Духи и призраки казались знакомыми среди той прозрачной темноты, где я спал уже несколько часов, а может, и месяцев. Они не звали меня - просто висели в каждой грани пространства, смотрели без глаз, слушали без ушей. Имея крошечные рты, они молчали.
Подводные джунгли, состоящие из сгустков спермы - вот на что походила обстановка в том бункере. Я не был заперт, однако, не мог уйти. Не мог слиться со своим телом воедино. Голова была холодной и пустой, глубинный воздух заполнил лёгкие до отказа, засел там настолько прочно, что груди почти не приходилось вздыматься.
Всё моё было при мне - ничего. Один только воздух, отравленный морской солью, и бесцветное дно, песком впивавшееся в пальцы. Всё, что удалось утащить с того света. Слишком мало, чтобы шагнуть дальше. Слишком много, чтобы всплыть на поверхность.
- Кенни! Эй!
Его голос прозвенел издалека, наверное, с тысячи километров отсюда, но спустя пару мгновений мальчик оказался прямо напротив меня. Это внезапное перемещение вовсе не показалось мне удивительным. Там вообще ничего не казалось удивительным. Он наклонился надо мной, уперев руки в бока, пшеничная челочка свесилась на лоб, но не скрыла глаз, таких ярких и живых, каких у меня никогда не было. Улыбка играла во всех его движениях, не только на губах, но и в волосах, в куртке, в дыхании. Он весь будто состоял из света, он был пришельцем, явившимся из мира бесконечного счастья и тепла.
- Кенни-и! - позвал он меня вновь, и я почувствовал, как горячая ладошка теребит моё плечо, совсем призрачно, но настойчиво, - Кенни, просыпайся. Нам нельзя оставаться здесь.
Голосок его игрался, распадаясь на частицы в невидимой воде, а я думал, сколько же раз он уже говорил мне подобные вещи.
Как часто мальчишка из ниоткуда бросает свои беззаботные развлечения ради того, чтобы оттащить от бездны такого, как я? А главное, думал я, почему же он это делает? Неужели шляться чёрт знает где, глотать пузыри воздуха, состоящего из пыли и спермы, кажется ему настолько увлекательным, что раз за разом он спускается в этот бункер и твердит мне: «Кенни, пригнись! Оно снесёт тебе голову!», заставляя послушно упасть на колени в разгар драки и позволить обломку чего-то железного впиться в пол, а не проломить мне череп. "Осторожней, Кенни, ты поджаришься!" - и моё оглушённое алкоголем тело выруливает на обочину вместо того, чтобы размазаться под колёсами машины. Под колёсами... Ему, наверное, нравится. Быть чудом, сотворённым мною в момент падения...
- Хватит умирать! Уходи отсюда!
Эти слова полоснули льдом по коже. Никогда раньше он не жаловался на мою склонность к потере дыхания, на мою странную способность балансировать над пропастью. Никогда раньше он не говорил мне, что я умираю. Если бы рядом была Бэнди, она непременно сказала бы, что в этом его призыве обнаружились новые нотки - аккорды отчаяния.
Да, действительно. Он отчаялся, и он боялся. Впервые за время наших с ним встреч это стало настолько ясно. Стоя надо мной, обливая загадочным светом, он не чувствовал паники, но волновался так сильно, словно где-то очень далеко решалась его собственная судьба.
- Почему ты приходишь?
Спросил я, или мне просто показалось - сказать трудно. Сознание было намертво склеено и обмазано чем-то водонепроницаемым. Этот порождённый воображением вопрос совершенно точно достиг его, но я испугался, что мой маленький приятель не ответит. Слишком редко я говорил с ним до этого. Слишком упорно воспринимал каждый акт спасения как должное.
- Почему? - повторили снова мои губы, и слабый звук растёкся в пространстве, заполненном призраками.
- Кенни, вставай, - улыбнулся он в ответ и прошёлся кончиками пальцев по моей щеке.
- Кенни... - прошептал я сквозь сладостное, едва ощутимое удушье, - Ты - это я? Мы едины?
Он посмотрел на меня очень внимательно, безмолвно сверкнул своими ясными глазами. Нет, мы не были едины. Хотя бы потому, что невинный и мудрый ребёнок не мог иметь ничего общего со мной - обезумевшим и опустившимся.
