А. С. Пушкин - Невесте Н. Н. Гончаровой - Неизвестной даме и А. П. Керн.
ПУШКИН, Александр Сергеевич (1799 - 1837), женился в 1831 г. на москов­ской красавице Наталии Николаевне Гончаро­вой, родители которой, разорившиеся дворяне, не сразу дали согласие на брак ее с Пушкиным, закончившийся гибельной для него дуэлью с поклонником Наталии Николаев­ны, Дантесом. Приводимые письма относят­ся к периоду острой влюбленности 1830 г.

Москва, в марте 1830 г.*

Сегодня - годовщина того дня, когда я вас впервые увидел; этот день... в моей жизни...

Чем боле я думаю, тем сильнее убеждаюсь, что мое существование не может быть отделено от ваше­го: я создан для того, чтобы любить вас и следовать за вами; все другие мои заботы - одно заблуждение и безумие. Вдали от вас меня неотступно преследуют сожаления о счастье, которым я не успел насладить­ся. Рано или поздно, мне, однако, придется все бросить и пасть к вашим ногам. Мысль о том дне, когда мне удастся иметь клочок земли в... одна только улы­бается мне и оживляет среди тяжелой тоски. Там мне можно будет бродить вокруг вашего дома, встре­чать вас, следовать за вами...

* * *

Москва, в конце августа.

Я отправляюсь в Нижний, без уверенности в сво­ей судьбе. Если ваша мать решилась расторгнуть нашу свадьбу, и вы согласны повиноваться ей, я подпишусь подо всеми мотивами, какое ей будет угодно привести мне, даже и в том случае, если они будут настолько основательны, как сцена, сделанная ею мне вчера, и оскорбления, которыми ей угодно было меня осыпать. Может быть, она права, и я был неправ, думая одну минуту, что я был создан для счастья. Во всяком случай, вы совершенно свободны; что же до меня, то я даю вам честное слово принадлежать только вам, или никогда не жениться.

А. П.

* * *

Болдино, 11 октября.

Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Именем неба молю, дорогая Наталья Нико­лаевна, пишите мне, несмотря на то, что вам не хо­чется писать. Скажите ин, где вы? Оставили ли вы Москву? Нет ли окольного пути, который мог бы меня привести к вашим ногам? Я совсем потерял мужество, и не знаю в самом деле, что делать. Ясное дело, что в этом году (будь он проклят!) нашей свадьба не бывать. Но неправда ли, вы оставили Москву? Добровольно подвергать себя опасности среди холеры было бы непростительно. Я хорошо знаю, что всегда преувеличивают картину ее опустошений и число жертв; молодая женщина из Константинополя гово­рила мне когда-то, что только la canaille умирает от холеры - все это прекрасно и превосходно; но все же нужно, чтобы порядочные люди принимали меры предосторожности, так как именно это спасает их, а вовсе не их элегантность и не их хорошей тон. Итак, вы в деревне хорошо укрыты от холеры, не­правда ли? Пришлите мне ваш адрес и бюллетень о вашем здоровье! Мы не окружены карантинами, но эпидемия еще не проникла сюда. Болдино имеет вид острова, окруженного скалами. Ни соседа, ни книги. По­года ужасная. Я провожу мое время в том, что ма­раю бумагу и злюсь. Не знаю, что делается на белом свете, и как поживает мой друг Полиньяк. Напи­шите мне о том, так как я совсем не читаю журналов. Я становлюсь совершенным идиотом: как го­ворится - до святости. Что дедушка с его медной ба­бушкой? Оба живы и здоровы, неправда ли? Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к вам через Кяхту или через Архангельск? Дело в том, что для друга семь верст - не крюк; а ехать прямо в Москву, значить, семь верст киселя есть (да еще какого! московского!). Вот, поистине, плохие шутки. Je ris jaune, как говорят пуассардки. Прощайте. Повергните меня к но­гам вашей maman; мои сердечные приветы всему се­мейству. Прощайте, мой прелестный ангел. Целую кон­чики ваших крыльев, как говорил Вольтер людям, которые не стоили вас.

* * *

24 августа.

