В долине поговоривали, что отшельник, живущий в уединении на самой верхушке горы у старой часовни — не кто иной, как последний мастер кито-рю. Кто-то говорил, что он гибче змеи и быстрее птицы, а другие говорили, что никому никогда не удавалось ударить его. Те редкие, кто видел мастера, заставали его за медитацией или упражнениями.
Одним весенним днем тренировка мастера кито-рю была прервана непрошеным гостем. Молодой странник в простой одежде, запыхаясь от долгого подъема на гору, приветствовал мастера:
— О мастер! О вашей ловкости ходят легенды. Я прибыл издалека и мечтаю овладеть искусством кито-рю. Прошу вас, возьмите меня в ученики!
— Покажи, что ты умеешь, — коротко отвечал мастер.
Тогда странник сделал резкий удар, однако мастер легко увернулся от него. Второй удар тоже улетел в воздух, как и третий, четвертый, пятый. Мастер играючи лавировал в вихре ударов и через пару минут молниеносной контратакой уложил своего оппонента лицом в землю.
— Ты пока не готов осваивать тонкое искусство кито-рю. Твой дух слаб, твое дыхание неровное. Сначала тебе нужно отпустить мирское, — говорил последний мастер.
— Но как? Как же мне это сделать? Как мне отпустить мирское? — посрамленный, странник поднимался из пыли.
Шесть лет назад я придумал себе музыкальный проект. Назывался он "100 плохих песен". Идея была в том, чтобы не переписывать постоянно песни, а на вдохновении быстро их заканчивать и больше не трогать, чтобы не впадать в ступор перфекциониста. Проект не удался, я написал только 45, но разрешив себе писать плохие песни, я сдвинулся с места и наконец-то сделал что-то... Даже если это просто куча мертворожденных набросков. Впрочем, некоторые из них получились действительно неплохими.
Иногда мне кажется, что я пошел несколько дальше и разрешил себе также делать некоторые плохие вещи. Представьте себе такое: текущая жизненная ситуация тебя не устраивает, но ты не знаешь, чтобы такого сделать, чтобы из нее выбраться. Никакого внятного разумного и хорошего действия нет, кругом сплошной цугцванг -- ничего не делать плохо, а все что приходит в голову сделать тоже плохо. В такие ситуации я, конечно, попадаю -- но теперь я просто беру и делаю плохие вещи, чтобы разорвать цугцванг. Даже если я отдаю себе отчет в том, что это сделает мою жизнь хуже. Просто приняв решение и сделав что-то, я понесу ответственность за последствия, и, таким образом, буду больше контролировать ситуацию.
Это запись номер сто. Она специальная. Сегодня нам нужно поговорить о Рокантине и Илье.
Рокантин
Когда мы встретились с Рокантином, он уже был вполне себе поломанным молодым человеком. Во всех смыслах. Кличка его взялась, как вы догадываетесь, не просто так. Он то вечно конфликтовал со всеми, то попадал в опасные для жизни драки, то употреблял все "влажное питерское", что можно было достать в городе. Короче был парнем наглухо отбитым, но очень творческим и интересным -- писал, говорил по-итальянски и французски, делал очень странную музыку и никогда не боялся высказывать общественно порицаемые идеи. Сошлись мы на том, что я пошатнул его агностичиские взгляды и начал переманивать на сторону атеизма.
История его была очень странная -- он был нормальным парнем, просто немного с придурью. Но однажды ему как-то проломили череп, и он лежал в коме бог знает сколько. А вернулся из комы совершенно отбитым, и, кажется, совсем потерял способность следовать каким-либо правилам. Он вообще стал настоящим анархистом и перестал подчиняться кому-либо. Эта его способность меня и привлекала. Неудивительно, что он со всеми конфликтовал и постоянно попадал в драки -- однажды мне пришлось самому вступать в переговоры с "реальными пацанами", которые его хотели отмутузить.
Когда он попадал в драку, он мне всегда слал фотки: вот сломанная рука, вот нос, вот какие-то фингалы под глазами. Я слал ему в ответ фотки голубого неба.
Помимо прочего он написал книжку про нелегальные путешествия поездами по Италии. Автостопа в Италии нет, так что всяким вольным путешественникам остается только безбилетный проезд и упражнения в красноречии. Про Италию и путешествия с пустым карманом он знал очень много, и я договорился с ним летом поездить немного по Европе. Без нарушений законов и правил такого бы точно не получилось, и мне хотелось посмотреть, как это у него работает -- берешь и делаешь плохие и неправильные вещи. Потому что можешь.
Никуда поехать летом у нас не получилось. Рокантина сбил поезд.