- Кенни, пора уходить!
- Кенни, зачем? – спросил я на пределе понимания, - Я не хочу возвращаться к себе. Возьми меня с собой. Туда, где... хорошо.
- Нет! - воскликнул он, - Нет, Кенни! Это ты должен забрать меня. Послушай!
После этого "Послушай!" не последовало больше ни звука. Он исчез, снова оставив меня одного в том же месте. Сдался? Бросил? Или просто время истекло? Ведь не может быть, чтобы там, откуда он родом, не отводили на дела лишь определённые мгновения.
И я по-прежнему лежал в густеющей мгле, думая о том, что никогда, ни за какие вознаграждения, не позову его с собой в тот мир, где меня избили за недоплаченные деньги или просто потому, что захотелось. Где людей рвёт собственными внутренностями, где в груди так пусто и темно, что даже сердце уменьшается в размерах. Не должно его там быть, нет. Пусть уж лучше останется призраком. Ведь призраки, они...
- Призраки тоже умирают, - отозвался он хрустальным, ломким звоном и снова возник совсем рядом, опустился на колени, светя оранжевой паркой, одновременно забытой и знакомой до боли, приник к моей груди, обвил шею руками, - Забери меня, Кенни. Я так люблю...
Всё вскипело во мне. За миг, от объятий. Бурлящий кипяток рванулся в пространство, окружённое рёбрами.
Слова его повторялись. "Люблю". Жизнь? Тебя? Свежий воздух? Надежду? Что он мог любить? Я не знал, но прижал его крепко. Маленький дух обжигал меня жизнью. Он закрыл глаза и дышал на моём плече. И вспомнилось сразу то место, где нашёлся мой дом совсем недавно. И улицы без автомобилей. Горная свежесть смешалась с запахом душного клуба. Их руки, сжимающие мои песни. Их улыбки, порождающие звуки. Друзья с непроницаемыми лицами. Меньшинство из большинства. И Она... Мне вспомнились слова, сказанные на горизонте страха.
- Мы отсюда уйдём, Кенни. Кенни, мой Кенни. Просыпайся, прошу тебя. Мы отсюда уйдём…
Она не призывала, она шептала. Шептала сквозь слёзы и преданность. Обещала, сглатывая чувства и дрожа всем телом. Так, как умеет она одна.
- Мы отсюда уйдём, Бэнди, - сказал я в ответ, ощущая, как уснувший мальчик постепенно растворяется в моём теле, и горячий поток перестаёт обжигать, становясь всё более живительным.
Мы должны были идти. Идти отсюда ради права на лучшее. Ради нашего дома и протянутых рук. Позабыть о ловушках, об углах с крысами, об иглах, о грязи, об одиночестве и разрушении. Бэнди была рядом, я знал это точно. Она была где-то за пределами моих снов. Холод разрастался вокруг разгорячённого тела, и призраки таращили отсутствующие глаза в напряжении.
Бэнди. Именно она стала смыслом, всегда была смыслом. Именно она прошептала однажды среди серого потока незначительных людей: "Кенни, хочешь?.. Хочешь, я от всего откажусь? Хочешь, мы исчезнем? Найдём такое место, где нас никто не знает. Убежим, как ты любишь. Мы разберёмся. Хочешь, я от себя откажусь?"
Нет, я не хотел видеть жертвы. Это я был тем, кто должен было отказываться. И именно теперь, с белокурым ребенком в объятиях я почувствовал, что пора навсегда забыть смерть. Взорвать это место со всеми призраками. Забрать отсюда лучшее и худшее - без разбору - чтобы вернуться к Бэнди и с ней остаться. С Бэнди, которая ничего не знает о могильном холоде, шёпоте в голове и видениях в зеркале ночью.
- Бэнди, - произнёс я прежде, чем поднялся на ноги вместе с грузом, невесомым и необъятным. Было тяжело, но слишком быстро, чтобы осознать это.
Я встал, последний раз взглянув на призраков. Кенни вскрикнул радостно мне в плечо.

И я вновь упал, обнаружив себя на полу комнаты, где давно стихли звуки, а линолеум был в разводах от моей тёмной крови.
