И все.

РЕФЛЕКСИЯ

Драма взросления в том, что все драмы помладше чуть поростают мхом, вроде забываются и уже вроде как и не такие волнительные, вроде бы уже все пережито, понято и все такое. Вроде и не страшно-то совсем было, просто дурацкие детские переживания, да.

А потом читаешь свои записи и как водички ушат. Забытые -- о да. Не волнительные? Уже не так, разумеется. Но черт возьми, было очень темно, страшно и больно, и не сказать-то, что все вообще-то было пережито полностью. Ну или наоборот, на какое-нибудь такое непосредственно счастливое воспоминание случайно наткнешься, что аж мурашки как хорошо было. И хочется так кулаки сжать и тихонько зарычать от удовольствия. И сразу думаешь -- "вот это я жил тогда, с ума сойти просто как".

Забавно, что я-автор-воспоминаний никак не мог по-другому справиться с бушующей реальностью взросления, кроме как описывать происходящее. Сегодняшний я нашел другие способы мириться с реальностью. Надеюсь, у них в конце концов будет аудитория хоть немного больше.

well I guess this is growing up [простите]

Но я все равно бережно храню эти смешные записи, как будто это мои маленькие сокровища. Я, знаете, коллекционер, и у меня есть шкатулочка с ооооочень старой и бесполезной дребеденью. Ценность этой дребедени только в том, что я собирал ее много лет и каждый из объектов дребедени является милым моему сердечку.

Это я таким образом становлюсь старым?

ПЕТЕРБУРГ И ВЗРОСЛЕНИЕ

С Петербургом у меня никогда не было шансов сделать нормально.

Когда я ехал туда, это было стопроцентным символом взросления и окончательного разрыва с семьей. И здесь мне удалось совершить невиданное доселе комбо, потому что я прощался с обоими родителями одновременно.

Дело в том, что в Петербурге я побывал первый раз в 2004 году. Ездили туда на отдых всей семьей. Меня восхищало все. Я пожирал этот город глазами и восхищался всем подряд. Я был непосредственным и веселым, я был любопытным и дурачился, я был счастлив, я был любимым ребенком и любил маму. Это оказалось мое последнее счастливое воспоминание о ней, потому что вскоре она заболела и через несколько месяцев умерла.

Когда я ехал жить в Петербург одиннадцать лет спустя, это было символом взросления и прощания с семьей. Выходя со Среднего до Биржевой, я восстанавливал маршруты, которыми мы гуляли из центра до Стрелки. В плохую погоду [хахахаха, там всегда плохая погода (нет)] я ходил на Стрелку или на лейтенанта Шмидта глядеть на воду. Смотришь на воду, смотришь, смотришь, смотришь, замерзаешь и все равно смотришь, в конце концов перестаешь чувствовать что-либо и идешь обратно домой.

Зимой я выходил ночами шататься по острову и прислушиваться к неестественной для города тишине.

Летом я ездил до Большой морской на скейте и вписывался к лонгбордистам. Пили всю ночь до изнеможения и расходились.

Либо ходил до Биржевой в темнеет на джазовые джемы, либо до пианобара на рандомные концерты (я выступлю там когда-нибудь, честное слово!). Пили до изнеможения всю ночь и вписывались где-то к музыкантам.

В другое время я ходил до марсова просто пошататься, или до Рубинштейна-Жуковского-Некрасова, или в сидрерию на Моховой, или вообще на Думскую, и там знаете, лучше не вспоминать что бывало.

Если бы я рисовал, я бы обязательно нарисовал кучу видов Петербурга, потому что мне теперь деваться некуда и Петербург в моем сердечке. В самые тяжелые моменты я мог просто прийти на набережную, стоять и смотреть на воду, и думать о том, что это место странным образом связывает меня с матерью.

Когда я ехал в Петербург, это был символ взросления и прощания с семьей.

Когда я уезжал из Петербурга, это был разрыв, это надлом, это дисгармония.

ДИСГАРМОНИЯ

Как это переварить-то все, как это пережить, это же чертова джомолунгма переживаний, это же монблан из озабоченности, тоски и тревоги. Я уезжаю, оставляя след из тонны непережитых моментов, тысяч случайных улыбок и затертых до дыр мест. Оставляю самых лучших на свете людей и все, что я в состоянии любить.

Я оставляю все, что я в состоянии любить, потому что я это любить больше не в состоянии.

Я говорю, что это рост, это преодоление себя, это поиск, это новая идентификация -- и это правда.

Я говорю, что это побег от себя и от реальности, это инфантильно, это заметание мусора под ковер -- и это тоже правда.

Пусть эти тексты останутся свидетельством переживаний человека, которого больше нет, и сведетельством моей дисгармонии, с которой я пытаюсь справиться. Пусть никакого ковра не будет и пусть я буду наблюдать этот мусор хотя бы иногда. Может, я совладаю с собой и смогу со всем этим что-то сделать.

А пока что это -- да, огромный комок сожалений.