Ты знаешь – призвание художника дано не всем. Словно невозможное высказать или то, что могло быть, или часть реальности, выбранную по себе, подобно слову «вечность» , собранную пазлами ледяных осколков. На стене – окно, созданное художником.
Так вот, об увиденном. То, что свершилось, но невозможно отобразить окном – расскажу.
Одна из наших встреч, не последняя встреча, совершилась в зиме, под мокрым снегом, в городе Смоленске, у порога института искусств (в просторечии – «кулёк»), среди сладкой зимней рябины, мелких птиц.
Дорога в это заведение, в вечерний час, в назначенный час самодеятельного спектаклю, шла по тёмным аллеям, по трамвайным рельсам.
Весёлое оживление у порога.
На сохранившейся общей фотографии тех зим отчетливо виден снег, белыми пятнами, кругами. Фойе советского заведения культуры, мы – бело-синей группой (оставим за скобками преобладающие защитные оттенки одежд), неотчётливо – однако, вполне очевидно общим приятелям различимые лица.
В памяти, очень близко – ряд знакомых, улыбки, лёгкий флёр возбуждения; общее впечатление: случайный сбор команды викингов. Правда, большую часть команды отчего-то составляли веснушчатые пигалицы.
Содержание спектакля заключалось во вполне самостоятельном творении: конструкция студенческих страданий в компании вынужденных, преувеличенно-неприятных соседей, на фоне лавстори к некоей незнакомке, разумеется. Отчетливо читались темы, навеянные мотивами Серебряного века, одинокие мечтания под стихи и музыку, многозначительные скетчи. Временами слышался саксофон Аукцыона.
Трогательная история завершалась китайским театром теней из-под стола, на экране скатерти, освещенной изнутри сцены свечой, при Луне. Две тени обнялись над контуром свечи, их тени сомкнулись, образовав вдруг причудливый мост. На этой ноте зазвучало романтик коллекшн и плавно упал занавес.
В целом, Марине было не совестно показать. Она вежливо улыбнулась.
Когда включили свет и зал разом стал подобен студенческой аудитории, друг неподалеку озабоченно сказал: - Люди фыркнули и сказали «Они б там ещё там, под столом, трахаться начали!»
Много знакомых лиц, улыбка, лик на мгновение, две-три фразы. Доброе прощание. С кем-то – навсегда.
Игрушка – зелёный гномик, подаренный конопатой, полузнакомой девчушкой.
Шутка дня: «В здоровом теле – здоровый дух. На самом деле – одно из двух».
Зову Машу и Марину выкурить трубку мира. Сперва, разумеется, идём табором за пивом, возглавляемые Павлом-режиссером. Повторяю в такт шагам по хлипкому городскому снегу что-то из послания коринфянам, наверное «Всё мне позволено, но не всё полезно. Всё мне позволено – но ничто не должно обладать мной». Извлекаю из текста «мне», ставлю обратно – оцениваю результаты.
У ребят за столом – забавные погонялы: Раскольников, Хома… Звать Марину Панночкой забавно – происходит несколько сцен в лицах в забегаловке протяженного стеклянного гастронома. Немытый кафельный пол, тулупы людей, золотистый отсвет деревянных элементов отделки, лица друзей, осмысленные весёлые глаза. Круглые, ясные, светло-небесные глаза Марии; темные вишни в сладком домашнем вине, смех внезапный, иногда неуместный, дерзкие из какого-то дальнего укрытия – глаза Марины.
Простые прощания, лично и раздельно, в стиле «всё нас из дому гонят дела-дела-дела». Идём на перекрёсток, на развилку трамвайных путей. Пиво, в общем-то, правильное.
Знаешь, секрет наш тогда был в том, чтобы двигаться быстро и целенаправленно. Не позволяя себе искажать действительность во имя лучших чувств и фантазий – ибо из детей мы выросли, выросли и из поэтов. Не позволяя действительности ухватить и поглотить нас вековечной тоской, сплином ноябрьского разлива, деталям быта и физиологий – ни этим базедовым нездоровьем глаз навыкате, ни шрамом на щеке да призывным покачиванием бедер при ходьбе, вошедших в привычку. Мы двигались быстро, над этим и не теряя всего этого из вида – словно большие умные городские птицы в невысоком и внимательном полёте.
Раскуривается трубка горячо и жарко, невзирая на погоды. Передаём её по кругу.
Курим, обмениваемся забавными историями. Немного обидное: «Знаешь, как трудно от него избавиться, если заведётся» - впрочем, не обо мне.
Разбегаемся – провожаем Марию на трамвай, в город и странное сияние фонарей в зиме и влажном снеге, спешим с Мариной по гололёду, тёмными аллеями, вдоль совершенно чёрных зарослей, по трамвайным путям, под лихие выкрики – в направлении Черняховки.
Получается диптих:
Открытое, лёгкое лицо Марии в нимбе рассыпанных русых волос и белого кружевного платка. За её спиной – город, живой, движущийся, огни его окон, шум шин машин, стальной лязг трамвая, люди – самая беспокойная часть пейзажа. Трубка, охваченная нежно ладонью, за самую печку – изогнутой, белой, бережной и надёжной рукой.
За буйными, переплетенными снегом и ветром, черными волосами, за силуэтом Марины - тьма, ветви, кусты вдоль нелюдимых дорог, белое невнятное поле льда, дивное открытое пространство. Держит она трубку изящно, манерно, едва придерживая пальцами дно, ладонью перевернутой, отчего-то напоминающей клюв утки-мандаринки.
Обе, в моей памяти, в шинелях. Также – в невесомом голубом пуховичке Мария, в единственном стильном, бережно охраняемом пальтишке – Марина.
Вот и вся картина – словно всё несказанное о тех встречах и расставаниях в Смоленске.
Возможно даже пробить концептуальное сквозное отверстие в центре диптиха «Смоленской встречи и расставания. Марии и Марины.» Пытливый зритель, заглянув сквозь окно иконы, может увидеть крашеную стену напротив, стену выставочного зала. Увидеть лица других посетителей. Увидеть что иное.
Не являясь художником – предлагаю создать эту картину тебе, кому сам сюжет станет вдруг несбывшимся или возможным.
[700x478]