Тепло и спокойно. Именно так, как давненько не было здесь, в моей комнате с её ночной темнотой, вечно залитой чем-то жёлтым. Не было в душе, изнурённой избыточным беспокойством. Беспокойством, не имеющим смысла в нашей реальности. Беспокойством, навязанным, почти вынужденным, ибо все они им больны, а я не могу, не имею права не заражаться.
Сегодня, отбывая во сны, я не хочу представлять никаких кадров, разыгрывать сцен... Лучше уж достучаться до него и притянуть на пару миллиметров. Он подаётся вправо, и мне кажется, что касание уже состоялось. Вопросы о глупом, улыбки и насмешки - это общее, как вступление. Плохо - не чувствовать его рядом, когда так хочется, а ещё хуже - не чувствовать себя рядом с ним. Плевать.
- Иди ко мне. Ты давно тут не был. Засыпай.
- Не могу, - отвечает он мысленно, - У меня день.
И я знаю теперь. Да, действительно. Его день снежный и солнечный, он живой, недоступный, но правильный. Такой, каким должен быть день где-то на другом краю света. Не на конце, а именно на краю. И из друзей кто-то совсем под боком, болтает без устали. Возможно, они заметят, что их четвёртый как-то странно наклонился. Возможно. Он распрямляется. Правильно, зачем лишние хлопоты?
- А ты забей на свой день и залезай ко мне под одеяло.
В мой удивительно приятный мир. Не упусти, ведь я храню для тебя как раз такие моменты.
Он колеблется где-то полсекунды. А потом, не жалея, запрыгивает. Это забавно - строить домик из одеяла притом, что его в общем-то и нет, этого домика. Он, скорее, шалаш. В небе светится луна, веет лесом и негреющим безвкусным костром.
Сидит, скрестив ноги. Я двигаюсь, ёрзаю. Он не так меня видит. Я не вижу его. В куртке под одеялом.
- О чём ты мне сегодня расскажешь?
Не случайно создана декорация. Вакуумный лес с безбрежной ночью - вот, какова, на его взгляд, обстановка, идеально подходящая для историй. И, конечно же, я почувствовала заранее, что его увлекает моё чтиво. Уже, наверное, в третий раз так глубоко.
- Я не расскажу тебе о том, где меня не было.
- Но ты была, - произносит он очень настойчиво, проводя пальцами по моему виску. В фильмах в это место часто влетают пули, - Была когда-то с кем-то, через кого-то. Была.
- Это совершенно невозможно, - мотаю головой я, совсем не к месту начиная распаляться, - Сороковые годы, Кенни. Я рождена только в девяносто пятом...
- Была! - он кричит.
Так серьёзно, будто лучше меня знает.
Тогда я сдаюсь и просто делюсь наличием в голове поверхностной информации.
- Видишь, как у меня всё расплывчато?
- Вижу. Не совсем понимаю, но вижу.
Как я могу рассказать о тех местах, где ни тебя, ни меня никогда не было? Что я скажу о чужих отмороженных пальцах, о синих губах и оружии, свисающем сбоку? Я и в руках-то никогда не держала. Кенни, что?
Обычно в текущее время не думают о таком, понимаешь? Думают в другое, в праздники, например. Давно дело было. Там не деды наши были - прадеды. Да и деды. Только не твои. Тебе-то зачем знать, маленький ты мой американец?
- Почему тебя это задело? Тебе не рассказывали?
- Рассказывали, но не так, - он смотрит на свою грязную обувь с лишь ему понятным негодованием, - Я... знаю. Со мной ведь бывает.
"Даже в мирное время"- вздыхаю мысленно, чтобы он не уловил трагедии.
- Так больше никогда не будет, - вот, что я могу сказать.
Неуверенно. Но скажу всё-таки. Не будет. Мы не допустим. Мы - ещё более жестокие, чем они. Но кровь должна ведь кипеть ещё, верно? Должна переходить по наследству. По-доброму кипеть. По-пацифистки.
- Зачем... - шепчет он, расширяя глаза, - Зачем? Они высосали кровь у пацана... Зачем, N?
Я обнимаю его.
- Так больше никогда нигде не будет.
У тебя не будет. В твоём холодном мире другая война. И ты видел её, в отличие от меня. Помнишь?
- Я люблю твою реальность. Хорошо, что я тут. В ней, - он оглядывает комнату, вроде тёмную, но по-хитрому светлую, - всегда так тяжело и ярко. Видно плохо, но в груди ломается.
- У тебя иначе. Другой контраст.
- У меня плоско. Так дерьмово это признавать. Знаешь... Вероятно, твой мир всё-таки настоящий.
Ему больно от подобной мысли и грустно, невыразимо грустно. Каково это - слышать периодически, что ты выдуманный? Раз за разом бороться за право быть сумасшедшим, уверяя себя, что это я со своей комнатой, школой, Москвой - ложь, результат одиноких фантазий? Если спросить его, кто мы такие, можно узнать, что нас всех, абсолютно всех кто-то озвучивает. И у меня есть сценарий, как он есть у него, такой же неосознанный и невидимый. Тяжко. Сидеть на выдуманном диване и тащить тонну неизведанных мыслей о девчонке с русским именем и книгой о войне.
Не унывай, мой братик, иначе начнёшь задыхаться от несоответствия. Проходили. Даже со мной так было, что уж говорить о тебе. Ты отвлекись, посмейся над моей маленькой грудью. А по возвращении домой - всё забудешь. Над спиралевидностью вселенной, над реальностью выдуманной не будешь ломать свой десятилетний светлый мозг. И станет так же пусто и легко как всегда. Совсем-совсем не сжато и не пыльно. Будто нет никакой чужой фантазии. Ничего того нет, что иногда вспоминаешь.
- Зачем они высосали кровь у пацана? Они выпили её.
Что за вопрос? В тексте ведь сказано, читай внимательнее. Ты имеешь что-то другое в виду.
Написанное несколько выше - про меня, а не про него. Мы с ним одинаково сумасшедшие и все же:
- Миры... Я совсем ничего о тебе не знаю. И так много выдумываю... В сравнении с настоящим присутствием...

