Душа ободранная.
Не мусор, просто кожа слетела.
Слёзы просили - слёзы дали.
Содом, что это?

Он взмолился вчера, хватая меня за рукав влажной ладонью: "Господи, не забирай! Прошу!"
И снова предо мною - лишь его худые плечи, судорожно подрагивающие. И снова я на коленях, и он стоит собой меня заслоняя. Кричит в высь, а не докричится и до небытия. Хочет сохранить тишину и не замечает, как оглушает весь мир.
Одно время меня ужасно волновал вопрос: "Лучше быть психом или героем?" Я задавала его многим на анонимных асках.фм и спрашивай.ру, но в память врезался лишь один-единственный ответ.
"Смотря что ты имеешь в виду: большинство или меньшинство", - написала некто Р. - важный персонаж моего пласибно-паланиковского детства.
Эта песня не о доверии, эта песня ни о чём, - повторял пятнадцати/шестнадцатилетний Артём их общую с друзьями шутку.
"Непонятному можно придать любой смысл", - пожалуй, это самое поэтичное из всего, что я вынесла из Паланика. Пожалуй, я до сих пор отчасти живу таким девизом, оттого и играюсь с ничего не значащими фразами, психами и героями. Извлекаю мораль из воздуха.
Так же и здесь: ни большинство, ни меньшинство не имеет отношения к моему оранжевому стражу хотя бы потому, что я по-прежнему не знаю, кто он.
Вижу только: стоит, в темноту смотрит. И Божье имя из его уст - как оружие против меня же.
Это кульминация, даже развязка.

А чуть раньше он рыдал так безутешно, так горько. Обливалась солёной кровью его душа.
- Ты не сдержал обещания, - сказала я, как старшая, с долей осуждения.
А он плакал в ответ, не в силах и вдоха сделать.
С его стороны это - как истребление собственной семьи для любящего сына, как отказ супер героя спасать невинных. Как великое откровение и важнейший переворот.
- Тише, детка, всё будет в порядке. Ну что ты? - шептала я, крепко его прижимая, а одежда моя медленно становилась мокрой от его слёз.
Странное чувство. Раньше, давно когда-то, в эпизоде, имеющем номер "1", он смотрел с недоумением на влажные следы, разукрасившие его куртку и на мою темноволосую голову на своей груди. Не желал ни утешать, ни задавать вопросов, будто знал, что мне это не нужно. И верно знал, ведь таким образом я всего лишь пыталась дать понять, что доверяю этому нелюдимому, вечно настороженному комку.
Теперь же я прекрасно ощущаю дыру в его груди, сквозную, засасывающую.
- Если они запретят... я к тебе не приближусь, знай, - говорит он сдавленно, и внутренняя боль так нещадно прогибает тощее тельце.
- Если что-то случится... - начинаю я, как в сериалах.
Он злится. Вырывается, отталкивает, задыхается.

*

- Ты говорил с ним?
- Он не пришёл.
Ещё бы. Не по-геройски это - приходить жаловаться после того, как тебя отругали. Особенно к тому, кого сам всегда утешал. Даже если слишком страшно и больно - нельзя. Лучше одному в своей комнате сжаться и молчать, отбиваясь от младшей сестрички.
Потому что, лишившись надежды на концентрацию, я схватила его крепко и велела голосом столь твёрдым, что он даже не узнавался как мой:
- Прекрати немедленно! Возьми себя в руки и иди домой, займись чем-нибудь.
Закивал он сначала судорожно. Затем ладонь к лицу прижал, точно ударили. Ушёл. Пришёл. Вновь услышал. Ушёл.
"Унизили. Растоптали. Разбили", - думал примерно так, я уверенна, когда не желал больше видеть меня.

*

Это не мусор.
Похоже на нарывы. Может, на опухоли. Я даже не знаю.
И не знаю, что горше: то, что читали, то, что сказать не дали, осудили, отослали, некрасиво...
Как уж вышло, так вышло.
Главное - вышло.
Похоже на операцию. Очаг недуга удалили, организм спасён, но место, где отрава сидела, будучи пустым, болит куда сильнее, чем когда оно было полным. Оно скучает, кричит, нарывает. И вроде как не требует всё вернуть, а забыть, просто забыть - не позволяет.
Затянется ли? Или новое заражение?
Кто знает? Я - знаю.
Но я не могу.
Мелкие нарывы соскребли лениво, будто и вовсе не прикладывали усилий. Они здесь, снова рядом, идут по моим следам.
Но это - позже. Сейчас или завтра. А тогда только мысль: "Ничего больше нет. Нет прошлого. Нет поступков. Нет ничего, ничего больше нет. Чисто".

