I.

В тёмной комнате, подозрительно похожей на мою, но иной, разрастается пространство до неограниченности. Стены исчезают, отдаляются, глохнут и вот, за долю расчленённой секунды прозрачные барьеры тонут во тьме, такой привычной и непугающей. Я сижу где-то в кругу мнимой середины, водя пальцем по стёртому полу.
В моих мыслях река:

Окончательно опустилась.

А прямо напротив он прячет ладошки в карманах, раскачивается из стороны в сторону, как игривый маленький маятник. И слабая горсть неведомого света, напоминающего лунный, бьёт ему в спину, отражается, рассыпается песком по одежде.
Эта разбавленная темнота стала для нас привычным явлением из-за лени. Да, элементарной лени сотворить что-нибудь прекрасное, пожертвовать силами ради замков.
Эта темнота - порождение моих внутренних коридоров, но в то же время это его любимый цвет, его пристанище в щекотливые моменты.
Пока льётся песня словно с плёнки, я плохо слышу его голос. Он заглушается скрежетом и слетает в недосягаемость. В комнате, где творились кровавые оргии и имело место избиение беззащитных, я издаю скулящие стоны:
- Ке-ени-и.
А он не реагирует, всё смотрит вдаль, улыбается чему-то особенному и вторит словам, когда-то услышанным от меня же.
- ...this time I need a friend to find my broken mind before it falls to pieces!..
Он знает, что на этой строчке я никогда не выдерживаю паузы и начинаю взрывать в своей истеричной манере озлобленность.
Но теперь я молчу и не рассеиваю его тихонькое "every time you try to leаve" вторым оттенком. Лишь повторяю обречённо:
- Ке-енни.
Он срывает припев куплетом, издает сдавленное рычание, выражающее недовольство, и смотрит на меня, как на голодную собаку.
- Ну что? Что тебе не нравится? Я же охуительно пою охуенскую песню, ну?
- Кенни, да она же не актуальная.
- Не актуальная? - потасканные варежки упираются в бока от возмущения, он чуть подаётся вперёд, - Нихрена себе! Да ты в том году за неё бы душу продала.
- В том году, Кенни... Ты разницу во времени вообще чувствуешь?
- Блять! - он взвизгивает, хватается за голову и быстро-быстро, судорожной скороговоркой произносит, - Не говори мне о времени! Ни о какой такой хуйне не говори, иначе я снова забуду, кто я такой!
- Забудешь – напомню, - впервые я усмехаюсь, чувствуя, как страх встряхивает наши общие души.
В ответ получаю очередной неразборчивый звук. Он так любит - издавать нечто, соседствующее с языками животных, растений, призраков... Но никак не людей. Настоящий северный Маугли.

Он бездействует ещё минутку, а потом вновь ловит за хвост песню и наполняется. Снова не ту, но я не говорю об этом. Лишь обрывочно слушаю колкие нотки, слежу, прищурившись, как мальчишка в балахонной куртке хватает ртом воздух, как умело проделывает всевозможные трюки и понимаю: я так не могла никогда.
Неутомимо он вторит пропащему мотиву, выстукивая по ткани совершенно неуловимые и ему только одному понятные правила. Но я... я тоже их читаю. Читаю лучше, чем он, а воспринимаю никак.
Проходит время, проносятся, скачут краски, отдающие в один тон. Пару раз он выругивается, трёт горло и оглядывается.
Явно не находит себе места, скрывая необходимые строки.
Сидя на коленях, держа голову на уровне острых рёбер или бёдер, я отзываюсь на каждое обращение, да вот только толку от того мало. Он прохаживается вокруг меня, заложив руки за спину, хмурясь, осматривает, как учёный неопознанный объект, хранит тишину.

Мой вопрос:
Как же я могу знать то, что забыла? Сохраняется ли в голове прокрученное?