_____

В три часа ночи его уже нет рядом. Я просыпаюсь, нащупывая пустоту. Он ушёл по своим собственным делам, потому что у него день. Раньше была ночь одновременно со мной, а теперь день. У кого сбилось время? У кого материя сползла с колеи и накренилась над краем небытия? Кто перевернулся с центра набок, как тонущий корабль в бесконечности? Он думает, что мы. А я - они. Убеждена просто, что его мир - побочный.
Хах, не очень-то приятно чувствовать пропажу. Он так не делал раньше. Как раз из-за ночи. Спал себе рядышком совершенно бесшумно, только тепло сочилось от оранжевого тельца. А вот я умею предавать. Позволю ему задремать - и бегом в свои глубокомысленные встряски. Он ощущает моё исчезновение, ощущает, как я меняю его на других, на персонажей. Даже во сне чутко слышит всё это и не злится.
Он ушёл, вероятно, даже раньше, чем я провалилась. Ушел, оставив вместо себя похожего. Обманул меня, хитрюжка, а следы его копии ещё можно нащупать и ими довольствоваться.
Обнимая не пойми что, я засыпаю, тайно радуясь, что сейчас всего три ночи. Засыпаю, а разговор продолжается.
Он вернётся, потому что не всё выяснил.

______

Утром немного невмоготу, хотя в целом - тепло и спокойно. Мама что-то говорит, а с ней вместе телевизор. Новостей нет. Гороскопы, прогнозы, пробки. А я убей не помню, чем занимаюсь полчаса. Оно стёрлось.
Натягиваю колготки, не без удовольствия отмечая, что процесс этого женственного перевоплощения идёт легко, не совсем так как раньше. Раньше я колготки вовсе не носила. Чьи-то слова в голове. Предельно приятно. Что за утро?
- Фотографируют нас сегодня.
Серёжек не видно за волосами. Я бы хотела, чтобы мои одноклассники запомнили: у меня их три в одном ухе, но не получится.
Распрямить бы этот вьющийся кошмар, сделав всё совсем ненастоящим.
- То, как ты сегодня запечатлишься, навсегда останется перед глазами у кучи людей.
- Ну и дело мне до них большое, думаешь?
Он молчит и немного волнуется. Я знаю, что его завораживают такие вещи. Навсегда. Где его навсегда? Будет ли для него хоть что-нибудь "навсегдашнее"?
"Толстая корова, аж ноги трутся..."
Я застёгиваю юбку, не выходя из комнаты и не меняя видимости. Интересно, как долго у него хватит наглости пялиться?
Сидя на моей помятой, ещё сонной постели, К. лишь смеётся в одной из множества своих манер смеяться. Сейчас - не сильно искренне, снисходительно. Будто делает мне одолжение своим смехом.
- Ты опять обзываешь себя!
Волосы прямятся перед зеркалом, благо гарью не пахнут как раньше. Корни тёмные выделяются и залысина, как её называла бабушка, светится спереди. Она говорила, это похоже на лишай и выглядит страшно. Но многие сказали, что не на лишай, а на нервный срыв похоже. Они почти правы.
- Я бы покрасилась, если бы предупредили. Хотя...
Так естественней что ли. Так я выгляжу. Им ведь нужно знать, какая я, верно? Вот такая - с вырванными клочьями и с корнями темнеющими.
Он не слушает лжефилософию. Куда больше его интересуют сравнения.
Ещё поздней весной мои волосы были цвета запёкшейся крови. Мне нравится такое созвучие.
- Цвета мёртвого Джерарда, - ехидно поправляет он, ссылаясь на элемент подражания в этом выборе. И действительно: представляется киллджойский Джерард, поверженный и валяющийся в грязи. Вот такие у него тогда волосы. Как у меня. Были. А теперь даже под эту категорию не подходят, - Теперь разве что цвета облезлого Кайла.
Должна признаться, в конце концов: к Кайлу я абсолютно равнодушна.