Сломанное запястье не желало позволять на себя опираться. Боль пронзила безжалостно, потолок, стены, воздух молниеносно закружились в водовороте вместе клочком исписанной бумаги, всунутой мне в пальцы и отброшенной злобно в сторону. Записки с угрозами и требованиями. Снова тот кошмарный мир реальности...
В тот день я никак не должен был просыпаться, но проснулся. Проснулся живым, не ходячим мертвецом, нет, настоящим! И я был весь в грязи, с нестерпимо хрустящим запястьем, с разумом, помутнённым сотней ядов, с кровью на лице, с болью в волосах и с белой жидкостью, что хлынула фонтаном изо рта как только я сумел перевернуться. Растекаясь кругами по полу, впитываясь в мою же одежду, она лилась почти бесшумно, заставляя желудок пульсировать, а горло сотрясаться в спазмах.
"Ты ведь наглотался морской воды", - пронеслось объяснение где-то в зоне затылка.
Да, она должна была выйти. Она ознаменовывала моё возвращение, стимулируя отползать всё дальше, поднимать голову всё выше. А когда прекратилась - я уже держался за стену, глядя со снисходительностью на изуродованный пол.
Всё летело. Летели и ускользали крупицы осязаемого, вместо них чёрные мушки заполняли пространство, сгребались в рои, застывая огромными дырами в центре комнаты, которая была так безгранична, что я даже сначала не понял, занимает она половину квартиры или весь мир. Кажется, я несколько раз прошёлся по кругу, вспоминая, почему оказался здесь. Не кадры, но тени, какие-то размытые пейзажи дребезжали под черепом, и я не видел, как в течение девяти страшных дней поднимал Бэнди с пола за волосы, но слышал убийственное: "Ты слабый и неблагодарный мальчик". Не видел её рыдавшей над осколками зеркала у меня под кожей, но видел в объятиях другого блондина, почти такого же убожества, как я, но чуть более сильного и без зависимости. Я слышал звук, с которым он припечатал меня к стене, и слышал: "Полегче, Маккормик. Ты здесь явно не в преимуществе".
Подобные воспоминания заглотили беспокойство о реальности, но когда отступили, оно обрушилось новым грузом на плечи, едва не свалив меня на пол. Мысленный тоннель стал сужаться, грозясь уничтожить что-то важное в памяти.
"Надо найти Бэнди", - сказал я себе безмолвно и вцепился в дверной проём здоровой рукой.
Я не знал, где её искать, не мог вспомнить, но рассчитывал положиться на интуицию, что однажды уже помогла выбрать единственный клуб из сотни, затем выбрать парк, а затем выбрать смерть. Распотрошённый бинт струился под ногами, обнажая почерневшее запястье, стрелявшее фантомной болью в грудь и в сердце. Сделав ещё шаг, я подумал, что, наверное, похожу на пасхального кролика из ночного кошмара.

Коридор проглотил меня, и я смешался в его желудке с другими продуктами. Комод, тумбочки, крючок с чьим-то плащом, отлетевшим с гудящим звуком в сторону. Раз за разом я ударялся о стены и всё думал о Бэнди с её музыкальными вкусами и вкусной музыкой. О её пальчиках, прыгающих по клавишам фортепьяно, о её нарощенных волосах и юбках из искусственной кожи, об образе, созданном не искусственно, но искусно. Ей всегда ставили в упрёк неестественность, но, чёрт возьми, они и понятия не имели, насколько чистой на самом деле она была!
"Я люблю тебя, Бэнди", - сказал я снова мысленно, потому что попросту не мог понять, как говорить вслух.
Коридор был абсолютно пустым, пустым и долгим. Вдосталь покружив в животе, он плюнул моим телом в зону кухни, где жили шприцы, огарки свечей, ложки, резинки, следы крови. Отвращение захлестнуло при виде места, где меня никаким образом не должно было быть. Никогда.
"Ошибка, Бэнди, это всё ошибка", - мысленно проскулил я и, оттолкнувшись от холодильника, выскочил обратно в коридор.
