Мне кажется, звук камня о стекло чем-то похож на бой часов. Или на прыжки пера по бумаге, когда расставляет точки. Конец одного – начало другого. Смена декораций, следующий акт.

- Джим! Эй, Джим, болван, сколько можно дрыхнуть!

Кажется, Пип уже давно надрывал горло, последний камушек был определенно перегружен раздражением и отозвался в окне угрожающе надтреснутым звуком. Надо выглянуть, а то еще выбьет...

- Чего тебе? – глаза еле раскрываются, я почти ничего не вижу толком, кроме разве что его всегдашней синей бейсболки. Как Нью-Йорк Янкиз в прошлом году вынесли Доджерс на Мировой, так Пип и окончательно на них двинулся – даже спит в ней, как пить дать.

- Чего мне? Ты что, совсем оглох? Я тут уже битый час до тебя докричаться не могу, а ты – «чего мне». Друг еще. Одевайся и вниз дуй, времени в обрез, мои грозились сегодня в гости к тетке отправить.

Пип – человек-сюрприз. Мы знаемся без малого лет пять, но я никак до конца к этому не привыкну. Даже после того, как однажды прошлой зимой он пропрятался у меня под кроватью до полуночи (и это при том, что там ужасно холодно и черт его знает, как долго он там ныкался), чтоб потом тихо разбудить и погнать на Великую Полуночную Битву В Снежки собственной выдумки. Или после того, как он, увидев из школьного окна черную кошку, выбежал вон из класса, по дороге ухватив меня с собой, чтоб ни за что не пропустить, кому она перейдет дорогу и какой страшной смертью скончаются те бедолаги. Или после всех его побегов из дому, всех его плотов и кладов, оборотней и ведьм, бандитов и индейцев,  секретных убежищ и внезапных походов. Пип – человек-сюрприз. А как к сюрпризам привыкнешь?

Я ковыляю к шкафу и натягиваю на себя первое, что попадется под руку. Плетусь по лестнице вниз, поворот, на кухне апельсиновый сок -  и жить вдруг становится значительно легче. Коридор, парадное, замок, дверь одна, дверь вторая. Запах утра. Запах солнца. Солнце. Оно выжигает мне на внутренней стороне век свои огненные узоры и заставляет улыбаться на левую сторону, заставляет видеть всё в какой-то алой дымке. Под шагом шершавится еще слегка прохладная земля, дальше – ковер газона. Дальше – колючий асфальт. Еще дальше – некошеное море Ничейных Земель. Впереди высочат мачты сосен. Я не знаю, куда мы идем, но идти мне очень нравится.

- В общем, слушай. Помнишь старика Берча?

- Это тот, который после войны немного не в себе?

- Ну да, кто ж еще. Который возле озера один в той громаде живет. Так вот. Я ж давно думаю вот, чем он вообще занимается там. Никогда надолго на улицу не выходит, с землей не работает, сиднем под крышей сидит. И еще. Ты задумывался когда-нибудь, что мы о нем вообще знаем, кроме того, что он Берч?

- Он на войне был.

- А кроме?

Я не знал ничего, поэтому ответить было сложно.

Старик Берч жил в огромном, просто громадном доме, совсем один. Старик Берч не совсем здоров. Но у меня б тоже что-то внутри сломалось, если б я жил один под такой огромной крышей, наверное. Он еще и войну видал. Сразу после неё к нам и перебрался, а откуда – тоже не знать. Ни с кем не видится, вылазит из норы разве что в продуктовый, да и то так редко, что может показаться, будто умер уже раз двадцать. А еще это озеро совсем рядом... Нет, я совсем ничего не имею против озер, но только если днем. Ночью они ужасно тихие. И почему-то страшно, что вдруг двинутся. Накроют сплошным листом – и всё, тоже двигаться перестанешь. Это не то, что реки – те двигаются всегда, без подвоха. Я люблю реки.

- Джим! Ты меня слушаешь?

- А? – я почувствовал, как тычок Пипа вырывает меня из озера в моей голове, я снова двигаюсь. Мы шли через сосновый бор в сторону особняка.

