К сожалению, не помню года написания этого рассказа, но он появился гораздо раньше горячо обожаемой всеми "Лолиты" - лет на пятнадцать. Демо-версия художественно оформленного порока =) Набокова так распирала тема, что неизбежность ее развития была очевидна. Но переиграл он все весьма и весьма занятно. Если в "Волшебнике" погибает сам герой, то в "Лолите" обошлось смертью матери главной героини. Если в "Волшебнике" детка испугалась и, ессно, не дала, то в "Лолите" она уже была весьма подкованной в вопросах горизонтальных телодвижений (впрочем, кто сказал, что они должны быть только горизонтальными:)). Раскрылся автор потрясающе. Ибо основная идея изменилась кардинально. Изначально пороком был герой, а в "Лолите" он уже практически жертва распущенной маленькой самки.
Кого оправдывал автор на протяжении энного количества лет от первого до последнего произведения? [вопрос риторический]
Кстати говоря, если верить спорной науке по имени Ψ-хология, энтомологи (это я тонко и изящно намекаю на род деятельности нашего уважаемого автора) вообще редко бывают душевноздоровыми людьми. Не без червоточинки в голове, ахха. Как и талантливые писатели. Но бесподобная образность языка Набокова, тонкая игра его воображения с мозгом и подсознанием читателя перекрывает и оправдывает все диагнозы. Изощренное удовольствие, затягивает. Не перестаю восхищаться.
Грубый разврат всеяден; тонкий предполагает пресыщение.
О нет, это для меня не степень общего, а нечто
совершенно отдельное от общего; не более драгоценное, а
бесценное.
Жалкие, торопливые минуты, с годами ходьбы и
сыска между ними, но и за каждую такую он готов был заплатить
любую цену (посредниц, впрочем, просил не беспокоиться), и,
вспоминая этих редчайших маленьких любовниц, суккуба так и не
заметивших, он поражался и своему таинственному неведению об их
дальнейшей судьбе; а зато сколько раз на бедном лугу, в грубом
автобусе, на приморском песочке, годном лишь для питания
песочных часов, быстрый, угрюмый выбор ему изменял, мольбы
случай не слушал, и отрада обрывалась беспечным поворотом
жизни.
Вязальщица посмотрела ей
вслед и продолжала быстро работать, изредка поправляя
молниеносным жестом спадающий хвост шерстяного зародыша.
И за все это, за жар щек, за двенадцать
пар тонких ребер, за пушок вдоль спины, за дымок души, за
глуховатый голос, за ролики и за серый денек, за то
неизвестное, что сейчас подумала, неизвестно на что посмотревши
с моста... Мешок рубинов, ведро крови - все что угодно...
Он взял газету от тридцать второго
числа и, не видя строк, долго сидел в уже отработанной
гостиной, и слушал оживленный за стеной разговор в промежутках
пылесосного воя и посматривал на эмаль часов, убивая уборщицу,
отсылая труп на Борнео, а тем временем он различил третий голос
и вспомнил, что еще есть старуха на кухне; ему будто
послышалось, что девочку посылали в лавку.
А укладываясь, он случайно нашел в столе некогда
подобранную монету (между прочим, оказавшуюся фальшивой) и
усмехнулся: талисман уже отслужил.
А вместе с тем, в чем упрекнуть волшебника? Он
знал, что найдет в ней достаточно утех, чтобы не расколдовать
ее слишком рано...
За листвой родился автомобиль. Садиться! Знакомая черная
шапочка, пальто на руке, небольшой чемодан, помощь краснорукой
Марии. Погоди, уж я тебе накуплю... Захотела непременно -
рядом с шофером, и пришлось согласиться да скрыть досаду.
Он все не мог найти оптический
фокус счастья, не знал, с чего начать, к чему можно
притронуться, как полнее всего в пределах ее покоя насытиться
этим часом. Так. Пока что, с лабораторной бережностью, он снял
с кисти бельмо времени и через ее голову положил на ночной
столик между блестящей каплей воды и пустым стаканом.
Так. Бесценный оригинал: спящая девочка, масло. Ее лицо в
мягком гнезде тут рассыпанных, там сбившихся кудрей, с
бороздками запекшихся губ, с особенной складочкой век над едва
сдавленными ресницами, сквозило рыжеватой розовостью на ближней
к свету щеке, флорентийский очерк которой был сам по себе
улыбкой. Спи, моя радость, не слушай.
В который раз нахлынул и взвыл грузовик,
наполняя комнату дрожью, - и он останавливался в своем обходе,
неловко накренившись над ней, невольно вжимаясь в нее зрением и
чувствуя, как отроческий, смешанный с русостью запах ее кожи
зудом проникает в его кровь. Что мне делать с тобой, что мне с
тобой... Девочка во сне вздохнула, разожмурив пупок, и
медленно, с воркующим стоном, дыхание выпустила, и этого было
достаточно ей, чтобы продолжать дальше плыть в прежнем
оцепенении.
...все было кончено, и любым
изворотом, любым содроганием надо тотчас отделаться от
ненужного, досмотренного, глупейшего мира, на последней
странице которого стоял одинокий фонарь с затушеванной у
подножья кошкой.