Про некоторые вещи мне больше не у кого спросить. Про некоторые -- больше некому рассказать. Когда я захожу в поезд или трамвай, я всегда оплачиваю проезд. Если со мной пьяные друзья, которые не заплатили за проезд, я украдкой плачу за них.
Осталась только вот одна видеозапись, где мы с ним вместе играем и поем Чижа "О любви". Песню эту, конечно, полагалось бы спеть где-нибудь на вокзале в Порто, Барселоне или Риме, ну или хотя бы в Милане. Но теперь мне уже не хватит духу.
А не спеть ли мне песню о любви?
Илья
Вместо тусовки с Рокантином я поехал по Европе сам. Немного спал на вокзалах, немного на набережных, немного в автобусах, но ничего экстремального: всегда покупал билет, снимал хостелы и имел запасной план. Так я добрался до Амстердама.
В Амстердаме я встречался с В, чтобы выпить с ней кофе. В этом и был смысл моего путешествия через всю Европу. С ней у нас было что-то странное -- когда-то мы вместе ходили на джазовые вечера в Петербурге, пили вместе вино, оба врывалась в науку и профессионально уважали друг друга. Ничего особенного я от нее не хотел, хотел просто встретиться и выпить кофе, поболтать о жизни. И вот, спустя четыре года, я вижу ее всю задерганную, суетливую и раздавленную. Я вижу испуганную и забитую тень вместо настоящего человека. Как дела -- да все нормально, как обычно, делаем то, делаем сё, вот публикуем статьи, вот думаю подавать на гражданство, вот живем с мальчиком... Мы с ней ходили в парк, она рассказывала про микродозинг лсд для
И все.
РЕФЛЕКСИЯ
Драма взросления в том, что все драмы помладше чуть поростают мхом, вроде забываются и уже вроде как и не такие волнительные, вроде бы уже все пережито, понято и все такое. Вроде и не страшно-то совсем было, просто дурацкие детские переживания, да.
А потом читаешь свои записи и как водички ушат. Забытые -- о да. Не волнительные? Уже не так, разумеется. Но черт возьми, было очень темно, страшно и больно, и не сказать-то, что все вообще-то было пережито полностью. Ну или наоборот, на какое-нибудь такое непосредственно счастливое воспоминание случайно наткнешься, что аж мурашки как хорошо было. И хочется так кулаки сжать и тихонько зарычать от удовольствия. И сразу думаешь -- "вот это я жил тогда, с ума сойти просто как".
Забавно, что я-автор-воспоминаний никак не мог по-другому справиться с бушующей реальностью взросления, кроме как описывать происходящее. Сегодняшний я нашел другие способы мириться с реальностью. Надеюсь, у них в конце концов будет аудитория хоть немного больше.
well I guess this is growing up [простите]
Но я все равно бережно храню эти смешные записи, как будто это мои маленькие сокровища. Я, знаете, коллекционер, и у меня есть шкатулочка с ооооочень старой и бесполезной дребеденью. Ценность этой дребедени только в том, что я собирал ее много лет и каждый из объектов дребедени является милым моему сердечку.
Это я таким образом становлюсь старым?
ПЕТЕРБУРГ И ВЗРОСЛЕНИЕ
С Петербургом у меня никогда не было шансов сделать нормально.
Когда я ехал туда, это было стопроцентным символом взросления и окончательного разрыва с семьей. И здесь мне удалось совершить невиданное доселе комбо, потому что я прощался с обоими родителями одновременно.
Дело в том, что в Петербурге я побывал первый раз в 2004 году. Ездили туда на отдых всей семьей. Меня восхищало все. Я пожирал этот город глазами и восхищался всем подряд. Я был непосредственным и веселым, я был любопытным и дурачился, я был счастлив, я был любимым ребенком и любил маму. Это оказалось мое последнее счастливое воспоминание о ней, потому что вскоре она заболела и через несколько месяцев умерла.
Когда я ехал жить в Петербург одиннадцать лет спустя, это было символом взросления и прощания с семьей. Выходя со Среднего до Биржевой, я восстанавливал маршруты, которыми мы гуляли из центра до Стрелки. В плохую погоду [хахахаха, там всегда плохая погода (нет)] я ходил на Стрелку или на лейтенанта Шмидта глядеть на воду. Смотришь на воду, смотришь, смотришь, смотришь, замерзаешь и все равно смотришь, в конце концов перестаешь чувствовать что-либо и идешь обратно домой.
Зимой я выходил ночами шататься по острову и прислушиваться к неестественной для города тишине.