Ты не угадаешь мой ангел, откуда я тебе пишу: из Павловска, между Берновом и Малинниками, о которых, вероятно, я тебе много рассказывал. Вчера, своротя на проселочную дорогу к Яропольцу, узнаю с удовольствием, что проеду мимо, Вульфовых поместий, и решился их посетить. В 8 часов вечера приехал я к доброму моему Павлу Ивановичу (Эгельстрому), который обрадовался мне, как родному. Здесь я нашел большую перемену. Назад тому 5 лет Павловское, Малинники и Берново наполнены были ула­нами и барышнями, но уланы переведены, а барышни разъехались; из старых моих приятельниц нашел я одну белую кобылу, на которой и съездил в Ма­линники; но и та уж подо мною не пляшет, не бе­сится, а в Малинниках, вместо всех Анет, Евпраксий, Саш, Маш, etc, живет управитель Парасковии Александровны Рейхман, который поподчивал меня шнапсом. Вельяшева, мною некогда воспетая, живет здесь, в соседстве; но я к ней не поеду, зная, что тебе это было бы не по сердцу. Здесь обдаюсь я вареньем и проиграл три рубля в двадцать четыре роб­бера в вист. Ты видишь, что во всех отношениях я здесь безопасен. Много спрашивают меня о тебе; так же ли ты хороша, как сказывают, и какая ты: брюнетка или блондинка, худенькая или плотненькая? Завтра чем свет отправляюсь в Ярополец, где про­буду несколько часов, и отправлюсь в Москву, где, кажется, должен буду остаться дня три. Забыл я тебе сказать, что в Яропольце (виноват: в Торжке) толстая m-lle Pojarsky та самая, которая варит слав­ный квас и жарит славные котлеты, провожая меня до ворот своего трактира, отвечала мне на мои нежности: стыдно вам замечать чужие красоты, у вас у самого жена такая красавица, что я, встретя ее (?) ах­нула. А надобно тебе знать, что m-lle Pojarsky ни дать ни взять m-me Georges, только немного постарше. Ты видишь, моя женка, что слава твоя распространяется по всем уздам. Довольна ли ты? Будьте здоровы все, помнить ли меня Маша, и нет ли у ней новых затей? Прощай, моя плотненькая брюнетка (что ли?) Я веду себя хорошо, и тебе не за что на меня дуться. Пись­мо это застанет тебя после твоих именин. Гляделась ли ты в зеркало и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, а душу твою люблю я еще более твоего лица. Прощай, мой ангел, целую тебя крепко.

* * *

Михайловское, 8 декабря.

Никак не ожидал я, очаровательница, чтобы вы обо мне вспомнили, и от глубины души благодарю вас. Байрон приобрел в глазах моих новую пре­лесть - все его герои в моем воображении облекутся в незабвенный черты. Вас буду видеть я в Гюльнар и в Леиле; самый идеал Байрона не мог быть так божественно-прекрасен. Итак, вас, и всегда вас, судьба посылает для услаждения моего уединения! Вы - ангел-утешитель, а я не что иное, как неблагодар­ный, потому что еще ропщу. Вы едете в Петербург; мое изгнание тяготит меня боле, чем когда-нибудь. Может быть, происшедшая перемена приблизить меня к вам; не смею надеяться. Не станем верить надежде; она не что иное, как хорошенькая женщина, ко­торая обходится с нами, как со стариками-мужьями. А что поделывает ваш, мой кроткий гений? Знайте, что под его чертами я представляю себе врагов Бай­рона, с его женою включительно.

P. S. Опять берусь за перо, чтобы сказать вам, что я у ног ваших, что я все вас люблю, что иногда ненавижу вас, что третьего дня говорил про вас ужасы, что я целую ваши прелестные ручки, что снова перецеловываю их в ожидании еще лучшего, что больше сил моих нет, что вы божественны и проч.


















Граф Алексей Константинович Толстой - С. А. Миллер, впоследствии его жене
Граф ТОЛСТОЙ, Алексей Константинович, поэт и драматург (1817 - 1875), встретился в петербургском свете (ок. 1850 г.), с С. А. Миллер, ставшей его женой по­сле развода с первым мужем. Охватившее его чувство, сохранившееся в счастливом брак на всю жизнь, отражено в известном стихотворении «Средь шумного бала, случайно».



