А теперь очередная непонятная запись о жалобах на жизнь и том, что ни один человек не может быть нужен кому-то.

 

*Впрочем, среди нас нет и не может быть несовершеннолетних.

 

Мы -- огромный клубок извивающихся тел, сладострастно захлебывающихся в до восхищения отвратительной оргии, так противоречивы и так стремительны в желаниях. Едва успев застегнуть штаны, кривим рожи, оглядываясь вокруг и погружаясь в пучину священного гнева, трепеща перед своими собственными уязвимостями.

И чем больше и несправедливее желание, тем больше мы стараемся делать вид, что ситуация находится под нашим контролем.

 

Когда я появляюсь здесь прямо в разгар оргии, удивленные лица знакомых растягиваются в ухмылках -- "Как, ты тоже сюда ходишь? И ты с нами? Ну, старина, уж от тебя нельзя было ожидать...", хотя они прекрасно понимают, что ходят сюда абсолютно все. Поэтому, быть может, я хожу в соседнее место, где меня никто не знает, а быть может, там я уже и прослыл самым острым и дерзким партнером.

 

Когда я застегиваю штаны и отодвигаю очередную красотку, я каждый раз даю себе право ненадолго задуматься о том, насколько мы больны своими неудовлетворенностями. Наше психующее общество -- маленький пубертатный подросток неопределенного пола, готовый биться в истерике до изнеможения от любого клочка непонимания и враждебности, которые готовит ему недружелюбный мир.

 

Но я вновь надеваю костюм и прихожу в назначенное место. Достаточно найти назначенное место -- а назначенное время там будет круглосуточно. И, пересчитывая палкой камни мостовой, я уверенно знаю наперед, что другого пути для нас нет и не будет.

 

Потому что мы -- большой социальный организм, каждая мельчайшая частичка которого претендует на недопустимое величие. И десятки моих коллег, братьев и сестер, друзей и подруг идут на единственное большое дело, которое мы в состоянии выполнять -- все как один.

 

В этом месте будет большое оживление, и калейдоскоп сменяющихся лиц сделает из любого тихони общительного парня -- как ни крути, ты не можешь заниматься этим в одиночестве. И, отваливаясь на диван закурить, молодые люди просушивают свои мозги туманными мыслями о грязной зависимости, поразившей все окружающее пространство. 

 

О, как болезненны и как сумрачны наши мечты о вожделенной сублимации! Лежа в вечерней рвоте, как мы комплексуем насчет своей несовершенности!

 

Но через несколько часов вновь, найдя чистый костюм, я твердо иду навстречу своей гибели, и вновь пересчитываю камни, и вновь здороваюсь с беспутными расходящимися подругами.

 

И очередной я, лежащий вот так на диване посреди совокупляющихся пар, мрачно размышляет о чем-то совершенно отдаленном от происходящего. О том, что все могло бы быть совершеннее и прекраснее. О том, что можно было бы создать восхитительный мир да хоть вот с этой милой барышней, вольготно развалившейся на моем колене, от изнеможения закинувшей голову. И позже, потрясенно волочась домой, очередной я будет думать о том, что все еще может измениться.

 

Как жестоко я заблуждаюсь, но как я хорошо понимаю это, как вкусно страдаю за это -- может, именно это и дает мне повод быть самым острым и дерзким партнером?

Как же это жалко и противоречиво, но как же об этом удивятся все остальные, если я заявлю об этом вслух.