья её бросили, и что он не придёт за ней. Друг он или просто тот, кто должен прийти, она не задумывалась, так как тошнило чудовищно и шатало в разные стороны. Денег не было даже на самое дешёвое такси.
Ночь на улице, праздник - почти_Сочельник. Потому и напилась она чуть ли не в первый раз. Потому ли, что нужно было чем-то залить эту пыльную пустоту? Она не знала: алкоголь - как кислота, не лечит, а жжёт так больно, до крика.
Люди даже сейчас куда-то торопятся. Лос-Анджелес всегда живой и блистает синим, красным, зелёным светом. Она выскакивает из темноты, путаясь в дредах и в ногах тоже путаясь. Бросается кошкой под машины, отлетает в стороны, плачет, на прохожих кидается в сладко-перегаворовой мольбе.

Калифорния - отвратительное место, думает он. Калифорния - ну просто самое ужасное место, какое только можно было выбрать, чтобы сбежать. Грёбаная, траханая во все дыры Калифорния! - ругается он, глядя в чёрное небо с желто-белыми точками.
На секунду положение умирающего как-то даже забывается немного. Да и надоело оно - умирание. Всё никак не закончится. Невидимая вода подползает так робко и медленно, точно он одуреть какой представительный в этой драной своей толстовке. До того крутой парень, что даже смерть за ним стремается прийти!
Он бы поржал, отвечает, если бы можно было нормально это сделать. Если бы от любого позыва к смехотулечкам внутренности не подпрыгивали, как блинчики на сковородке в тех фильмах, что он смотрел в детстве с друзьями.
Детство. Блинчики. Сковородки.
И какой всё же чёрт занёс его в Калифорнию?
Ведь, честное слово, если бы он был не в Калифорнии, он бы никогда не умер так неудачно. Что за штат такой, где в канун Рождества не выпадает ни снежинки и даже холод настоящий не чувствуется? У них тут температура плюсовая, а они в шарфы кутаются и ходят, руки в карманах пряча, типа замёрзли. Вот в Саус Парке... Там зимой наполняли бассейны снегом. Или не наполняли, чёрт... Зачем бассейны снегом наполнять? Он бредит, зверски бредит, наверное, оттого во рту появилась такая горечь. И думать больно, от любой мысли тошнит, как тошнило от родного дома. Почему-то, вспоминая свою семью, он рисует в голове чужой чисто прибранный двор с бассейном, полным снега. И плевать, что этого двора никогда не существовало! Смысл в том, что в Саус Парке было действительно много снега и всегда царил собачий холод. Он терпеть не мог холод.
Зря, как выяснилось. Будь в Калифорнии так же снежно и холодно, все бы ходили в этих толстых тёплых куртках и поддевали бы под них кучу одежды. И он бы тоже так делал. У него ведь есть такая куртка, он привёз с собой из дома. И что? Тони с Мэттом только поржали и посоветовали продать кому-нибудь с Аляски.
А ведь плотную куртку не пробил бы нож. Ну или не пробил бы так же смело как эту толстовочку, которую даже застёгивать-то не было смысла. Жалко. Жарко в Калифорнии.
Разве можно отмечать Рождество в такую жару?
Хотя какое ему дело? Он не узнает, как это.
Зелёные огни бороздят небо. Зелёные, красные, звёзды-точечки бело-жёлтые. Пить хочется нестерпимо, до слёз. Он бы заплакал с целью попить свои слёзы, но они ведь солёные. Пить хочется сильнее, чем болят раны. Честно говоря, он вовсе не чувствует, как они болят, лишь догадывается, что боль, наверное, сильная. Она заставляет делать эти мелкие глоточки воздуха вместо полноценных вдохов. Он ведь никогда раньше не думал, что нормально дышать - уже безмерное счастье.
Жажда усиливается ровно с такой же скоростью, с какой поднимается уровень воды. Когда же он захлебнётся, а? Когда он уже сдохнет от этой жажды?
Чёрт.
Непонятно, чего хочется больше: пить или жить.
Калифорния... Город Ангелов, Лос-Анджелес, как же? Видел он этого ангела. Даже в его бедном райончике ножами пыряли честнее и не с таким удовольствием.