- Тогда... Надо подумать.
Думай. Так пройдёт твой день или теперь ночь. В забавных дёрганых и непослушных размышлениях.
А я выйду из квартиры одновременно со звонком на первый урок. Плевать мне. Теперь уже точно плевать.
Это тот редкий случай, когда он восхищается моим порочным равнодушием и ощутимо завидует. В чёрных сапогах почти до колен я кажусь ему как никогда крутой.
- Почему я должен спешить на первый урок, а ты выходишь после звонка?
- Потому что ты дурацкий четвероклассник. И у тебя ведь автобус.
Зима кусает за обнажённые ноги. Не хочется торопиться - я же крутая такая - но не бежать невозможно.
- Холодно, мать твою.
- Холодно? - он снова смеётся. Будто сам никогда не мёрзнет в своём лишённом отопления доме.
Думается впервые о подобном так отчётливо. Когда-нибудь я оставлю его. Сама, без всякой на то причины. Уйду, потому что... Восемнадцать, девятнадцать, двадцать... Оно бесконтрольно считается. Питер Пэн мой, кого ты найдешь после?.. Нет, только мой. Нет.
Исчез он куда-то. Наверное, спать. Вопрос лишь оставил:
- Почему они выпили кровь?

______

И хотелось бы сказать: день за днём, да вот только прошло всего несколько часов и то в минутах. За эти неумело отсчитанные отрезки я стояла у доски, не понимая, с каких пор в алгебре имеются такие явления как "е" и, чёрт его дери, "ln". Нет, я, конечно, многое уже видела, но чтобы такое... и чтобы настолько насрать...
Забавно чувствуешь себя, когда неважно. Стоишь себе спокойненько на каблучочках, да пишешь глупости разноцветными мелками.
Кто-то смеётся, видя, как меняется моё лицо от слов: "Сделай ещё б)". Кто-то жмурится и говорит мне: "Там же сумма"
- Ах да! - восклицаю я, претворяясь, будто недоумеваю, каким же образом умудрилась не допереть, что там сумма.
Стираю быстренько и записываю что-то. Весело и свободно. Так, как давно должна была писать, но не писала из-за мрачности, свойственной мне по определению.
В этих новых и для заурядного дня нетипичных открытиях думается: Я столь спокойна теперь потому, что была там или потому, что меня там не было?
Затем урок истории, на котором я замираю. На котором не работает проигрыватель и колонки не подключены к розетке. Парни все как один знают, что делать. Возятся, возятся. Я бы рада почитать, да не решаюсь. Там ведь говорят о нужном. Непонятно немного, тонет всё в цифрах, танках, юге-севере. Но я пытаюсь запомнить, чтобы рассказать ему. Получается не очень, звука-то нет.
А потом, наконец, мы сидим в вестибюле. Все - на одном диване, я - на другом, раскинув ноги и притесняя двух тёзок-одноклассников.
Мой побег устроен специально. Я не понимаю, о чём они разговаривают, эти низкорослые Вованчики, но летят слова быстро, прямо над ухом. Прямо в голову стреляют, а там смеются. Ну а я... я, как в раю, в зимнем аду с теми героями, что умирать собрались в снежной пустыне. Волнение есть. Волнения нет.
Мне не нравится, что он его сфотографировал. И я знаю - ему это тоже не понравилось. Потому он так разволновался. Потому теребит меня. Потому, возможно, и спрашивает.
Время умирать.
Меня весело перебивают на этой судорожной мольбе о чужой жизни, предположительно, несуществующей и не существовавшей. Они выдергивают гвозди из сердца и просят, радуются.
Повторный рассказ о ком-то, потерявшем гордость. Смех и советы шуточные. Я, наверное, так умею - болтать без умолку, когда хочется закричать. Прямо как один из героев только в ситуации далеко не чрезвычайной.