Нужно было выйти на улицу, чтобы отправиться в самое трудное и опасное путешествие. Нужно было строить развязку действия, в котором непутёвый герой имел равные шансы и выжить, и сдохнуть. Правда, смерть не казалась мне теперь такой уж близкой, я порвал с ней всякие связи. Лишь один финал светился впереди - воссоединение с той, кто вовсе не желала любви другого. Её приговор: "Слабый и неблагодарный..." по-прежнему жёг меня своей искренностью, но я не слушал его, не должен был слушать, хотя бы потому, что в памяти, хранившей ещё следы соли, расцветали другие слова. И светился момент, когда нашему общему другу она сказала: "Я на нём помешана. Я им одержима. Я люблю его больше себя и больше своих родителей. Я весь мир уничтожу без жалости лишь бы только оставить его в живых". Они думали, что я в отключке, но я был в норме. И всё слышал, прижавшись щекой к стене.
Теперь это воспоминание пробуждалось во мне вместе с надеждой, почти с уверенностью в том, что Бэнди так же безумна и больна мной, как и я ей.

Комната... В той чёртовой квартире была ещё одна комната, которая казалась мне отсутствующей из-за двери, что прикрывая её, сливалась воедино со стеной. Я бы в жизни не догадался о её наличии, если бы ветер не коснулся кожи, выскользнув из-под крошечной щели. Там было холодно, а я не должен был терять ни секунды, стремясь к Бэнди, однако, раз учуяв неизведанную ячейку, невозможно не заглянуть в неё. К тому же куртка моя никак не находилась, а чужой плащ давно исчез из видимости. В той комнате, вероятнее всего, прятались мои вещи. Или прятался кто-то такой же как я - спящий в бреду и в нём умирающий.
Я открыл дверь как только смог отдышаться. Открыл и был тотчас отброшен назад злым ветром. Открыл и замер. Вжался в косяк и застыл.
Там была Бэнди. Она стояла ко мне спиной в объятиях ветра. Моя обожаемая Бэнди дышала мокрым воздухом тёмной осени, тем самым воздухом, каким ни в коем случае не должна дышать певица. Вихрь рушился на неё, взметал волосы вверх, теребил одежду и завывал подобно зверю, заглушая, но, не проглатывая зов улицы. Моя Бэнди, это была она в своём привычном круговороте звуков. Миллиарды нот упали на меня, отзываясь во всём теле дикой дрожью. Крошечный дождь, гудки машин, скрипы резиновых шин на асфальте, голоса... Она правила этими нескладными безумцами. Стоя у окна, не догадываясь о моём присутствии, она была настоящей королевой хаоса.
Я бы непременно назвал это видением. Просто очередной галлюцинацией, выброшенной на берег отравленным разумом. Иллюзией, которых я видел уже сполна, одним из призраков, не погибшим в том бункере. Но нет, Бэнди была самой настоящей, в том не возникало сомнений. И я даже хотел рассмеяться при мысли о своей твёрдой уверенности, будто Бэнди просто так меня бросит. Будто она способна сбежать, оставив меня - ни живого, ни мёртвого - валяться на полу и тонуть в посторонних мирах. Нет, она бы никогда не смогла сделать этого. Она не из тех, кто уходит при виде чужого падения. Бэнди ждала моего пробуждения, стоя у окна и глядя в осень.
На мгновение показалось, будто поза её неестественна. Будто странное нечто кружится в воздухе, норовя упасть и поломаться. Долго наблюдая за недвижимым объектом в одной точке, я уже перестал видеть чётко, и предметы запрыгали перед глазами. Запрыгала и она, то подлетая к потолку, то опускаясь.
"Бэнди, - сказал я мысленно, - этого не было. Это не должно было случиться, детка".
Она чуть подалась вперёд, будто услышав моё немое обращение. Яростный ветер швырял клочки бумаги по углам. В какой-то момент я почувствовал, как леденящий порыв проник в самую глубину моего сердца, пронесся там крошечным смерчем, выметая изнутри всё отвратительное. И тогда пришло вновь ощущение счастья и чувство, что я насквозь живой. Живой. Живой, пусть и исколот. Живой, и плевать, что поломан слегка. И сквозь тысячи тысяч лишних фраз в голове прорвался вновь призыв призрака-Кенни, всплыло обещание, которое я ему дал.