Калифорния. Сумасшедший крутящийся штат, где вулканы извергают музыку, где танцы разжигают пожары. Место, где девчонка с бандитским именем приходит в кошмарах. В Калифорнии воспоминания о собственном доме стелются перед глазами какой-то белёсой пеленой.

Мы ищем шесть девчонок,
Чтоб надеть на шесть писёнок.

Да, Мэтт, конечно, тогда потрясающе это выдумал. Писёнок! Вы вообще это слышите? Пи-сё-нок! Назвать свой могучий член писёнкой не у каждого хватит мужества.
Он улыбается, прикрыв глаза, до тех пор пока вновь не начинает страдать, орать и содрогаться от жажды где-то в собственном подсознании, а на самом деле так и остаётся лежать недвижно.
Калифорния разрешает трахаться, пока член не отвалится. В Калифорнии смотришь на себя в зеркало и видишь ещё десять человек. В Калифорнии "Мы живы пока не умерли-и!" - вопил пьяный Тони, свесившись с предпоследнего этажа высотки. А он держал его сзади за клёпаный ремень, чтобы эта гениальная фраза не стала предсмертной цитатой.
А ведь можно было бы ещё пожить здесь. Если только не жопой думать, а мозгом. Помириться с Мэттом и Тони, заткнуть свою боль, попытаться дышать... Можно было бы и уехать - прочь от этой чудовищной девушки, которая позвонила среди ночи, сурово требуя забрать её, а он впервые за всё время их знакомства отказал. Потому что хватит с него, хватит, хватит! Она высосала всю душу, она весь разум забрала, из-за неё он никогда не бывает трезвым. Из-за неё друзья стали его презирать. Из-за неё он забыл о Крейге!
Взгляд снова в небо. Невидимой водой никогда не напиться. Вину никогда не стереть, но…
Господи, Такер, прости! Как же хочется закричать. Чтобы небо впитало эту исповедь, чтобы ветер прохладный разнёс покаяние.
…Но сегодня, этой ночью, он был трезвым. И тотчас пожалел о своём отказе. Вскочил, собрался, не дозвонился, отправился в один из кучи клубов, в которых она тусуется. И не ошибся! Нашёл не её, но её глупую подругу, пытавшуюся объяснить своим пьяным языком, что он не то козёл, не то симпатичный.
"Где Бэндит? Бэндит где?!" - орал он, а она подняла на него свой затравленно-пошлый взгляд и едва не окатила блевотиной. Тогда-то он и понял, что копать надо глубже, глубже спускаться в этот ад, который он ещё совсем недавно сам считал своим пристанищем. Господи, - думал он, изгибаясь на пути неповоротливых тел, - разве можно жить в этом? Жить этим? Потом ворвался в женский туалет под всевозможную ругань, опустился на колени и нашёл не её, но её несчастный телефон в углу кабинки, где какая-то истеричная девушка торопливо натягивала трусики.
"Где же ты? Где же ты?" - шептал он, прижимая к щеке молчавший мобильник. "Где же ты, Господи?" - едва не плакал он, глядя в темноту, освещённую весёлыми огнями. И это была самая искренняя молитва в его жизни.

Почему-то он был убеждён: она в отчаянии. Не знал ни одной на то причины, но знал, как порывиста она бывает в моменты, когда думает, что выхода нет.
Кто вёл его? Не помнит, не ведает. Может, тот звонкий голос, что живёт в его голове с тех пор, как он покинул свой город. Может, парк, чёрный, как её злость, и пустой, как его надежды, сам поманил, шевеля на ветру ветками-пальцами.
Даже в этом её отчаянном: "Спаси меня, Кенни!" звучало что-то авторитарное, сродни крепкому приказу. И он признаёт, что был не в состоянии связываться аж с тремя разгорячёнными парнями.  Следовало бежать, схватив её за руку. Но нельзя, невозможно уйти от мысли, что ей делали больно, что пытались воспользоваться беззащитностью этой одинокой девочки, так похожей не только на любовь всей его жизни, но и на сестру, на хрупкую тихую Карен. Потому он и рванулся к ним, точно кто-то потянул вперёд верёвочку. Он хотел только пару раз садануть так, чтобы мозги встряхнулись. И даже не всех, хватило бы одного. 