Летом я ездил до Большой морской на скейте и вписывался к лонгбордистам. Пили всю ночь до изнеможения и расходились.
Либо ходил до Биржевой в темнеет на джазовые джемы, либо до пианобара на рандомные концерты (я выступлю там когда-нибудь, честное слово!). Пили до изнеможения всю ночь и вписывались где-то к музыкантам.
В другое время я ходил до марсова просто пошататься, или до Рубинштейна-Жуковского-Некрасова, или в сидрерию на Моховой, или вообще на Думскую, и там знаете, лучше не вспоминать что бывало.
Если бы я рисовал, я бы обязательно нарисовал кучу видов Петербурга, потому что мне теперь деваться некуда и Петербург в моем сердечке. В самые тяжелые моменты я мог просто прийти на набережную, стоять и смотреть на воду, и думать о том, что это место странным образом связывает меня с матерью.
Когда я ехал в Петербург, это был символ взросления и прощания с семьей.
Когда я уезжал из Петербурга, это был разрыв, это надлом, это дисгармония.
ДИСГАРМОНИЯ
Как это переварить-то все, как это пережить, это же чертова джомолунгма переживаний, это же монблан из озабоченности, тоски и тревоги. Я уезжаю, оставляя след из тонны непережитых моментов, тысяч случайных улыбок и затертых до дыр мест. Оставляю самых лучших на свете людей и все, что я в состоянии любить.
Я оставляю все, что я в состоянии любить, потому что я это любить больше не в состоянии.
Я говорю, что это рост, это преодоление себя, это поиск, это новая идентификация -- и это правда.
Я говорю, что это побег от себя и от реальности, это инфантильно, это заметание мусора под ковер -- и это тоже правда.
Пусть эти тексты останутся свидетельством переживаний человека, которого больше нет, и сведетельством моей дисгармонии, с которой я пытаюсь справиться. Пусть никакого ковра не будет и пусть я буду наблюдать этот мусор хотя бы иногда. Может, я
Прекрасно и удивительно опять знаете что?
*барабанная дробь* в какой-то момент остановиться на секундочку, глубоко вздохнуть и вдруг резко осознать происходящее.
Божечки, как же я все это люблю. Останавливаюсь, оглядываюсь и думаю -- ох ты черт, сколько же я всего наворотил-то, а. Сколько всего сделал, бессмысленного, великого, прекрасного и не очень. Сколько хрени натворил, в скольких людей посеял зерно сомнения, а в скольких -- зерно ненависти. Сколько надежд разрушил, сколько оправдал чрезмерно, скольких людей разочаровал и сколько (еще больше) очаровал.
Сегодня я признаюсь в любви к природе, к моему существованию, к моим людям и к Богу, которого нет. Сегодня -- тысячу раз просроченная дань моим родителям, которые позволили вселенной сделать так, что я делаю то, что делаю. Сегодня я бы дал, на всякий случай, прощальный концерт, если бы все места уже не были заняты на прощальном концерте сами-знаете-кого.
Я могу жить только работой и сумасшествием, работой, сумасшествием и людьми. Не приведи мне господи остановиться, пока я танцую над базарной площадью -- мое ремесло принесет мне величие или смерть, счастье или бездну, и только так. Кто-то с величием тигра вылезает из полубесконечной пропасти, кто-то в несознанке топит свои дни на янтарном донышке, а ваш покорный слуга, кажется, имеет только два способа сосуществовать с реальностью -- неправильный и устаревший.
Но в этом, разумеется, нет ничего плохого. Я -- еще один уникальный кусочек плоти, материал вселенной, и мне представляется, что Фортуна смотрит за мной с легким возбуждением и интересом -- я не подведу, дорогая.
Божечки, как же я все это люблю. Я обожаю холодные вечера и подыхать от работы. Я обожаю кровавое месиво в глазах и одинокие рассветы. Я без ума от песен и от того, что я все еще плохо играю -- представляете, сколько мне еще предстоит? Я не могу представить жизни без всей этой мелкой, но настоящей суеты, без того самого эффекта двухсотпроцентного цейтнота -- "маши крыльями, маши крыльями или умрешь". Я бы подох от огорчения, если бы не привез в Питер почти все свои книги -- представляете, они смеялись надо мной, потому что это тот самый парень, который не привез вообще ничего, кроме двух чемоданов книг.
Я обожаю Питер, читать стихи на балконе, вишневый джарум и джазовые вечера, на которые я не имею права ходить. Я обожаю thinkpad и копаться в текстовых редакторах, указывать людям, как надо жить и откладывать создание семьи еще на неопределенное количество лет.