"Бэнди, я живой. Я здесь, рядом. Больше никогда не хочу умирать. Бэнди, ты слышишь, мы отсюда уйдём. Прости меня, прости меня. Забери меня".
Мгновения разделяли меня и те же самые слова, произнесённые вслух. Ещё секунда, думал я, и она увидит. И всё закончится, когда мы достигнем друг друга. Я опущусь перед ней на колени, как перед матерью, и зарыдаю. Впервые со времён утонувшего детства буду рыдать, срываясь на крик, на стон, пока не начну задыхаться. Слёзы сотрут с моего лица кровь и грязь, а она сотрет сами слёзы. И ничего больше не будет как раньше. Мы отсюда уйдём. Я сдамся ей, расскажу всё, что не было сказано. Позже, когда мы доберёмся до безопасного места, а пока... в этом насквозь проткнутом иглой убежище я буду лишь рыдать, прижимаясь лбом к её груди, рыдать обо всём, что только смогу вспомнить. Оболью её своим стыдом, вымолю прощение, подчинюсь её совершенству.
Слёзы уже подступили к глазам и робко, словно сомневаясь, что не ошиблись адресом, щекотали веки, лишь сильнее размывая комнату. А в то же время на губах расцветала улыбка, растягивая их сквозь боль. Свет, озаряющий всё вокруг, и жар, приливающий к каждой клетке тела - это было несвойственно мне - дефектному, лишённому чувств от рождения. Это теперь снизошло на меня, открылось и заполнило все щели. Вероятно, передалось от Кенни-призрака.
"Бэнди, - сказал я на границе эмоций, - я никогда ещё не был так счастлив".

И, конечно, в буре радужной дрёмы я не замечал крови на её ногах, не видел, что одежда, развеваемая ветром, изорвана. Не видел поломанных ногтей, и не мог, вовсе не мог видеть лица. Я смотрел на неё, как на нечто священное, как на икону, мелькавшую сотни раз на страницах учебника и лишь единожды увиденную в жизни, в каком-то православном храме в Денвере, куда экскурсовод завёл наш шумный класс по ошибке. Никому из моих сверстников, включая и меня самого, не было дела до тонкостей чужой веры, но всё же из того случая я вынес одну удивительную вещь: святое не может быть красивым, оно выше этого. Оно чище и не поддаётся описанию. Сколько бы грязи, царапин, отпечатков чужих губ и пальцев ни было на иконе, она не делается лучше или хуже. Она не меняется, потому что всё земное меркнет в сравнении с ней.
Такой же была Бэнди в те минуты. Я не смотрел на следы на её коже, так как попросту не мог их видеть. Для меня существовала лишь она - девушка, что была всего в мире превыше.
"Бэнди, - сказал я, - давай поженимся. Давай я сделаю тебе предложение, как только слезу с наркоты, и мы будем вместе всегда. Тебе уже двадцать. Этого достаточно. Бэнди, Джерард одобрит. Он посмотрит на меня с негодованием и одобрит. У нас будет семья. Семья, Бэнди. И она не помешает нашему творчеству. Семья, Бэнди..."
Я почти плакал. Большего рая невозможно было представить. Всего лишь крошечный кусочек земли, где есть я, Бэнди и кто-то ещё такой же безгранично обожаемый - вот и всё, к чему свелись мои поиски ценностей. Вот чему был посвящён побег из Колорадо. И песня зародилась в самом воздухе. Музыка взлетала с поверхности хаоса и кружилась, виляя разноцветным хвостом. Я понял, чем должен был поделиться с ними, со слушателями. С теми, кто верил мне. О чём должен был рассказать. Нет, не о вере, не о надежде – о выборе.
Я всё цеплялся за косяк, давясь улыбкой, а перед глазами мелькали кадры грядущей счастливейшей жизни. Она рисовалась прямо внутри меня.

Именно тогда Бэнди шагнула вперёд, хотя шагать было некуда. И скрылась.