Кто же мог думать, что в какой-то момент так болезненно перехватит дыхание, и кожа порвётся, отдаваясь треском ниток в ушах? И пальцы невольно вцепятся в чужую одежду, и немой вопрос обратится к лицу врага: "Что же ты сделал? Что ты, мать твою, сделал?" Казалось, ответь этот парень: "Ударил тебя ножом, чтобы ты умер", он бы только кивнул с благодарностью и осел на землю со спокойной душой.
После двух таких ударов сбился со счёту, потому и не знает теперь, сколько у него ран. Зато знает, что умудрился потерять её мобильник где-то между клубом и парком, потому она ничего и не нашла, обшарив его нищебродские карманы. Хотя кто утверждает, что она именно телефон искала? К тому же - свой? Бред, снова бред, укутанный снегом и смоченный водой.
Что он там ей сказал напоследок? Никогда не одевайся как шлюха? Шикарно. Это определённо лучшее из всего, что мог сказать такой идиот, как он.
А вообще... Врёт он, всё он врёт. Он прекрасно знал, что идёт умирать. Он сам выбрал этот путь для себя, пусть и не совсем осознанно, молниеносно. И теперешняя боль, которой он отчего-то почти не чувствует, слишком малое наказание за то, что он убил Такера своим безразличием. И то, что у него не осталось никого близкого в этом огромном городе-мечте, тоже слишком ничтожно, хоть и обидно. Такер… Единственный человек в мире, который не обозвал его безмозглым, который сказал, что он прав в своём стремлении вылезти живым из могилы под названием Саус Парк. Сказал, а сам стоял на краю пропасти и своей жизнью жертвовал ради него, неблагодарного, тупоголового.
Как продолжать идти с этим грузом, до конца не осознанным? Как стремиться к чему-то лучшему, если он и ада не заслужил? Нет, лучше не идти. Это - самоотвод. Всё равно никому нет дела до его наличия или отсутствия в мире. Он был Причиной. Ведь был. Причиной Жить для того, о ком он благополучно забыл, выбравшись из прогнившего места. Ради него Крейг Такер терпел боль непрощённой вины и безбрежного одиночества, а он ни слезинки не проронил, видя его тело под потолком.
А ведь есть ещё Карен, Карен, детка, девочка моя... И почему именно сегодня он впервые в жизни наорал на неё?
Девятнадцать лет, как же хреново всё вышло, а, Кенни? - говорит он мысленно сам себе, чувствуя: его уже где-то ждут. Только ты мог так грандиозно всё испортить.
Кто-то стоит над ним. И вода уже обняла грудную клетку.


Когда бежит обратно, она ещё не думает о том, как всё может быть плохо. Она думает, что выполнила миссию. Что спасёт его так же, как спас её он, и всё закончится. Ноги уже начинают предательски подгибаться, но нечто резвое, пылающее в груди псевдорадостью по-прежнему зовёт боевым маршем: "Вперёд! Вперед!" А в том месте в парке кровью залито чуть ли не полдороги. Она смотрит на это, наверное, полсекунды, а потом её сметают в сторону врачи, и за их спинами ничего уже не разглядеть. Только слышно выстрел-заряд-удар, как в кино. Руки жмутся к груди, а слёзы перестали течь. Они, как кровь, застыли, засохли.
Врачи злятся. Она чувствует это по тому, с каким остервенением они волокут его прочь из парка, куда не смогла проехать машина. Первоначально очумелый прохожий вызвал "скорую" для неё самой.
- Кто вы ему? - спрашивают её, - Вы можете назвать его имя? Имя можете назвать? Его!
Почему-то её тоже посадили в эту машину с оглушающей сиреной. Наверное, из-за ссадин на лице. В памяти есть отрывок, утверждающий, что её ударили один раз или два... Потому Кенни так и рассердился.
Она ведь и не предполагала, что этот неловкий парень иногда становится похожим на мрачного супергероя из отцовских комиксов. И тогда он готов убить их всех. И ещё готов...