*

Однажды мне сделали больно. Ночью, под утро. Первым делом, морально, потом уж физически. И я заливалась слезами, лёжа на чужой постели, а он - проснулся в своей нищей комнате и смотрел в бледный рассвет, в светлый новый рассвет. Ко мне никак не обращаясь, ни слова не говоря в утешение.
Чувствовал всплеск эмоций и вздрагивал, потому что такое не спрячешь.
Непросто расставаться с любимым мусором. Это только вдали от цели казалось, что он воняет и лежит отвратительной кучей на видном месте, а как пришлось приблизиться к измельчителю - нет. Вся жизнь летит перед глазами, греет, светит... Тяжело, нестерпимо тяжело расставаться с поверхностным мусором.
А уж с тем, который давно по значимости сравнялся с органами, - и того хуже. Мне за семнадцать полных лет не столь много довелось вытерпеть операций, но я всё же рискну сказать: "Эта - самая болезненная".
Вот я и плачу, Кенни, крещусь и плачу. Слушаю зов молитв и не слышу ничего кроме вопля собственных внутренностей. Не в силах успокоиться и поднять глаза выше уровня чьих-то мокрых сапог. Ну а ты не можешь, просто не можешь не проснуться в своей нищей комнате и не вглядеться бледный новый восход, верно?
Душе наплевать на наши обиды, она стремится туда без конкретных причин, без объяснений.
Много слёз ещё твоих прольётся, Кенни. Столько же, сколько и в дни первых встреч, наверное.

Он у Бога просил одного: "Не забирай!" Будто это я не принадлежу реальному миру, но лишь ему.
Он такой же, как мы, и Бог любит его, - сказал некто во всеобщее оправдание.
Я забыла спросить. Я вернулась такая, какой была всегда. Чтобы вновь заставить его расплакаться.
Да, ты прав. Абсолютно прав, детка. И в честь этого действительно стоит лить слёзы.
Ты не один.

Он слышал тебя, Кенни.

*

Зеркало разбито. Я ударила его чем-то тяжёлым ещё около трёх месяцев назад, а потом прыгнула в яму и невинного К. за собой утянула. "Нет, только не яма!" - кричал он, катясь вниз по песочной горке, а когда я начала биться о земляные стены, заявил: "Ну хочешь, я как Мистерион поразговариваю?"
Потом долго ещё упрекал меня с мрачным видом: "Ты разбила зеркало. Ты разбила наше зеркало".
Любил он его. Наверное, как Гарри Поттер, мог видеть там настоящих, родных родителей.

Зеркало кем-то склеено. Зеркало почти прежнее. Уже, светлее, тоньше. Но зеркало.
Кто сделал это? Он для меня? Или я для него, сама не ведая?
Перед зеркалом мы стоим, жмёмся друг к другу. Я - высокая, почти восемнадцатилетняя, он - десятилетний и заплаканный.
- ... как роженица, - шепнул вдруг недовольно.
- О чём это ты?
- Да о своём видке.
И отворачивается. Не любит быть некрасивым. Не любит быть таким хрупким и тонким, как раньше...

*

Я не помню, как это выглядело, но тем летом ему совсем нездоровилось. Оттого настроение у него было переменчивое: то раздражённо-независимое, то утомлённо-беззащитное. За день он мог и манерно выгнуть плечи, не позволяя себя касаться, и забиться в уголок моего дивана, обняв руками своё озябшее тельце. Я подстраивалась под требуемую роль, училась вовремя быть нужной и ненужной.
Тогда-то он и сказал нечто подобное, и голосок у него был надорванный настолько, что эта неприятная охриплость, заставляющая говорить всё громче и громче, отзывалась и в моём горле.
- Я знаю, что скоро ты меня отошьёшь, как всегда отшивала. Я уже готов это услышать. На этот раз я не буду страдать. Я к тебе ни капли не привязан, лишь помогаю.
Так холодно это звучало, так резко.
Почти так же убедительно, как тёплое "Будем бояться вместе" на пороге квартиры.
- Мне надо подумать, - заявлял он голосом Мистериона в мрачное утро и убегал от моего отчаяния.
- С днём рожде-ения! - тянул радостно и жалел о том, что не донёс цветочек.
Что же лидировало в тебе, мой мальчик?
Безразличное ли "Рядом с тобой у меня башка кружится", приправленное двумя неделями принципиального игнорирования, или страстное "Ненавижу их! Ты должна быть Off Limits!" и удары о стену кулаками?

Ответы ясны, ответы понятны каждому.
Когда-то я нашла его в странном убежище, окружённым уже прославленным мною мусором. Была осень, полная надежд светлая осень.
- Хэй, Маккормик, ты готов в отвязной перестрелке? - спросила я прежде чем на много месяцев стать обузой.
А он лишь крепче обхватил руками колени и произнёс с осуждением и ужасом:
- Единственный человек, который меня понимает, - воображаемый.
"Полегче, блин!" - хотелось крикнуть мне, но вместо этого я завопила:
- Пригнись!
И с неба посыпались бомбы.
Двигались мы перебежками. Много ползали, отшвыривая пластмассовые бутылки и грязную газетную бумагу. Затаившись за гаражом, я объяснила:
- Эти ублюдки вычислили твой адрес.
- Мы покинем это место только мёртвыми, - в стиле отчаянного героя-патриота заявил он.
- Да, но если мы умрём, я доберусь до тебя и на том свете.
Так можно делать - отбрасывая всё, вживаться в чужое.
Мы уже давно не завидуем Уни, мы умеет гораздо лучше, живее.
Из круглого окошечка убежища сползали жёлтым водопадом солнечные лучи.
Для тех из нас, кто видел свет
Противник мёртв, препятствий нет! - пели мы русифицированную версию "Save yourself..."