Несколько мгновений потребовалось, чтобы отстраниться от стены и, вытянув руку, броситься к окну. Ещё несколько - чтобы упасть на пол перед подоконником и накрыть ладонью то самое место, где всего секунду назад находился мой единственный смысл. Застрявший крик колотился в горле и прорвался наружу лишь, когда за гранью проклятой квартиры, где-то пятью этажами ниже раздался удар, влажный шлепок и незнакомый вопль. Подоконник был ещё тёплым в том месте, где необутые ножки Бэнди касались его. А внизу... внизу разрасталась паника, взлетали в воздух голоса и сигналы машин. Я кричал, сидя на коленях перед открытым окном, не решаясь подняться и выглянуть.
Но пришлось. Рано или поздно пришлось бы. Весь дрожа, я смотрел вниз на далёкую улицу. На скопление внезапных людей, на их головы запрокинутые вверх или спрятанные в руки. Я слышал:
- Вот из этого окна. Там кто-то есть!
И слышал, как "скорая" завопила в нескольких кварталах отсюда. Я видел Бэнди внизу сквозь безумие и неверие. Именно тогда тёплые слёзы отступили и пропали безвозвратно в недрах глаз. Я забыл... забыл всё, что было потом.
Потому, что потом ничего не было.


Только инстинкты сродни собачьим, только рефлексы и подавленный стон. Я помню, как отползал от окна словно раненый. Будто меня подстрелил кто-то с улицы. Даже вопросов никаких не было, они появились потом, спустя часы.
Я помню, как где-то между коридором и комнатой радость вдруг ощутилась уже знакомым биением в груди. Нет, сказал себе я, это не могла быть Бэнди. Никаким образом. Она бы никогда не сотворила подобного. Я знал её лучше, чем самого себя, и мог бы поспорить даже Богом. Дрожащая улыбка скривила губы, когда дверь скрипнула, выпуская меня на лестницу. Я бежал, не касаясь ступеней, торопился застать "скорую" на месте и выдохнуть, убедившись, что разложившийся мозг злобно разыграл меня, что я - не более чем долбанутый мудак, не способный узнать даже свою возлюбленную. Нет, в том больше не было сомнений, что с асфальтом столкнулась совершенно другая девушка, не Бэнди.
В Калифорнии никогда не бывало холодной осени. В Калифорнии вообще никогда не бывало холодно.
Потому, ощущая колкий холод, я застыл с немым вопросом: "Где я?"
Я не знал улицы, окружавшей меня, и не знал неба, висевшего надо мной, но об этом не следовало думать. Они были совсем рядом - толпа людей и машины, разговоры и гудки. Никто не замечал меня, стоявшего в отдалении, слишком странного для простого прохожего. Руки сводило судорогой, дождь обрушивался на плечи, и дыхание как-то предательски спёрлось, будто ветер заталкивал воздух обратно, не желая разбавлять мои вдохи.
Моя каменная убеждённость в том, что Бэнди не мертва, оказалась лишь трепещущей мольбой.
Не помню, как делал шаги вперёд, как вписался в их круг, и совсем никто не узнал меня. Звуки слились. Меня дёрнули за одежду со словами:
- Молодой человек?..
А я сказал:
- Это Бэнди. Никто иной. Именно она.
В тот же миг послышались сирены полиции. На меня пали взгляды, а одновременно пришла мысль. И я рванул назад к подъезду, взлетел по лестнице, толкнулся в незапертую дверь. Невозможная скорость даже не сбила дыхание. Потому, что у меня его не было.
В большой комнате я готовился увидеть своё собственное мёртвое тело. Почему-то в голове ещё жило предположение, что я всё же не проснулся и сам стал призраком, бестелесным и бессмысленным. Поэтому и не смог остановить Бэнди. Но тела не было.
Взгляд принялся искать клочок бумаги, который был всунут мне в пальцы так аккуратно и настойчиво. Я нашёл его тут же, подобрал из блевотины - не из белой жидкости и не из морской воды - из блевотины. Буквы смешались.

Темно и пусто. Как ты и говорил. Этому края не будет.
______
Выживешь или умрёшь, бери вину на себя.
Без НАС этот мир даже чёрту не сдался.

Потом вломилась полиция. Записка выпала из рук, когда двое меня резко скрутили.
Поставили на колени, потом на ноги. Потом снова на колени. Застегнули наручники. Моё запястье вывернулось словно мокрое полотенце, но боли не было, был лишь лёгкий разряд тока, пронзивший голову.
- Точно этот?
- Понятное же дело.
