|здесь должно было быть что-то, но его нет |
Эта рутина, эта боль, эти страдания отдаляют меня от возвышенного БК.
Иногда, спускаясь по тёмной лестнице, я ещё вижу, как Кенни из ВЧИ говорит: "Почему я должен учиться в школе, если скоро умру?"
Вглядываясь в его милые черты, оттенённые чёлкой, я киваю, тягостно жалея о неисправном: Никакой он нахрен не бледный.
Однако сам Кенни, посчитав, видимо, этот жест разрешающим знаком, продолжает голосом настолько живым, что, если бы я не знала, как функционирует эта система, непременно бы встрепенулась и побежала, спасаясь от своего же безумия. Но нет - на самом деле мне давно знакомы вспышки. Я люблю их. Тону, глотаю солёную воду, умираю, опускаюсь и люблю.
Это, как СПИД, как рак. Предчувствие истечения срока.
Неожиданные откровения добавляют мне паники из-за пагубной своей преждевременности. На подсознательном уровне я с восхищением любуюсь реалистичностью его несовершенства и прошу виновато-умоляюще: Нет, не надо. Подожди немного. Не сейчас.
Мой герой знает глубину отношений. Мы с ним оба вышли комом из одного теста и теперь со всеми расплачиваемся. Оттого он не сильно ранен куском оборванной искренности, отлетевшей в его сторону, как резинка. И бросая молчаливым упрёком: "Когда же?", Кенни из ВЧИ, такой дерзкий и вдумчивый, незаметно для нас обоих растворяется.
[smt again]
У меня здесь нет единомышленников. Ну а те, кто ими притворяются, пленены обычным в разы сильнее ими за то осуждаемых.
Вероятно, тот, кто решил отдаться ни-че-му, выглядит со стороны блаженнее того, кто даже ни-че-му не отдаётся. Пусть он полон пустотой, оно не важно. Ведь он верует сердцем и радуется, в отличие от скупых, закрывших души свои, зажавшихся.
[...]
Я давно перестала вмещать в себя краткость.
[...]
Этим тёмным, совершенно ночным утром, когда сердце билось так тяжело и отрывисто, мать утешала меня тем, что в институте будет хуже. Мне хотелось спросить, почему она заставляет меня просыпаться, если знает, что по завершению зловещей ШК мне не станет легче ни на каплю. Как хватило ей смелости и жестокости пустить меня в мир, где возраст лишь прибавляет страданий? Когда она растила меня, маня будущим, ради чего были уговоры, если всё в итоге конечном сходится к одному начинанию и считается нормальным? А?!
Я ничего не желаю слышать о функциях, графиках, формулах в рамочках, иксах и игриках, которые в жизни понадобятся лишь для объяснения того же самого своим уставшим, запутанным детям, рождённым, как и я, для обречённости. Цикличность побеждает человечество, ставит лицом к стене, сдирает кожу. Круги наматываются так умело и туго, что не разгадаешь концепции, пока руки-ноги не стянет верёвками. Иногда я предполагаю существование пальца, который держит всё это. Возможно, он средний.
Мне кажется, учитель - профессия сродни гробовщику. Мёртвым нет дела, насколько белая рубашка на них надета. Их обманывают бессовестно, потому что они беззащитны. Над ними смеются и тычут пальцами, потому что они уродливы до рыдания.
Так же и мы - сидим за партами, сознавая, что экзамены требуют знаний логарифмических ф-ций, а жизнь требует умения вилять попкой и демонстрировать белизну ровных зубов. Там, куда мы уходим, никому нет дела до задач на движение, которые мы решили/не решили. Но они, видя нашу скованность, имеют право издеваться: ставить двойки, пятёрки, плюсы-минусы на полях, повышать голос и грозиться директором. Они знают, что мы - трупы, которые не могут встать и убежать. Они не могут даже сказать: "ХВАТИТ"
Мы - настоящие зомби - день за днём разлагаемся в неподвижности, ходим, вытянув руки, ориентируемся на ощупь по ложным знакам. Кто-то из нас уже сейчас потерял человеческий облик, от многих не осталось различимых частей, но оно преждевременно, ведь последний год на то и нужен, чтобы успеть хорошенько подгнить, провонять сыростью, изорваться, прежде чем отправиться в новый мир, где процесс пойдёт на другом, ещё более животном уровне.
Иногда я ещё слышу стоны тех, кто по-прежнему мается от боли, для кого она не утеряла истинного значения. Память о ней по-прежнему заложена в клетках жидкого мозга, хлюпающего под черепной коробкой тухлой тиной. Но они, эта парочка мутантов, мутировавших неправильно, всё равно ничего не добьются, лишь прильют себе в чашу чуть больше кипятка. Они не выживут, потому что они зомби. А зомби неживые априори.
