Я в глубокой-глубокой-глубокой жопе. И я вообще без понятия, как отсюда вылезти. Если раньше я, по сути, чуть ли не сама в неё лезла, обмазываясь дерьмом с ног до головы, то сейчас я в ней вполне оправданно и насильно. Если раньше я упивалась осознанием собственной никчёмности и ничтожества, пестуя в себе эти чувства ради какого-то непонятного мазохистского удовольствия, то сейчас всё иначе. Раньше мне хотелось кого-то близкого, тёплого, понимающего и бла-бла-бла. И все-то ебучие проблемы, по сути, крутились вокруг этого пошлого желания быть стабильно выебаной и выслушанной. А сейчас мне это и на хер не упало. Я просто хочу домой. Просто домой. Хочу к мамочке, к папе, к брату. Мне уже не нужен кто-то со стороны, какой-нибудь эфемерный мужик, высокий, жилистый и с большим хуем. Мне не нужны сраные обнимашки, поцелуйчики и потрахушки, а так же лишние уши для лапши. Или что там, жилетки для соплей. Если раньше мне думалось, что вот же я, готовая к нему, к его обожанию и etc., то сейчас я будто зачерствела по самое не балуй. Да кто вообще мне может дать что-то большее, чем тепло дома, любовь родных?! Я просто хочу, чтобы мой покой больше не нарушали никоим образом. Чтобы не лезли, блять, в мою зону комфорта насильно, чтобы не теребили и не пытались заставить меня подумать, что я правда для них значу что-то больше, чем прохожий с улицы. Поверьте, мне так сейчас насрать на окружающих, на ВСЕХ, кто пытается делать вид в этом городе, что якобы со мной. Я этого и не прошу ведь, потому что от этого зрелища у меня лишь рвотные позывы.
Сначала я не понимала, что окружающие бесполезны. Мне было настолько больно, что я кричала об этом. Однако, блять, когда моей малой было сраных 9 дней и я позвала, казалось бы, самых близких для меня здесь, просто попить чай, помолчать, попробовать поделиться тем ужасом, что я испытала, в конечном итоге мы говорили о какой-то абсолютно нелепейшей хуйне, которая настолько мелочна и никчёмна, что это даже вызывает чувство ирреальности происходящего.
Единственное, что я сейчас понимаю - это то, что мне нужно быстрей сдать сессию и валить, валить отсюда.
К моей руке приросла сигарета, я курю как заправской мужик, и лишь отсутствие достаточного количества бабла удерживает меня от необъятного количества алкоголя, которое, я убеждаюсь каждый вечер-ночь-день-утро, было бы более чем кстати.
У меня такое чувство, что из меня вырвали кусок плоти. Что из моей мамы вырвали кусок плоти, что на деле-то и произошло. Если раньше я упивалась своими мелочными проблемами в одиночку, сейчас страдает вся моя семья. А они этого не заслужили. Не заслужили! У меня до сих пор Ларкино лицо перед глазами. До сих пор эта картина стоящего посередине зала гробика с отвратительными искусственными розовыми цветами, до сих пор я вижу запёкшуюся кровь на губах моей маленькой сестрички. И её длинные ресницы. И розовый вязанный костюмчик, который мама успела связать для неё. А пинеточки не успела. Они до сих пор лежат на стеллаже. Так же как и матрасик от детской кроватки, и ванночка для купания в ванной комнате.
А как мама сцеживала молоко из груди, сидя прямо в зале, перед маленькой, и плакала. Как я гладила её руки, не понимая в полной мере, что вообще происходит, вся забитая и глухая, немая. Как я пыталась не плакать при родителях, потому что знала, что им и так невыносимо, что нужно их по-максимуму поддержать и успокоить. Как я гладила щёки Ларочки, они были холодными и гладкими, и я даже не знаю, с чем это ощущение вообще можно сравнить. Как приходили в дом люди, родственники, исключительно для галочки, живущие с нами в одном посёлке, однако такие же чужие, как и люди, с которыми я еду в метро каждое утро и с которыми мне не по пути. Я ненавижу. Я переполнена ненавистью ко всему, что произошло, ко всем, кто хоть как-то причастен, виновен в нашем горе. И я желаю им смерти. Долгой, мучительной, тупой, как вся та боль, что мы несём.