Ветхий трехэтажный дом с мансардной крышей стоял почти  на самом берегу небольшого озера. Местами сильно покусанный временем и непогодой, он всё ж сильно завораживал хотя б одними своими размерами. И мне почему-то всегда казалось, что внутри он должен быть еще больше, раз в десять хотя б. Вокруг – запущенный сад, сплошь в разных травах порой повыше меня ростом. Там было б здорово прятаться, но эти места все сильно обходили стороной, причем не только люди. Птиц я там тоже никогда не видел, а это что-то да значит, наверное. Они никогда не подлетали к дому ближе, чем метров на двадцать, хотя среди сосен в окрестностях их было немеряно, как и другой живности.

Мы с Пипом сидели между двумя толстыми корнями под накренившимся стволом и ели яблоко. Укусил – передай. Впереди чернела берчевская крыша - дырявая, как звездное небо.

- Говорю, я понял, в чем тут штука. Последним временем ужасно много лазил там недалеко, и что ж ты думаешь? Старик каждый день перед сном идет на чердак и сидит там минут двадцать. Потом гасит свет и только тогда топает к себе в спальню. Дамы и господа, вопрос на миллион баксов! Че-е-ем мистер Берч занимается ночью на чердаке?

- Ну а тебе-то какое дело? Его ж чердак. Пусть и занимается там своими делами.

Пип опешил. Смотрит на меня так, будто я его собаку трактором переехал.

- Как? Ты чего, Джим? А если он там, ну не знаю, убивает кого-то? Или деньги печатает? И мы его вдруг - и раскусим! Об-щес-твен-ный долг ведь, что. Да за такое и медаль пожаловать можно какую-нибудь! А он там точно что-то мрачное творит. Труп у него там, ей-богу, труп, может, не один даже. Десять трупов! И за каждый – по медали, а? И чур мне шесть, это ж я всё придумал.

Про мистера Берча разные ходили слухи. Так всегда бывает, когда не знаешь о чем-то. Оно разрастается самыми странными деталями, как будто наоборот, все это знали еще давным-давно и соревнуются, кто знает лучше, больше, страннее других. Одни говорили, что он на войне сына потерял, а похоронить не смог – забальзамировал и дома держит, чтоб смотреть. Другие – что он шпион и сейчас ждет чего-то, чтоб какую-то пакость натворить. Самые скромные его считали просто колдуном. На самом деле я иногда всерьез из-за этого задумываюсь, в том смысле, что... До чего ж просто стать шпионом и колдуном – надо просто из дому не выходить никогда.

- А может, и чисто у него там всё, - протянул Пип, задумчиво глядя на небо сквозь купол сосновых веток.

Лето подходило к концу.

 

***

Пип говорит, мистер Берч всегда ложится на закате, и мы решили вечером собраться на знакомом месте – под косой сосной. Она стоит наверху довольно крутого склона, ведущего к озеру и дальше – к особняку. И всё видно, и до тебя с трудом кто-либо доберется снизу, хотя мы и вряд ли ожидали со стороны старика чего-нибудь в этом роде. Но всё равно, так спокойнее, что ли.

У каждого по подзорной трубе. Фасад дома как на ладони.

- Слушай, Пип, ты уверен, что это поможет? У него ж чердак огромный, а мы так только в окна заглянем.

- Ага. Он когда наверх залазит – всегда у окна сидит. Сейчас, сейчас... О, есть.

Под самой крышей зажегся свет, вырвав из общей атмосферы сумерек ярко освещенный круг огромного окна, напоминающего циферблат часов, стрелками которых были трещины, а цифры – пятна и подтеки разных цветов и оттенков. Слегка сгорбленный силуэт, медленно шаркающий по направлению к чему-то, похожему на стол. Уперся ладонями в дерево – стоит, не шелохнется. Вдруг - вздох, от которого сотрясаются плечи, тело падает на стул, далеко назад закинув голову. Я вижу его лицо, всё в разнонаправленных черных трещинах-морщинках. Густые кустистые брови цвета серебра. Я вижу мощные скулы, я вижу плотно сжатые губы. Постепенно по лицу проходит волна расслабления - и мистер Берч открывает глаза.