В столовой мысль совсем одолевает. Как холод, как обморожение. Садится на плечи, в душу закапывается.
Я не хочу, чтобы он умирал. Я не хочу, чтобы он умирал. Я не хочу, чтобы он умирал.
- Почему ты не ешь?
- Я тебе даже завидую.
Снова улыбки.
Я не хочу есть, я хочу, чтобы он выжил. Выжил. Не умирал. Не хочу, чтобы они умирал.
- Я тоже.
- Но он умрёт, это очевидно.
Это судорожно и нестерпимо.
Камера щёлкает, я корчу рожи и швыряюсь туда-сюда. Фотограф, чего тебе надо? Чтобы я изобразила веселье? Оставь. Я, в отличие от того, о ком плачу, имею свойство проявляться на пленках во всей красе нестерпимого уродства.
Невозможно не вспомнить её заметку о том же самом процессе. И потому я вспоминаю её - причину, по которой когда-то не удержалась и сорвалась на Кенни. Ненависть, отвращение, недоумение. Меня никогда подобное не пленяло, а уж тем более сегодня. Это даже кажется мерзким - скармливать мухам тех, кто не был к тебе по-настоящему жесток. Она говорила, что кто-то назвал её настоящей моделью, а вот меня никогда в жизни так не назовут. Хотя бы потому, что мои руки просвечивают ужасающую сине-красно-фиолетовую сетку. Хотя бы потому, что мои волосы когда-то были черными, как обоженная взрывами земля. Много лет прошло с тех пор, уже три года. А оттенок ярко-яркий не живет на тех следах былого мрака.
Зеркало в вестибюле солидарно с моей позицией. Зеркалу в вестибюле в общем-то все равно, кто я такая и кто рядом со мной, столь невидимый.
- Я придумал! Может, цвета моей куртки?
- У тебя под курткой есть запёкшаяся кровь?
- Бывает...
- Ну вот, под рыжей краской тоже есть красная.
После черной была красная. Как всегда бывает на земле, покалеченной жестокостью. Не мне говорить о том, что кровь целебна и что она впитывается в почву, всеми обиженную. Мое дело - носить следы трагедии на волосах, несмотря на то, что меня, черт возьми, там не было.
Мое дело - помнить, что от природы волосы мои каштановые. Чистый цвет плодородия и непорочности. Мне казалось, им этого мало. Мне хотелось обрушить на них артиллерию неестественности.
- Эволюция моих волос - не на шутку увлекательная тема, правда?
- Да я просто заслушался, - отвечает он сквозь протяжный зевок, - Почему они выпили кровь, N?
На самом деле, разгадка очевидна: они обычные. Вот какие они, мои волосы, - обычные. Самые-самые непонятные и особенные. Обычные. Из тысячи сплющенных нетипичных пластов вышла полная заурядность.
Но ему не понравится такой ответ.

На пути домой в планах ещё существует английский и даже статья немного брезжит светом. Он всё думает о крови, не о коже, не о гранатах, не об отраве - о крови. Вот ведь далась мальчику эта кровь, которую выпили. Да не пили её... Что может быть прекраснее десятилетнего американца, проникнутого русской трагедией? Что может быть циничнее моей над ним насмешки? А ещё - о моих волосах он думает. По-прежнему.
- Я понял! Окончательно понял!
- Что?
- Твои волосы цвета ржавчины!
- Ну спасибо.
Усмехаюсь, соглашаюсь и опять смотрю на себя в зеркало. Забавно: на глазах Настя в этой представительной белой блузке и пиджаке, в этой черной юбке и каблучках, превращается в нечто уставшее и бледное, совсем не похожее ни на выпускницу, ни на девушку. Мысли побочные рвутся главенствовать, но никак им не справиться с Кенни. Он сегодня всех сильнее и строже. Тут начинается самое важное, трепетное, напряжённое, истеричное.
Он никогда этого не делал, ни разу. Так же как и не называл меня Настей, а сегодня назвал. Я в ответ - Кеняшей, тоже редкость.
Я не помню диалогов, а должна бы.
Он мне запретил делать что-либо. Лишь читать, и отговорки не принимаются. И я отправилась есть какую-то пищу, теряющую вкус в сравнении с холодами в том мире. В реальном, только немного старом мире. Где я была, по его словам, хотя и не могла быть.

