Цвета настоящего изумруда, местами наложенные сизые куски, море недовольно шипит и солено кусается, пытаясь дотянуться до меня своими пенистыми кудрями. Усердно тянется, урчит  и пенится после неудачной попытки, и с обидой утюжит помятый мальчишками песок.

Наверное, где-то в глубине души море, у моря ведь есть душа, правда?  хотело бы быть тигром, чтобы наверняка цеплять загорелые тушки когтистыми лапами и уносить в свою берлогу. Тогда глаза его были бы такими же прозрачными, взглянув в которые не чувствуется ничего, кроме холода. Отчаянность превратилась бы в злобу, а заискивание - в месть. Вряд ли кто видит в море грустного отшельника, а, значит, быть хищником ничего не мешает. Идеальная картина. Только вот не быть морю тигром, а ветру - его джунглями.

Подвыпившие русские кричат морю "ура", кидая за борт бутылки спиртного, прыгают на корме и исполняют странные танцы. Море ласкается нежной волной о яхту, подтягивается на ветру, чтобы подсмотреть  за весельем на палубе, но получая только равнодушный швырок кружевного белья, обижается, темнеет и злится высокими волнами, пока какая-нибудь шлюпка не потонет.

Белье -  плевок в душу - поболело и пройдет. Море же - большой, но глупый ребенок, однажды награжденный при странных обстоятельствах кем-то свыше немереной, безграничной властью, сначала плюнуло в человечество мертвой рыбой, а потом молчало какое-то время, пока мутило. А мутило так, что хотелось испариться и просто висеть в холодных тучах до конца света, чтобы не бурлить черномазым золотом.   

Море и продолжало бурлить метаном.

На планете равномерно наступала тишина, раздражаемая лишь редкими звуками бьющегося стекла и трескавшейся земли: солнце становилось огромным жарким шаром, тучи - тугими. Море вспоминало шампанское русских, грустило по накаченным серферам, которых оно катало, и, взбрыкнув последней чистой волной, навсегда затянулось радужной пленкой.