- Ну и вонища! Что за наркоманское пристанище?
- Ты на кухню загляни.
- Твоя квартира?! Квартира чья?!
- Ну и зачем ты её столкнул?
- Вот так видок у него.
- Рожа знакомая. Ты глянь, посмотри! Точно знакомая. И имя на слуху!
- Маккормик... Кенни. По тебе моя сестра тащится.
- Ладно, увозите его.
- Весь дом в плакатах.
- Да он удолбан. Он тебя не слышит.
- Посмотри на записку. Небось сам только что накарябал.
- Это его вы видели в окне, когда...
- О, господи, чудовище!
Всю дорогу полицейский отряд меня игнорировал, и это было унизительнее любых оскорблений. Я всё ждал, когда же хоть кто-нибудь усмехнётся, назовёт меня по имени, пнёт, толкнёт, ударит – что угодно, а я отвечу ему дерзко сквозь зубы, намеренно провоцируя новое нападение, можно - массовое, желательно – бесконтрольное и безжалостное, такое, чтобы не оставило от меня мокрого места. Но полицейские и не думали ко мне обращаться, лишь болтали в полголоса о чём-то своём. Я был для них не более чем очередным скучным отбросом, деградантом, не достойным даже издевательств.
У дознавателя при виде меня дёрнулась верхней губой. Он вздохнул:
- Пусть умоется, потом поговорим.
От воды раны щипали. Я смысл с освобожденных на мгновение рук, наверное, целую тонну грязи и крови. Крови и грязи.
К тому времени рассудок превратился в сюрреалистическую мозаику и работал лишь отдельными гранями. Я хорошо видел и слышал, но общая картина смешивалась в безжалостную кашу. Потому было сложно понять вопросы, но я старался отвечать как можно чётче.
Нет, это не моя квартира.
Я не торгую наркотиками.
Людей тех не знаю.
Я не убивал Бэнди.
- Это ещё нужно доказать, - отвечала мне плывущая морда дознавателя.
Стемнело довольно давно, и я видел, как полицейские, прощаясь друг с другом, расходятся по домам, едут к своим жёнам и детям. Им на смену заступали новые, с лицами кровожадными и блёклыми. Дознаватель что-то чертил под светом лампы. Он был никакой. Как сказала бы Бэнди - безликий.
- Кеннет Маккормик, отвечай на вопросы. Тебе грозит статья за убийство, торговлю, хранение...
Мне было настолько всё равно, что безразличие забивалось под плоские люстры, выталкивая оттуда комья пыли. Утомившись разбирать болтовню дознавателя, я стал думать о том, как же так вышло, что ещё три дня назад я раздавал автографы и улыбался пусть не к месту, но всё же искренне. И рядом со мной была Бэнди, измученная и несчастная, но была. Совсем рядом. Захлопнув дверь автомобиля, она с болью взглянула на моё забинтованное запястье и спросила несмело, но с напором:
- Ты разъезжаешь моей машине без прав и со сломанной рукой?
- Да, именно это я и делаю, - последовал мой холодный, незаслуженно грозный ответ.
Как могло так случиться, что ещё около месяца назад я позировал мобильникам в огнях клубов, а теперь Бэндит нет. Она шагнула в пропасть, сдавшись. Как готичная безумная Джульетта.
В голове бились её слова: "Я на нём помешана. Помешана." с каждым разом всё ближе и реалистичнее, всё опаснее. Они походили на зловещее заклинание.
Мой мальчик, всё будет в порядке... - раздалось совсем рядом, на уровне уха, и я дёрнулся на стуле, отзываясь на родной голос.
- М-да, понятно, - хмыкнул дознаватель. Рядом с ним возник кто-то из помощников, - Надоел он мне. Пусть оклемается. Забери.
Меня вытащили из кабинета и сунули в камеру, пропахшую ссаниной и гнилью. В ней также был бомж, весь заросший грязью, и проститутка. Она расхаживала взад-вперёд, повиливая задницей в красной юбке.