10 мая 1852 г.

Я хотел поговорить с тобой о моих мыслях, о прямом влиянии молитвы; я тебе это скажу в нескольких словах - рассуждать не могу - сердце не на месте.

Я думаю, что в нашей жизни соединяются предопределение и свобода воли, но мы не можем устано­вить их соотношения. Отрицать совершенно свободу воли - значит, отрицать очевидность, ибо, в конце-концов, если твой дом горит, ты не остаешься там, сложа руки, но ты оттуда выходишь, и большею частью этим спасаешься.

Итак, если мы допускаем это, мы можем до некоторой степени руководить обстоятельствами, мы должны допустить свое воздействие и на других людей; изо всех же действий самое могучее - действие души и, и ни в каком положении душа не приобретает более обширного развит, как в приближения ее к Богу. Просить с верой у Бога, чтобы Он отстранил несчастие от любимого человека - не есть бесплодное дело, как уверяют некоторые философы, признающие в молитве только способ поклониться Богу, сообщаться с Ним, и чувствовать Его присутствие.

Прежде всего, молитва производить прямое и силь­фе действие на душу человека, о котором молишься, к как, чем более вы приближаетесь к Богу, гм к вы становитесь в независимость от вашего тела, и потому ваша душа менее стеснена пространством и материей, которые отделяют ее от той души, за которую она молится.

Я почти что убежден, что два человека, которые бы молились в одно время с одинаково сильной верой друг за друга, могли бы сообщаться между со­бой, без всякой помощи материальной и вопреки отдалению.

Это - прямое деисте на мысли, на желания, и по­тому - на решетя той сродной души. Это деисте я всегда желал произвести на тебя, когда я молился Бо­гу... и мне кажется, что Бог меня услышал... и что ты почувствовала это деисте, - и благодарность моя к Богу - бесконечная и вечная. Теперь остается то косвен­ное деисте, которое отстраняет несчастье от любимого человека, если молишься, например, чтобы он совершил путешествие без препятствий, или об исполнении его желаний, если они хорошие, и т. д. Чтобы отрицать это косвенное деисте, надо было бы отри­цать предопределение, что немыслимо.

Как можем мы знать, до какой степени предопре­делены заранее события и в жизни любимого чело­века?

И если они были предоставлены всяким влияниям, какое влияние может быть сильнее, чем влияние души, приближающейся к Богу с горячим желанием, что­бы все обстоятельства содействовали счастью души друга?

Я, может быть, дурно выражаюсь, но твоя душа достаточно понимает мою, чтобы знать, что я хочу сказать. Завтра я опять еду в Царское, и надеюсь, что мне можно будет принести немного добра, выска­зывая правду о том, что представляется в фальшивом свете.

Да хранит тебя Бог, да сделает Он нас сча­стливыми, как мы понимаем, т.-е. да сделает Он нас лучшими

* * *

Париж, 30 мая 1852 г.

Мы никогда не будем вполне счастливы!., но у нас есть удовлетворение в нашем обоюдном уважении, в сознании наших нравственных устоев и добра, ко­торое мы сделаем друг другу.

Я люблю это счастье, полное страдания и печали.

Отчего мне случалось в детстве плакать без причин, отчего с 13-летнего возраста я прятался, чтобы выплакаться на свободе, - я, который казался для всех невозмутимо веселым?..

* * *

Пустынька, 5 октября 1852 г.

Я проснулся от шума ветра; страшная метель про­должается уже два часа - все кругом бело. Если снег останется и больше не выпадет, можно будет завтра найти медведей и лосей... Не думаю, что я бы пошел их искать... разве только с мыслью приобрести для твоих ног медвежью шкуру...

* * *

25 октября 1853 г.