Я без ума от моментов, когда я обнимаю дорогих мне людей. В особенности я без ума от тех, с кем пути вроде бы разошлись, но неееет, спустя еще полгода, еще год, еще два мы снова встречаемся, и знаешь, прорва воды утекла, но разве мы так уж изменились?
Я сварю еще кофе, напишу еще одну песню и еще десяток программ, и поведу за собой людей, и снова упаду на самое дно, вцепившись зубами в запястье костлявой подруги. Я сгорю снова и снова, и восстану из пепла, чтобы вновь быть раздавленным рукой Молоха, но в те дни и часы, пока я буду с вами, я застряну в ваших умах -- как болезненная, но теплая точка, как тонкий и глубокий порез, который вы поглаживаете, чтобы он зажил.
Мой дед оставил мне свои стихи и рисунки, а я оставлю свой дневник и песни своим потомкам, если они появятся. А если они не появятся, то я оставлю их вам -- мне никогда не бывает жаль вещей. Это что-то вроде завещания -- теперь вы всегда знаете, что можете взять мои стихи, песни, мысли, фразы и выражения, взять любое воспоминание обо мне, если оно вас согревает хоть сколько-то.
Живите, пожалуйста, изо всех сил, дорогие мои.
Я не буду пояснять, кому это адресовано. Кому адресовано, те поймут.
Я утешаю себя тем, что я подарил тебе бесценный опыт под названием "уйти самостоятельно".
Когда Время приходит, я только утыкаюсь носом ей в плечо, но она вдруг отодвигается и заглядывает мне в глаза:
- НИКОЛАЙ, здесь мертвый человек в нашем доме.
- Ого, а он как сюда попал.
- Расскажи мне, что случилось, Николай.
- Я его еще ни разу не видел.
- Почему ты его убил, Николай.
- Я людей не убиваю, я такое никогда бы не сделал.
- Скажи-ка, что ты сделал до того, как я домой пришла.
- Хорошо, я был наверху и сидел в своей спальне, книгу читал.
- Да, хорошо.
- И потом как-то к зеркалу подходит этот парень. И я его 37 раз ножом порезал.
- НИКОЛАЙ, это "людей убивать".
- Ох, да. Прости, Время, я этого не знал. Это моя ошибка, я дурной.
- А что с руками случилось? Почему их нету?
- Ну да, я их сварил и скушал.
- НИКОЛАЙ, это "руки кушать".
- Я просто обязательно хотел руки кушать. Мой мозг уже был дурной, только руки могли его успокоить.
- НИКОЛАЙ, да что с тобой случилось, ты такое делаешь.
- Я себя убиваю и руки кушаю, это разные вещи.
Select all-copy-paste, ХА, да я тоже так сделаю и повешу на стенку, а то вечно стены обклеены чем-то несущественным, отличный повод это исправить.
Время сладко меня приветствует, неслыханная щедрость - я вернулся в ее объятия. Ее отравляющий поцелуй разливается по венам, ее незажившая ладонь кровоточит, когда она проводит по моей небритой щеке.
Она забирает у меня камертон и пишет им на моей щеке:
МОЙ
Этой записи около полугода. Я долго сомневался, публиковать ли ее.
Итак, за базар нам не "требуется" отвечать, а всего лишь приходится. И это, наверное, единственная причина, почему я все еще пишу здесь.
Я до хрипоты спорил со стариком Декартом. Он только и хватался за кафедру от ярости, да так, что аж костяшки пальцев белели. И когда мне удается из его же собственных аксиом доказать, что он не может существовать, старик на мгновение застывает, словно пораженный молнией, и исчезает.
Так и все мы, каждый из мизерных жителей муравейника, бессильны перед собственным мнением. Претендуя на недопустимое величие, приходится и мириться с недопустимой ответственностью.
Я погружен в страдание не потому, что это мне необходимо. Не потому, что это может причинить мне мазохистское удовлетворение. Вернее, не только поэтому.
Я погружен в страдание, потому что это непосредственно следует из моих собственных взглядов и суждений. Однажды не существовавшим зимним утром я, руководствуясь только законами темпоральной логики, доказал, что моя жизнь -- это страдание. И теперь я ничего не могу поделать, я всего лишь вынужден расплачиваться за свое доказательство.
В этом акте не было никакого самодовольства или самолюбования, он не был продиктован последствиями рефлексии и не являлся оной. Но теперь мы с несчастной героиней в одинаковом положении.
Только есть небольшая разница между нами: я не тот клиент, которого нужно спасать. Потому что наши с ней причины сидения в башне совершенно различны: она находится там, чтобы быть в заточении, а я -- вследствие этого.
