Домашний Мефистофель на солнце спозаранку 
шлифует элегантность и львиную осанку. 
Мой кот весьма воспитан — проказлив, но приветлив. 
К тому же музыкален и крайне привередлив: 
Бетховен не по вкусу, а Дебюсси — шарман. 
И по ночам, бывает, мой пылкий меломан 
возьмет да и пройдется по всей клавиатуре. 
И рад! Парижский гений сродни его натуре. 
Наверно, в прежней жизни конкистадор гармоний 
ловил мышей в подвалах одной из филармоний. 
Он понял и упрочил, отстаивая твердо, 
новаторскую прелесть кошачьего аккорда — 
из нот дождя и ветра ночная мешанина 
меня с котом чарует и бесит мещанина. 
Спасибо и на том. 

Кота французы любят. Верлен был сам котом. 
Как дивно он мурлыкал капризнице-луне, 
терпел от насекомых, топил себя в вине, 
угрюмый кот бездомный, задира и притвора, 
среди котов церковных как белая ворона... 
Кота французы любят, как мы — тореадора, 
как любит ночь Россия или Китай — дракона. 
Коты потусторонни. Былые божества, 
они не растеряли секреты волшебства. 
Не учит ли нас жизни котовий взгляд сонливый? 
"Любовные приливы, любовные отливы. 
Ритм жизни. И не только бесплотные глаголы, 
но все — и свет, и розы, и звезды не бесполы". 
Он щурится — и светом 
души его зеленой пропитанная мгла 
маячит силуэтом бесовского козла. 
Котовьи души древни, их души — андрогины, 
в них женская истома и мужеская ярость 
И странны эти души, беспутны и невинны, 
любовно сочетают и молодость, и старость. 
Мой кот, Филипп Испанский, с презреньем сюзерена 
собак корит за верность, а крыс — за лизоблюдство, 
приемлет подношенья спокойно и надменно 
и свысока взирает на наши безрассудства. 
В котах я чту великих наставников печали, 
ведь кот любой эпохи — знаток ее болезней. 
Игрушками прогресса разнеженный вначале, 
наш век траншей и танков чем дальше, тем железней. 
Мы горести лелеем, растим и умножаем, 
без истины дичаем и стелемся бурьяном. 
Посеянные зерна вернутся урожаем — 
котам это известно не хуже, чем крестьянам. 

Коты на сов похожи. Согласно планам Бога 
была первоначально порода их крылата 
и с полчищем исчадий, которых от порога 
гонял святой Антоний, была запанибрата. 
Во гневе кот ужасен и сущий Шопенгауэр, 
раздувший баки демон с чертами шарлатана. 
Обычно же коты степенны, даже чванны 
и все в одном согласны — что человек ничтожен, 
что смерти не минуешь, а раньше или позже 
— неважно. Так возляжем на солнечное ложе! 

Улегся под часами красавец мой глазастый 
и спит под колыбельный, заупокойный звон. 
И что ему стенанья сыча Экклезиаста 
и вся твоя премудрость, о дряхлый Соломон! 
Спи, воплощенье лени, блаженно и невинно, 
пока свожу я счеты с ушедшим навсегда 
и над моей печалью смеется пианино, 
показывая зубя, оскал угля и льда. 

И помни, сытый соня, что век кошачий краток, 
что бродит твой сородич голодный и ничей, 
что корчатся бродяги от меткости рогаток 
и гибнут, как Сократы, прощая палачей... 

Ничем не дорожите, чурайтесь суеты 
и грейтесь на припеке, блаженные коты!