________

Снега, снега. В окружении кульминации всё теряет смысл как таковой. Говорят, у меня в кухне водятся призраки. Говорят, мне надо смотреть новости. Говорят...
Там нападают неожиданно, да всё ведь ясно. Развал, разрушения.
- Зачем они выпили кровь?
Там кто-то умирает, кто-то умер, а кто-то умрёт. Так всегда и случается.
Он стоит за спиной и вцепляется в мою одежду, сжимает ткань в кулаках. Ему так нестерпимо плохо, что кажется, будто кровь сейчас польётся горлом, как у одного из героев. Но этого быть не может. В него-то не стреляли. Я не видела.
И я так не умею - эмоционально, до тягостных всхлипов. Сижу себе, страницы перелистывая. И вижу его - другого, не похожего ни на кого из нас. Дерзкого, русого, нахального даже. Слушаю, как он говорит о героях, и в глазах стоят слёзы, потому что дым от сигарет режет, как шершавое лезвие. Потому что невозможно не курить, это непроизвольно. И хочется съесть кофетку, но стыдно перед ними, голодными.
И Кенни почти стонет, без слов, не выдерживает. Рассказчика ранили, а ведь он равнял его на себя, немного робко.
Его - на себя, а меня - на напарника. Почему? Потому, что мне тоже семнадцать?
Если вспомнить наши с ним разговоры, можно извлечь из его же слов, что я в этом мире с ежедневным сценарием персонаж однинаково комичный и трагичный, без перевеса. Но главное - второстепенный. Не массовка, но и не основной, ни в коем случае. Он говорит, что чувствует это. Он говорит, что мне не суждено бессмысленно мелькнуть одну секунду в кадре за весь двадцатиминутный эпизод. Меня, как второстепенного персонажа, может вообще там не быть, но когда я появляюсь, я должна что-то делать. Мне никогда не выделят места без конкретной на то причины.
Но как понять, когда я появляюсь, если я всегда где-то здесь?
Возвращаясь к нашей общей битве, я не могу согласиться с его расстановкой ролей. Я - не просто не_он, меня там даже не было.
Потому и скажу: "Давай лучше оставим его без определённой личности. Самим собой".
Ну а если все же удовлетворить фантазию маленького страдальца, то мы с ним скорее те двое - брат с сестрой, покалеченные и второстепенные блокадники. Мы там не были. Но мы видимся. Когда они пришли, ему выстрелили в голову и бросили в реку. Она умирала в бреду, повторяя эти кадры несвязно и судорожно. Так похоже на нас, но нас там не было.
В кухне накурено настолько, что скоро ничего не будет видно из-за дыма. Я не утруждаю себя окном. Сижу и курю тут без всякой причины, вдыхаю горький нелюбимый "Винстон" и читаю. Сигарета выпускает пары мне в лицо, он тоже этим дышит, но не подаёт виду. Я сбрасываю пепел в чуть расколотый у основания стакан, топлю окурки в собственных плевках.
Замирает всё. Герои, окончание. Внезапная вспышка во времени.
И теперь я слышу, он шепчет:
- Пошли в ту комнату-у, - в плохо сдерживаемой истерике.
Но оторваться невозможно никак.
Убили.
Вопреки нашим молитвам.
Убили.
Почти не больно.
Почти. Не. Больно.
______