Очень неприятное чувство. Да, я смотрел на него через стекла – стекла подзорной трубы, грязные стекла окна, разные, разные стекла, а на самом деле – как будто в себя смотрел. Столько грусти, столько тоски просто не может вместиться в одном каком-то предмете, даже если это чьи-то глаза. Настолько глубокую печаль можно только в себе почувствовать, внутри, на самом донышке. Хотелось встать и убежать - а глаза держали на месте. И вдруг... Как будто всё засияло.

Это как, знаете, когда очень-очень долго льет дождь. Ведрами льет, сплошной стеной падает с неба, а впрочем, может, и просто слабенько моросит, главное – чтоб дня три подряд, если не дольше.  И когда вам уже начинает казаться, что в мире просто не бывает другой погоды – из-за туч вдруг выглядывает солнце. На душе сразу легко-легко становится так, будто родился заново. Или будто только сейчас научился дышать.

Я смотрел в его глаза, а чувство внутри было такое, будто только что перестал лить ужасно затянувшийся дождь. Улыбка. Свет. Тепло.

Мистер Берч достал из ящика в столе какой-то небольшой предмет и стал ритмично двигать возле него правой рукой. Разобрать, в чем тут дело, совершенно не получалось – то ли из-за угла обзора, то ли из-за размеров самого предмета. Толком разглядеть мы могли только его мечтательную улыбку и грубые морщинистые руки, вырисовывающие в воздухе какие-то круги. Самым странным казалось то, как этот таинственный предмет и движения над ним могли пробудить в человеке настолько глубокое чувство счастья.

Так прошло минут пятнадцать, после чего рука остановилась, мистер Берч вздохнул и со всё той же счастливой улыбкой отошел от стола. Вскоре свет погас – и особняк погрузился во мрак.

 

***

- Ерунда какая-то. Что это было, там, только что? Ты хоть что-нибудь понял, Джим? – я не помню, когда в последний раз видел Пипа настолько растерянным. Мне хотелось что-то сказать, но в голове были одни глупости, не считая чувства какого-то тепла, так и не растаявшего после той улыбки. Я покачал головой.

Пип вскочил на ноги и засунул подзорную трубу за ремень джинсов. Ходит из стороны в сторону, шаркает ногой о корень, ковыряет пальцем сосну, а сам нет-нет да и метнет взгляд в сторону особняка. Минута – и не выдержал, двинулся по склону вниз, к черной глади озера, по дороге пытаясь достать из кармана фонарик. Я не хотел идти – и я хотел идти. Мне кажется, у нас двоих тогда на душе дрались любопытные кошки и сторожевые псы чьей-то тайны. Наверное, всё ж к лучшему, что кошки взяли верх, хотя внутри и остался после этого на всю жизнь букет вопросов, так и не нашедших никогда однозначного ответа.

- Он никогда не запирает дом, этот Берч. Никогда. Специально как будто.

Озеро зияло огромной дырой на поверхности земли и облачное небо никак не могло его залатать.

 

***

Одно из самых забавных чувств в мире – когда твое ожидание крайности вдруг перекрывается крайностью совсем другого рода, о которой ты и подумать не мог. Как когда ждешь результатов контрольной по математике, свято уверенный в очередную F, а там оказывается В или даже А. Когда всё вдруг переворачивается.

Простояв минут пять под входной дверью, до ужаса занятые отковыриванием ногтями всего, что только можно было отковырять на потрескавшейся поверхности дверного косяка, мы всё ж вошли внутрь.

Первое удивление – дверь не скрипит. Она бесшумно и мягко отплыла в сторону, открыв нашим зашуганным взглядам идеально чистую прихожую. Стойка для зонтиков из отполированного до блеска красного дерева. Массивный темный шкаф, напротив него – почти таких же размеров зеркало, резная оправа в виде дикого плюща. На полу – ковровая дорожка, выходящая в темный коридор, стены сплошь завешены фотографиями, не меньше нескольких сотен. Все висят идеально ровно, нигде ни пылинки, ни пятнышка, ничего лишнего, ничего чужеродного или неизвестного. Всё подогнано друг под дружку, всё друг друга дополняет. Мы ожидали увидеть горы пыли и разваливающиеся на глазах стены, разбросанные везде вещи, если не кости-черепа. Мы ожидали, что внутреннее убранство дополнит внешний вид. А нашли спящее царство чистоты и порядка, домашний уют, который будто бы уже давным-давно ждет гостей.