Например то, что на самом деле я высокая. Выше и крепче него в несколько раз. И на самом деле я могу встать и прикрыть собой множество таких, как он. Спасти их жизни, отогнать жару-холод.
Худой малявка бросает взгляды сверху вниз и внутренне радуется. Радуется, боясь и чуть страдая. Тонет в памяти.
- Я уже слышал всё, - говорит он после долгой паузы, останавливаясь. Для полного перерождения не хватает только белого халата, - Я могу повести тебя, но не знаю, куда.
Мой почти выдавленный смех тормошит комнату, выталкивая истинность.
- Какой находчивый. Что мне от этого?
Я ведь знаю - он не поймёт с переизбытком метафор и к сарказму так и не приучился, несмотря на то, что живёт в мире злобной иронии.
- Да не знаю. Просто ты... ты сама должна осветить дорогу. Я пытался, но я не могу.
- Я тоже, - мой голос безлик, лишён всякой значимости, переполнен пережитостью и привычкой.
В ответ он вздыхает. Так, как только он может вздыхать. Умещая в отторгаемый воздух все эмоции, оглушённые посторонней болью. Вот что стало его знаковой чертой.
- Как на счёт этой? - прекращая наматывать круги, он щёлкает пальцами, лишёнными варежек, - This heart don't count on the wicked. These hands don't fight at all. This mind don't do what it's told to...
- Неплохо, - шепчу я, - Уже лучше.
А он не слушает. Только держит свою необычную нотку на этом завывании "hey youu". Не коверкает, не привлекает воображение, нет. Сам творит чужеродные шедевры.
И кажется, что не вытянет, сорвётся сейчас из-за своей слабенькой дыхалки, выругается, проклянёт всё и прыгнет в темноту окончательно, уйдёт без оглядки в свою снежную явь. И я уже приподнимаю руку, чтобы коснуться шершавой куртки, схватить запястье вовремя, однако...
Новый голос возрождает акт дарения. Становится подарком, светлым, искреннем. К. пригибается, когда упоминает бомбы и позволяет себе чуть прикрикнуть, когда важные слова прожигают веки и становятся видными. Ломается голос, стремясь заглохнуть на внезапных эмоциях, но он борется, борется. И побеждает себя.
Такие моменты и есть повод смотреть с благоговением. Смотреть, как блестящие глаза сверлят высь, стреляют искрами в будущее, которое для него бесполезно. И внутри что-то действительно оттаивает, надламывается. Возвращается пустое ощущение падения, я впитываю его бессилие. А он хранит свой голос, как монеты. С чистым сердцем говорит о других, о дожде, о горных вершинах.