Я сидел, вслушиваясь в гудящую боль ребёр, запрятав лицо в колени и листая фрагменты недавней жизни. Сдавленно думал о том, как глаза умудрились столь чудовищно подвести меня. Как я мог не заметить, смотря в упор, что стоит моя Бэнди не у окна, а на подоконнике. Вот почему, она казалась возвышенной. Вот почему парила, словно святая. Она готовилась к прыжку, а я стоял рядом. Стоял и молчал. Мечтал, сходил с ума от счастья, думая, что обманул, наконец, смерть. Я мог бы тысячу раз достичь её. Мог позвать, мог подбежать, мог... Но выбрал бездействие, немое наблюдение.
И тогда... тогда случилось страшное. В захлопнутой камере удушающей ночью мне приснилось, что я ловлю её. Идентичная обстановка, те же мысли и чувства, только действие переиграно. Я видел, как она падает, и рванулся вперёд так же беспомощно, но - то ли комната стала меньше в разы, то ли скорость моя возросла до запредельной. Я ухватил её за одежду, а потом тут же за руку. И вытащил. Прижал к себе, холодную, обессиленную, но живую. Такую же живую, как я сам.
Вселенская радость, облегчение, слёзы. Неверие, но быстрое привыкание к новой действительности. Она была со мной, а всего остального не было. Никогда-никогда не существовало. Я плакал, обнимая, целуя её, а потом пол разошёлся под ногами, и я рухнул с лавки, взвыв от боли.
Чёртовы рёбра, чёртово запястье. Слёз не было. Лишь леденящий пол чернел под моей щекой. Тусклый свет мерцал вдалеке, а в самой камере было непроницаемо темно. И я понял. Только тогда окончательно понял.
Бэнди нет. Всё сломалось. Всё потеряно. Абсолютно всё. Вся моя жизнь. Всё.
И вспомнилась вдруг наша первая встреча: как я, отвращённый столь вычурным стилем, мысленно назвал её мерзким словом. А она, будто уловив незаслуженное ругательство, в ту же минуту споткнулась на своих каблуках, пошатнулась неловко прямо на сцене, и, взглянув на её перепуганное личико, я умилился этой скрытой невинности. По уху скользнул пьяный шёпот Тони: «Нет-нет-нет, чувак. Тут ва-аще без вариантов. Это же Бэндит. Да она тебя!.. Она и поссать с тобой рядом не присядет!» А я ответил, что не собираюсь ссать с ней рядом. "Да это самая суровая девушка в мире!" - уже откровенно орал Тони, а я заявил, что видел таких сполна.
В жгучие девятнадцать я действительно не сомневался в абсолютном торжестве своей сексуальности и потому, даже не имея сильно острого языка, пожелал непременно поспорить с ней - с самой суровой девушкой в мире. Ляпнул нечто неумело-оскорбительное, вызывающе прикусил губу, но...
Самая суровая девушка в мире вместо того, чтобы сравнять меня с землёй, беззащитно расплакалась. Ввела меня в шок своими чёрными слезами. Честно - чёрными. Непроглядно чёрными из-за слоёв туши. Я никогда в жизни не видел ни таких слёз, ни таких глаз - ничего подобного. Никогда в жизни не слышал такого отчаянного, хрупкого проклятья, каким наградила она меня, сжав кулаки.
Такого противоречия внешнего и внутреннего я и выдумать не мог, но всё же выдумал. И пообещал нам обоим той ночью, что никогда не оставлю, никогда! Даже если оставлять будет нечего.
Да, я всё вспомнил.
Как она унижала меня раз за разом, как мстила за то, что я раскусил её слабость. Как рисовала меня, бросая приговором: "Ты типичный. Заурядный. Скучный", а я любил её так горячо, почти до бреда, до лихорадки... Все называли её принцессой, а меня - нищим. Меня - красавцем, её - чудовищем. В нас не верили, а нас и не существовало. До момента... Когда всё встряхнулось большим взрывом. И тогда самая избалованная девочка в Лос-Анджелесе оказалась вдруг самой преданной, а заурядный потаскун - кому-то нужным. И поплыли дни с месяцами разлуки и неделями близости.
Я всё вспомнил, каждое мгновение наших лет. Одежду, зашитую кривыми стежками, неумелый ужин, ожоги и порезы на непривычных к труду руках. Ласки по ночам, протяжные, томные. Запах красок, трепет струн...
Всё пропало.
И тогда я просто закричал.