- Эм... Черт, - Пип опустил взгляд на свои ноги, все в разномастной грязи вперемешку с таким количеством разных травинок и листиков, что хоть сейчас гербарий собирай. Мои были не намного лучше. Но идти обратно уже не было никакого смысла, тем более, что уже наследили. Мы пошли вперед. Коридор.

Фотографии. Улыбающиеся дети и плачущие старики. Грустящие дети и старики смеющиеся. Свадьбы. Свадьбы. Похороны. Похороны. Дни рождения и неопределенные праздники. Пикники в парках и партии в теннис. Приятного вида мужчина в машине с откидным верхом. Склонившаяся над книгой белокурая девчушка. Пожилая женщина в кресле-качалке, на руках у неё спит огромный кот. Фотографии с чьей-то выпускной церемонии. Мальчик в гробу. Целующаяся на лавочке пара. Рука с платочком в окне поезда. Проводы. Встречи. Новые расставания. Военные снимки. Снимки парадов. Портреты, перевязанные траурной лентой. Чем дальше – тем меньше лиц. Повторяются, повторяются. На улыбках появляется налет усталости. На немногих оставшихся лицах - всё новые и новые шрамы морщин. Пять лиц. Четыре. Два. Последнее лицо, последняя пара глаз. Последний снимок – невзрачного вида дедок стоит на берегу озера, измученная улыбка и всё еще пытающийся блестеть взгляд. Мистер Берч. Шпион, колдун, убийца, фальшивомонетчик. Мистер Берч. Только тут я заметил, что он на фотографиях мелькает чаще всего. Только тут я заметил, что на этой стене – вся его жизнь, чуть ли не с пеленок. Первые шаги. Первые игрушки. Школа. Первые друзья, первая любовь. И дальше, дальше, вперед, пока не осталось больше никого.

Пип положил мне руку на плечо, показал пальцем на стены дальше по ходу коридора. На них висели пустые рамки для фотографий. Мне стало ужасно тоскливо.

- Пойдем.

 

***

Мы поднимались по лестнице вверх, решив больше нигде не останавливаться раньше мансарды. Опрятность обстановки этого дома, его чистота – всё вдруг предстало в свете гнетущего одиночества. Я вспомнил его глаза. Сколько в них времени. Сколько в них людей. Найти то, зачем пришли – и прочь.

Чердачное помещение было битком набито самыми разными вещами, как, впрочем, всякий настоящий чердак. Но даже здесь чувствовалась некая система, во всем сквозил постоянный порядок. Мне стало не по себе, как вдруг подумал, что это мистер Берч один везде здесь этот порядок наводит и поддерживает. Зачем? Зачем ему это надо, когда никого больше нет? Особняк мне иногда напоминал что-то вроде дневника из вещей. Как будто всё имело потрясающую ценность, как будто всё было жизненно важно. Как будто ничего, ничего из пережитого не хотелось забыть. Вещи были будто якорем, держащим его в теле.

Стол напротив окна залит лунным серебром. На нем в рамке еще одна фотография – женщина протягивает мужчине маленький сверток, подпись в углу – «М.Р». Ящик. Мы молча переглянулись. Я дернул за ручку.

Маленькая деревянная дощечка с теми же инициалами, что и на снимке. На дощечке – музыкальный механизм, из тех, что используют в некоторых шкатулках или игрушках. Шарманка. Крутишь ручку – играет музыка. Вертится барабан, звуки рассыпаются вокруг. Помещается на ладони, почти не выглядывает, если взять в кулак. Но чего-то будто не хватало. Я стал присматриваться к механизму.

Барабан был идеально гладким. Без столбиков или дырочек, из которых бы и извлекались звуки. Кручу ручку. Тишина. Мне стало не по себе. Что же слушал старик каждым вечером?..

Еще пару кругов ручкой – и на барабане появились выгравированные буквы, буквы сложились в слова. Дальше – снова пусто. И если продолжать крутить – снова слова появятся. «Всё – внутри. Все – внутри». Всё. Все. Тишина и буквы.

 «Всё – внутри. Все - внутри».