На пути в ту_комнату он дрожит всем телом, еле дышит, обжигаясь слезами.
В той_комнате он спрашивает неумолимо:
- Почему они выпили кровь?
Успел успокоиться фантастическим образом за пару шагов из двух измерений.
- Чего ты хочешь?! - ору я, утопая в ледяной агонии воспоминаний, которых у меня нет.
- Почему, N?.. - шепчет он ровно, но нерешительно.
Да готов ли сам узнать ответ?
- Я не знаю, как у вас происходило!
Ты не знаешь... ты другой крови. Ты - второй фронт, и то с опозданием. 
- Они не выпили кровь, они перелили её раненым. А потом содрали кожу и тоже пересадили, ну!
- Я не знаю, почему мне так важно, - отвечает он, сглатывая.
- Потому что это внутри нас! У каждого здесь. Кровь выпили, потому что это - рана на теле всего человечества. И мы ходим по её краям. Потому что это было. Было здесь, в нашем мире. В мире людей эта дикость имела место. Вот, почему выпили. Вот почему!
Вероятно, эта рана до сих пор кровоточит. Открывается периодически в ком-то из нас. Во мне, к примеру. Так неожиданно, так не к месту. Так не заставишь.
И я падаю на колени и рыдаю. Прижимаюсь к нему - то ли к Ангелу, то ли к Кенни - кто знает? Он маленький, худой и светло-русый. Самый настоящий такой Никитка. Один из нас, один из них. Он был или не был?
Я знаю - он видит. Видит всё, даже нас где-то вместе. Мы там были. Я там была. 
Можно долго ещё кричать, на него или от боли - неважно.
Герои умирают, а мы живём. Героев не помнят, а мы существуем, как мыши. Жрём суету и плюёмся друг в друга.
Институт, работа. Делай уроки, Настя. Готовься, будь человеком. Я знаю, что сегодня не сделаю ничерта. Потому что, простите, но я вся в ожогах. Потому что, взгляните, на моей коже язвы. Мне не скрыться от них так же, как и от запекшейся крови в своих волосах. Потому я не напишу статью и не выполню упражнения по английскому, что я вообще не понимаю, отчего до сих пор жива! Посмотрите на меня - во мне нет крови. Ее выпили всю, до капли последней, мое тело - это внутренности, почерневшие и проеденные кислотой. Посмотрите на мои раны - они пусты. Пусты, как вся я, ничего страшного не познавшая и не выплакавшая.
- Мне кажется, я сегодня многое понял, - произносит он фразу, которая по сюжету никогда ему не достаётся.
- А вот я ничего не поняла!..
И я плачу, в его куртку уткнувшись. Он тоже, так впервые. Тихо, без всхлипов, лишь светлый ручеёк слёз впитывается в уголки губ. Ему всё-таки чуждо. Теперь чувствуется. А вот я срываюсь на крик, потому что больно, БОЛЬНО-О! И эта боль жаждет взорвать мою грудь, позволяя видеть столько крови, сколько не может быть не Земле, не может!
Мы никогда раньше не плакали вместе. Так не задумано, всегда кто-то страдает, а утешает другой. Но сегодня ломаются правила. И мы ревём, как слабаки, как не_герои, хотя у одного из нас явно есть к тому способности. И он не виноват, что там не был. Он, наверное, был в другом месте. Этот момент, он длинною в вечность или в секунду?
У него ещё мелькают образы прямо перед глазами. Почему он пожелал узнать? Зачем разбередил мою рану, не смертельную и оттого ещё более мучительную? Не потому же, что мои волосы - ржавчина, покрывающая запёкшуюся кровь, которая сковала почву чёрную, обугленную, но когда-то бывшую светло-коричневой, плодородной? Не потому же, что я ничего не знаю, хоть и была везде, в каждой точке горящего пространства? Безумный, странный, русифицированный мой Кенни, зачем ты пришел и воззвал во мне к смерти?
Кенни мой маленький, отчего ты так плачешь? Мученик, жертва Южного края, не твои там грехи, прекрати.
- Всех... - шепчет он, задыхаясь, - смертей моих не хватит, чтобы это... стереть.
О мальчик мой, прошу тебя, выдохни. Я бы протянула руку к твоему мокрому личику, но я не могу даже встать, меня задело этим взрывом. Кенни, мы не выйдем из локальной битвы победителями. Кенни, все, что я могу как второстепенный персонаж, - умирать до рассвета, мешая им исчезнуть. Я действую, Кенни. Я не_спасаю их.
Самое удивительное здесь то, что по возвращении домой он всё забудет, остынет. А я потащу, чтобы тоже забыть. Неизбежно.
- Так больше никогда-никогда не будет, - шепчу я судорожно, пока он стоит надо мной, стерев слезы. Стоит как стоят те, кто не был, над теми, кто был, - Будет... Не так. Или всё же не будет.
Это нам решать? Мне решать?
Кому решать?!
Он не даст мне ответа не потому, что не знает. Он кашляет кровью, оттягивая капюшон, и дышит с тяжелым свистом. Краска цвета свежей, новой крови расползается по куртке. В него выстрелили. Я не видела.
Почему же не в голову? Кто стрелял?
Или, Кенни, ты главный герой? Тот единственный выживший, кто всё расскажет? Так оставь меня в этой растерзанности. Беги!