Поэтому вечерами, перекидываясь с этой отважной женщиной в бисер, я продуваю ей одну партию за другой. Она берет у меня уроки искусства эндшпиля и следом разносит меня в пух и прах [она действительно хороший игрок].
И затем, степенно ведя станом, она снисходительно спрашивает:
-- Еще чаю?
Я не могу отказаться.
Настоящая жизнь состоит из моментов, когда не можешь совладать с эмоциями.
Когда в целевой функции поведения для котировок коэффициентов разума наступает черный понедельник.
А котировки коэффициентов чувств превосходят все самые мрачные предчувствия и опасения тех дураков, что по советам аналитиков влез в отчаянные шорты.
А я -- среди тех, кто глядя на рухнувший рынок, все еще держит акции -- не на эмоциях, а на сухом расчете, стиснув зубы, закусив удила, вырывая клочья волос -- на сухом расчете, который должен быть верным. Который просто обязан быть верным. Который был бы верным, если бы не какой-то мелкий, но решающий забытый фактор. Затерявшийся в сотнях других, незаметный, решающий фактор.
А мы, дураки из тех, кто месяцами лонговали акции разума, чье душевное благосостояние целиком держалось на стабильности непоколебимых голубых фишек, смотрим на обрушившийся рынок как кролик на удава. Смотрим на черную японскую свечу, в яростной радости ухнувшую вниз, и в голове только бесстрастный расчет -- уже придется заложить дом или дело ограничится продажей машины и долгами всем знакомым кредиторам?
Это и есть настоящая жизнь. Все, чем ты обладаешь, обесценивается в секунду, сядь у фонтана и посчитай, во сколько сегодня тебе обошелся жизненный опыт еще одного прожитого дня, очередного из тысяч таких же.
Продай принципы во имя идиотизма.
Я -- крупный специалист по продаже принципов во имя идиотизма.
Это -- мой выбор.
Это -- моя самоидентификация.
Это -- мое, родное. Никуда не отпущу.
Следующая часть состоит из одних только цитат. Ваши авторские права могут быть нарушены.
Опять -- чистые руки, горячее сердце, холодная голова.
Глупая голова, глупое сердце.
Опять только я -- виновник недифференцируемости и прерывности, опять только я -- автор копии вместо подлинника.
Опять --
Лампа вместо солнца,
Духи вместо женщины,
Кома вместо жизни,
Горькая слюна вместо дофамина.
Солипсизм опять проиграл нашему тщеславию.
Опять
Только я
Знал заранее,
Что ничего хорошего не выйдет.
"...Давайте-ка, господа, я вам расскажу коротенькую сказочку о смысле жизни:
- Смысла в жизни нет.
Вот и вся сказочка. Отважный бог одобрительно гладит меня по голове, как собственное домашнее животное -- так хозяин поглаживает кошку:
Бог смеется и хлопает в ладоши.
И тогда я плачу у него на коленях. Мне удалось добиться самой прекрасной вещи на свете.
Бог смеется и хлопает в ладоши.
Ничто не может так восхитить, как не предусмотренная тобою глупость.
Я пообещал богу написать робота, который придумывал бы афоризмы.
Мой робот заработал миллионы на своих книгах, но все равно по-детски тычет носом мне в ключицу:
- Мысль изреченная есть ложь."
Я -- радиоактивное-с-деревом-любви-внутри-сердце-Джека
Очень хочется умереть от счастья.
И зарисовать в мозгу и в душе этот кусочек никому не нужной реальности, когда прихотливый и изворотливый мозг выкрутил ручки контраста на максимум и так сладко агонирует в зрительной истерике.
Это мой кусок личного счастья.
И проблема не в том, что я скрываю это, а в том, что очень хочется поделиться этим с кем-нибудь.
Очень хочется зарисовать это и написать об этом песню, а может, и книгу: это было бы величайшей иллюзией того, что кто-то может тебя понять, что счастье возможно поймать за хвост и посадить в клетку, чтобы наблюдать его каждый день до самой старости.
Но вместо зверя-счастья я смогу лишь нарисовать песца или горностая, а углы и гамма будут напоминать мне, что я снова нарисовал копию, а не подлинник.
Ты каждый раз рисуешь копию, а не подлинник.
И каждый раз немного грустный критик поджимает губу на одну сторону и качает головой. Опять ты все сделал не так.
Опять ты растратил весь свой талант на хрень собачью.
Наверное, это и есть моя самоидентификация.
Как бы я хотел понять, что я уже 20 лет сижу в этой комнате наедине со смертоносной депрессией и пытаюсь нарисовать хоть что-то стоящее.