*
В этих узких коридорах не хочется даже откинуть волосы с лица с целью видеть столько же, сколько другие. В том не было смысла первоначально, ведь среди людей не должны мерещиться собаки. А они упрямо существуют перед глазами, встречают меня у дверей, рычат, скалятся, капают слюной на пол и смотрят глазами дикими и беспородными. Я сую свой дневник им в зубы и пробегаю вперед, едва удерживаясь от крика и желания отвесить с размаху крепкую да заслуженную оплеуху.
***
Мне не нравится, когда она хватается за рукав почти-школьной кофты и принимается не то нервно дёргать, не то дёргаться, будто в подражание моему незаменимому другу-младшекласснику. Подталкивает меня вперёд так, словно я не понимаю сама, когда именно нужно двигаться. Требует, тормошит, нашёптывает, будто всё, что я делаю - заведомо неправильно. О, если бы она знала, сколько злости я сдерживаю, принимая вид мирского равнодушия и лёгкого пацанства.
Мне так же не нравится, что волосы её снова слиплись от грязи, потому что за грузом учёбы она попросту не находит времени их вымыть. Чёрт. Чёрт. Чёрт! Она выглядит как тридцатилетний ребёнок! Смотрит на меня взглядом женщины, не расставшейся с девственностью!
Мне было достаточно больно в частности, когда она махнула на меня рукой. Раз. Второй раз. Когда хмык её, снисходительный и отстранённый, ударился об меня, макнув в пренебрежение и фразу: Ты на другой стороне.
Хэй! Мне плевать, где находится Панама! Мне не нужно ставить в упрёк незнание хотя бы в благодарность за то, что я и так ни на что не претендую.
Мне казалось, ты верна мне. А тебе казалось, что я парень, которого можно оттолкнуть, не жалея.
Снова Кенни из ВЧИ - мой собеседник. Вяло приподнимает уголки губ в усмешке, потому что знает, каково это.
***
Блуждая по удушающим коридорам в одиночестве, я не могу прекратить слышать в голове звенящий голос того, кто предан. И снова, и снова встаёт перед глазами его отстранённо-внимательное выражение с совершенно неожиданным:
- Мне вчера глаз выкололи., - сказанным настолько простодушно и поверхностно, что жалость безжалостно врезается в сердце.
Я помню на уровне тактильного вымысла, как коснулась кончиками пальцев мягкой щёчки, как не знала, чем выразить сожаление, только чувствовала, как мой собственный глаз пронзает болью живой, но отдалённой.
Он сказал это с единственной целью облегчить моё уныние, но и сам не думал так растрогаться и предательски дрогнуть голосом.
- Ничего, - шептала я, впервые за долгое время осознавая, насколько жизненно важно сейчас для него моё тепло, моя сила и целостность, - мой хороший, это не страшно. Он на месте теперь. А наши беды прямо пропорциональны счастью.
- Думаешь? - спросил он, не понимая, но догадываясь.
- Думаю, да. Но я не уверена, что не путаю прямую зависимость с обратной.
- Джерард, - сбился мой приятель в напряжении, - Что здесь связано с ним?
- Ассоциация. Прочтёшь?
- Зельда? - объявил он после лёгкого молчания.
- Эльза. Ты почти прав. Даже не представляешь, насколько.
- Всё твои друзья... Хорошо, что предыдущее закончилось.
Прошлой ночью, находясь где-то между собственной комнатой и порогом кухни с музыкой, я обнимала его трепетно и нерешительно. Я обожаю подобную близость с безнадёжностью, потому что так всего легче прочувствовать кожу и волосы.
А потом... он декламировал "Dead Silence" в манере пьяного поэта. Я смеялась и поднимала руку в небу, которого не было.
В этих тухлых коридорах зомбо-фабрики есть звуки, способные воскрешать мёртвых. Есть то, что помогает кидать грузы, взлетая.
*
Мне обидно, что Александр I продал Аляску Америке за какие-то сраные семь миллионов. Хотя, в общем-то, должно быть наплевать. И когда весь класс сморщивается так, словно каждый сожрал по лимону, я не могу сказать лишнего слова по поводу штатов, жиробасов и фриков.
Ведь он всегда горой стоит за то, что любит. Неважно, как часто его придавливает плитой, неважно, как часто водители не останавливаются, неважно, каково там пособие.
- Эй! - возмущается он, выталкивая из кадра кукольного Кенни из ВЧИ, - Твои мудаки!.. Да Россия... это грёбаная дыра в жопе!
С тем я спорить не буду, точно так же, как мои бы одноклассники не стали. Мы уже столько раз обсуждали страноведение, что лишних слов в общем-то не осталось.
- Полегче, блин, Кенни. Нельзя же так вопить. И вообще, иди куда шёл.
Он ещё пару раз обзывает их всеми мерзостями, а затем урок продолжается медленно, тянется непринуждённо, без ответов и записей.
На этом этапе уже нет ощущений. И юный протест сливается с краской на стенах.