Как же горько. Не может, не может быть так горько и страшно, не может столько чувств умещаться в душе. И вновь, одержимая внутренней дьяволицей, она обращается к женщине в униформе с совершенной непринуждённостью:
- Он будет в порядке? Он скоро придёт в себя?
У женщины смуглое лицо, с чертами крупными и правильными. Так, наверное, выглядели древнегреческие богини. В карих глазах - мягкое горьковатое сочувствие, щепотка неодобрения и тонкая снисходительность. Она стоит, такая красивая, перед ней, маленькой грязной Бэндит, пропахшей сладким перегаром, и будто прикрывает собой от остальных.
- Радуйся, если до больницы дотянет, - отзывается вдруг старческий голос, и ей больше всего на свете хочет, чтобы ответ этот адресован был не ей. И никому другому.
Она не слушает. Обстановка давит... Потерять бы сознание.
Но такое блаженство недоступно. Перед глазами: её влажная студия. Пару месяцев назад она в очередной раз обидела его своей несдержанностью, и он сжал от отчаяния кулак.
- Что, хочешь врезать мне? - спросила она тогда с вызовом, широко расставив ноги и глядя воинственно.
- Я бы с удовольствием умер за тебя, - вздохнул он с горячим, почти обжигающим страданием.
- Это как же так можно - умереть с удовольствием?
- Можно. Если твоя жизнь не имеет никакой ценности в сравнении...
Она потом долго ещё думала, за кого бы смогла умереть с удовольствием. За отца? За кумира? Ей нравился Кенни как раз за такие вещи - за внезапные собственные теории. Ей было интересно, она расспрашивала, а он морщился, как от головной боли, и объяснял неохотно, сквозь зубы: "Ну вот можно просто умереть за кого-то, да? Ты умрёшь, потому что ты должен отдавать свою жизнь за других. Но если знаешь, что умираешь за кого-то особенного, за того, кто в самом деле заслуживает жизни... " - он прятал взгляд не в силах найти слов, а она думала: разве должна она по определению отдавать свою жизнь за других? Но ни спросить, ни возразить не решалась.
А теперь... Боже. Боже. Её руки в чёрной туши. Её руки в засохшей крови. Её юбка - короткая и кожаная, её колготки - в сетку.
"Никогда больше не одевайся... как шлюха!" Лишь ещё одну фразу говорил её лучший друг Кенни с такой тяжестью.
"Тебе совсем наплевать, что я... люблю тебя?"
И тогда нечто злое внутри неё порывалось крикнуть: "Знаешь, да!", но смогла она сказать лишь: "Я ничего к тебе не чувствую". И тотчас броситься собачонкой ему вслед: "Всё ведь будет как прежде?"
- Конечно, будет, - ответил он и ушёл.
А после - никогда уже не был прежним.
Тот осенний вечер помог ей выяснить две вещи. Она не любит его. Она без него не может.
А сегодня он пришёл спасти её так же неожиданно, как и отказался забрать. Он отбил её от тех людей молниеносно, одним движением вытянул из их рук. Но потом... куда он пропал потом? И зачем? За единственную секунду близости он сказал ей лишь тихое: "Беги, Бэндит". Самое простое и банальное из всего, что только можно было сказать.
Но тогда-то она и поняла, что не может. Не может бежать, если он остаётся здесь. Тогда-то и стало плевать на собственную жизнь, если его жизнь падёт под сомнение. И она прижалась лицом к шершавому дереву, ожидая его возвращения, крепко зажмурилась, ничего не желая видеть. И действительно не видела ни кадра, ни мгновения, только чёртов слух отказался прекратить службу.
Приближалась она к нему медленно. Пыталась объяснить, что сумку её куда-то выбросили, пыталась спросить, как он нашёл её. Ведь она не назвала адреса.
А теперь они заявляют: "Радуйся, если до больницы дотянет". Много крови, много времени – всё потеряно.
Машину трясёт от резкого торможения. Врачи говорят, врачи ходят, врачи не спасут.
Какие-то люди спрашивают её, хватая за руки: "Имя, назовите его имя. Или ваше имя".
А у неё им в ответ - только крик, бесконтрольный, пронзительный. Только детское "Позвоните моему папе".