У меня были внутренние бури, доводившие меня до желания биться головой об стену. Причиной этого бы­ло лишь возмущение против моего положения... Мне кажется, что первобытное состояние нашей души - силь­ная любовь к добру или к Богу, которую мы теряем с холодным прикосновением к материи, в ко­торой заключается наша душа. Но душа не забыла со­вершенно свое первое существование, до ее заключения в то застывшее состояние, в котором она теперь на­ходится... Это и есть причина тому чувству необходимости любви, которое мучает иных людей, и тому радостному чувству и счастью, которое они ощущают, когда они, согреваясь и тая, возвращаются к своему первоначальному нормальному существовании; если бы мы не были скованы материей, мы бы сейчас верну­лись в наше нормальное состояние, которое есть не­прерывное обожание Бога, и единственное, в котором можно быть без страданий; но материя нам мешает и холодит душу настолько, что душа совер­шенно теряет свое первое свойство расплавленности (fusion) и переходить в полный застой.

Бог дозволяет, время от времени, чтобы в этой жизни немного тепла оживило нашу душу и напомнило бы ей случайно то блаженное состоите, в котором она находилась до своего заключения... и к которому возвращение обещано нам после смерти. Это бывает, когда мы любим женщину, мать или ребенка...

* * *

Дрезден, 10 июля 1870 г.

Вот я здесь опять, и мне тяжело на сердце, когда вижу опять эти улицы, эту гостиницу и эту комнату без тебя. Я только что приехал в З 1/4 ч. утра, и не могу лечь, не сказав тебе то, что говорю тебе уже 20 лет, - что я не могу жить без тебя, что ты мое единственное сокровище на земле, и я плачу над этим письмом, как плакал 20 лет тому назад. Кровь застывает в сердце при одной мысли, что я могу тебя потерять, и я себе говорю: как ужасно глу­по расставаться! Думая о тебе, я в твоем образе не вижу ни одной тени, ни одной, все - лишь свет и счастье...

Я ей сказал (m-me Павловой), что я ищу сюжета для драмы, и что у меня была мысль - представить че­ловека, который из-за какой-нибудь причины берет на себя кажущуюся подлость.

Она схватилась за эту мысль, яко ястреб, и вертела ею во все стороны, но мы не нашли ничего подходящего…

* * *

Дрезден, 25 июля 1871 г.

...Мне очень грустно и очень скучно, и глуп я был, что думал, что будет здесь приятно.

Если б у меня был Бог знает какой успех литературный, если б мне где-нибудь на площади по­ставили статую, все это не стоило бы четверти часа - быть с тобой, и держать твою руку, и видеть твое милое, доброе лицо! Что бы со мной было, если б ты умерла? А все-таки пусть лучше я после тебя умру, потому что я не хочу, чтоб тебе было тяжело после меня...

И тяжело слушать музыку без тебя; я будто через нее сближаюсь с тобой!

...А в Карлсбаде будет мне скверно; там, говорят, такое множество людей; и все они захотят, чтоб я делал с ними parties de plaisir, а мне бы жить тихонько с какими-нибудь профессорами. Ну их! Я мало бываю дома; а когда приду, то читаю Шо­пенгауэра, и редко с ним не соглашаюсь, т.-е. я нахожу в нем изредка противоречия, даже с его точки зрения, и все говорю себе: «Дурак, что я мог с ним познакомиться - и не познакомился!»







М. Л. Огарева - И. П. Галахову
18 августа 1841 г.

Вы три года добивались моей любви; вы делали все, чтобы привлечь мое внимание и возбудить мое чув­ство к вам, и, когда вы, наконец, достигли цели, вы медлите в нерешительности. Вы добились моей любви, - почему же вы не взяли меня? Так ли поступает страсть? Нет, если бы вы действительно лю­били, вы не стали бы философствовать, вас не оста­новили бы принципиальные сомнения. Да и какой тут
может быть вопрос? Страсть сама в себе носит свое право. И почему смотреть на обладание женщиной с суеверным страхом и обставлять его тысячью условий, как некое священнодействие? Я горько про­учена вами, и отныне буду осторожней. Мне не нужно
больше любви; я буду искать твердой дружеской ру­ки, которая удерживала бы меня от необдуманных шагов и непоследовательности; вы же и впредь оста­нетесь мне дороги, но только, как книга…………………