В этой бурной темноте, с куском света в волосах поёт сладостно ангел, а я - на коленях.
Если уж ничто не способно поднять твой дух, упейся и умри в чужой возвышенности. Предельной возвышенности того, в кого ты вкладывала нежность пробуждения от внезапного крика.
Порой он хватает меня своими крепкими, но мелкими тисками и требует: "Не бросай. Никогда не бросай". Но я знаю: он не говорит про никогда.
И теперь я беззащитно млею в лучах странного, почти выдуманного света. Ну а свет этот подстроен под него и выполняет роль небесного прожектора, пока вибрации сотрясают смысловую пустоту, в которой всё работает лишь на него, для него, за него, в этот момент... Он бросит куплет, как ненужную игрушку, резко спрыгнет с плоской сцены, подскочит ко мне, упадёт лицом в объятия и заговорит без остановки, без пауз, без возможности ответить даже кратко.
И расскажет про всё, что со мною увидел, что теперь может долго и громко кричать, что обнажается бесстрашно и планирует дальше.
- Но я не могу привести тебя в чувства. Почему? Почему мы в этой яме? - шепчет он отчаянно и серьёзно.
Вечно тащит на себе горе ответственности.
- Потому, что я не чувствую, Кенни, - отвечаю, - Потому что таких, как я в чувства не приводят.
Мы совершаем изменения. Судорожный, страстный К. встаёт, я же ложусь на пол полностью.
- Ты не пойдёшь? - спрашивает он, отметая сантименты.
- Нет. Не могу. Не сейчас.
В подтверждение я мертва. В подтверждение мои внутренности иссохли.
Он делает вид, что намерен уйти, но тут же кривится:
- Не-ет, - и напрыгивает сверху, поражая своим легким тельцем.
Я не могу не засмеяться, пусть и вымученно - смехом покойника - а он спрашивает с грустным вздохом и улыбкой:
- Почему я такой никчёмный?
- Не рассказывай мне о никчёмности. Иначе я скажу, что тебе 23.
- Но мне 10.
Такова система всеобщей запутанности. Он любит водить меня к зеркалу. В последнее время это стало ритуалом. Стоя перед ним, он всё твердит неутомимо о своей смерти, повторяет очевидное и бредовое до тех пор, пока язык не начнёт путаться в буквах. Ну а мне... мне нечего сказать.
С недавних пор нечего. Совсем как -то.
- Нечего, Кенни, - объясняю, пока он всё еще сидит сверху, и новый свет призрачной луны теперь играет с нами наравне, оставляя себе роль НикогоРовнымСчётом.
- Тогда... - тянет он, - Ты же знаешь, мы умрём только вместе.
- К чему ты?
- Я не оставлю тебя одну.
И мягкая щека притягивается к моей на секунду. Без всяких попыток отстоять правду он ложится рядышком, скатываясь с моего живота, обхватывает руками то, что может, и шепчет на своём чистом английском:
- If you fall, stumle down, I`ll pick you up of the ground, - эта песня, произнесённая стихотворно, настолько древняя, что образ моря едва всплывает в моей голове вместе с болью потери, - And if I can`t, I will die here with you, I will die. I will, - повторяется уже из ниоткуда
- I know, - отзываюсь я и думаю, как много людей, вероятно, хотели бы услышать то же самое.
Вероятно, от мальчика с пшеничными волосами, отдающими в скрытую русскость. Но они никогда не услышат.

Так мы и лежим в этой трагедии. Так и тлеем под строгим надзором выдуманной луны.
И в атмосфере обоюдной потерянности мне вовсе не хочется называть его жертвой, добровольцем, героем. Хоть последнее правда... Он знает об этом. Сам знает, и потому с него достаточно.
И потому мне приходят на ум странные мысли. Совершенно непохожие на предсмертные, агонические. По отдельности мы мечтаем о реальности. Совместной реальности. Когда-нибудь. Где-нибудь. Чтобы можно было коснуться его сбитых коленей и унять жгучий голод. Чтобы он безмолвно кивал на вопрос, откуда у меня взялись шрамы.
Он прижимается ко мне, дыша ответами. Ни о чём не рассуждает, отдаваясь, лишь представляет.

О том, кем могли бы мы стать другу, но не станем, писать можно долго, а грезить - в конце дня, в конце мира, в конце воздуха.
- Ты прости за то, что я порой не откликаюсь.
- Я сам не всегда прихожу. И не могу произнести твоё имя.
Это значит, что всё в порядке. Хоть я и по-прежнему медленно умираю. Плевать. Он тут со мной, всей вселенной ради.
Жмётся, скребётся, выдыхает в плечо, хранит верность.
И вспоминаются слова, и снова песня. Такая звёздная, чёрная, точёная и точечная.
- У тебя неплохо получается, оборванец.
Он не отвлекается, не отнимает понимание и не тратит холодное время.
- Ты можешь плакать теперь.
Да, я могу. Ощущать, как робкое одинокое нечто скатывается скользкой дорожкой. В мыслях он с облегчением выдыхает: "Так-то лучше". Ну а я... я переполнена дьявольскими наборами. Не срываюсь на рыдание, не всхлипываю, не чувствую. Лишь позволяю морскому ручью впитаться. Не оглядываясь на него, не трогая лохматые колосья. В такт двум совершенно разным песням.
- Маленький принц, куда мы отсюда уйдём?..
Неизвестность расползается. Душит. Давит.