По-моему, только русский человек может столько пить и так охуительно писать. Ощущаю потребность перечитать "Русскую красавицу".
Волга - бетон русского мифа. Не река, а автострада слез. Я все время
откладывал поездку вниз по Волге, как обязательную, если не принудительную,
командировку в поисках пошлости. Я ссылался на занятость, исчерпанность
сентиментальной темы и без труда находил себе оправдание.
Одинокий путешественник похож на шакала. Впрочем, для России
путешественник - слишком европейское слово. Ты кто? Я - путешественник.
Звучит глупо. С другой стороны, кто же я? Не странник же! Не путник! И не
турист. И не землепроходец. Я - никто. Я просто плыву по Волге. В России нет
определяющих слов, нет фирменных наклеек для людей. Здешние люди не
определяются ни профессией, ни социальным статусом. Нет ни охотников, ни
пожарников, ни политиков, ни врачей, ни учителей. Просто одни иногда тушат
пожары, другие иногда учат детей. Здесь все - никто. Здесь все плывут.
Конечно, можно поплыть и с русской дамой. Но зачем? Много курит,
ленива, окружена пьяными хахалями, которых жалеет с оттопыренной губой, но
после бесконечного выяснения отношений, уличенная в очередном обмане, она
обязательно предложит родить от тебя ребенка.
Буфетчица Лора Павловна, тоже вся в розовом, приготовила мне
на завтрак гоголь-моголь. Она принесла мне его на подносе на верхнюю палубу,
и, щурясь от яркого света, сказала:
- Я люблю греться на солнце, как какая-нибудь последняя гадюка.
- Что есть икона? - надменно спрашивает капитан.
- Откровение в красках, - пожимает плечами помощник.
- Отставить, - иконоборчески хмурится капитан.
- Икона - это русский телевизор, - лыбится моя спутница.
Рачий белесый сок пьянит и волнует не меньше пива. От первого в своей
жизни сосания раков немка, кажется, совсем въехала в Россию.
В каждом русском городе - своя невидаль. Тамбов славится небоскребами.
Орел - пирожными, Тула - ночными поллюциями, Астрахань - прародина
компьютеров. Самару Борис Годунов повелел заселить сволочью. В Самаре
черным-черно от рабочих.
Хорошо избитые люди всегда похожи на загримированных.
Каждый поэт в России мечтает умереть под забором.
Я иду сквозь строй бомжей, проституток с площади трех вокзалов,
железнодорожных ментов, поднимаюсь по лестнице к гардеробщикам престижных
казино, барменам, крупье, клиентам, стриптизеркам, и мне все говорят: мы
лучше всех. Я захожу в новейший туалет со стереофонической музыкой. Кабинки
заняты. Дверцы распахнуты. В Европе блевать - жизненное событие, как и аборт,
об этом в конце жизни пишут в мемуарах. Здесь - рутина. И все эти "мы лучше
всех", по-флотски расставив свои мужские и женские ноги, блюют. И, кажется,
если в богатейшей стране на излете архического мышления мы не разуверимся в
своей превосходной степени, то мы заблюем весь мир.
- Что такое русский? - сказал капитан, снова выпив водки. - Русский -
это, прежде всего, прилагательное. Китаец-существительное,француз -тоже,
негр - и то существительное!
- Даже еврей, - вставил помощник, - жидовская морда, а существительное!
- Правильно, - одобрил капитан. - А вот русский - он прилагательное.
- К чему же он прилагается? - спросил я.
- Вот я всю жизнь живу и думаю, к чему он прилагается, и, выходит, он
ни к чему не прилагается, как его ни прилагай. Русский - он что, если
разобраться? Доказательство от противного. Одним словом - апофатическая
тварь.
Европа подсознательно чувствует, что Россия ее сильнее и будет день, когда
Россия ее заглотит, как большая рыба маленькую, даже если маленькая
покрасивее и повыебистее, чем большая.
Принцесса извлекает из своих трусиков средних размеров мужской член с весьма
гармоничной залупой и яйца. У нее есть яйца! У нее замечательные яйца! И
замечательный член! И замечательные яйца! И замечательный член!
Делать нечего, принц с удивлением берет его в рот.
- Ну, хорошо. А как же дети? - посреди всеобщего молчания раздается
голосок Лоры Павловны.
- А как же Англия! - восклицает адвокат.
- Ничего себе некрофилия,- не выдерживаю я.
- Завидуете? - смеется надо мной адвокат.
- Отстаньте от него, наконец! - вступается за меня Лора Павловна.
- Ерунда какая-то,- бормочет капитан. - Друзья мои, а как же Господь
Бог?
Он выпивает рюмку очень старого коньяка и, огорченный, покидает салон.
- Теперь мне все ясно, - говорит жена адвоката с лицом оглашенной.
- Может, хуй позже вырос, как гриб? - говорит адвокат.
Здесь красота зависима от суждения и фотоаппарата.
Красота не умеет быть прирученной.
- Искусство фотографии - свиное рыло, - непутанно объяснился я. -
Столкновение всмятку вуаризма с эксгибиционизмом.
- Вы утром не встанете, - поднялась хозяйка, вместо халата хватаясь за
фотоаппарат. Фрау Абер плюхнулась ей на колени. Девчонки расцеловались. Фотография -
эффект ненасытности. Ей всего мало. Ее всегда мало. Извернувшись, она желает
быть малым.
В книгах фрау Абер речь идет не о любви к миру, а о любви как запаху страсти.
Вы когда-нибудь нюхали у мужчины за ухом, а она нюхала! Длинными лиловыми
ногтями она вам порвет любые трусы, невзирая на пол - но не рвет; сегодня
она - выше пояса.
Писатель - сексуальная скотина. Биографически у него с сексом
установлены спецотношения. Фрау Абер - тому пример. Но легко ошибиться,
приняв безумие за предрасположенность к творчеству. Жизнь фрау Абер, какой
бы лихой ни была, раскручивается как следствие ее писательства, а не его
причина. Энергия слова сильнее, чем инцест или коммунистическая партия.
Впрочем, это не значит, что фрау Абер не может увлечься как тем, так и
другим. О чем и речь.
Смысл творчества есть наполнение нечеловеческого замысла человеческим
содержанием, есть перевод его сущности на человеческие символы, есть
искажение.
Когда не моешь волосы
больше трех месяцев, волосы переходят в автономный режим самоотмывания.
Мы шли по замызганным переулкам старого города. Старый город прыгал на
одной ноге, потому что второй ноги у него не было. Вокруг лежали куски
непереваренной истории.
- А вы, случайно, не здешние сливки вечной женственности? - потупился
я.
- Хотите, я вам приведу проститутку, организовавшую первый независимый
профсоюз блядей Калькутты?
- Их мамка - богиня Кали?
- Наши бляди - коммунистки!
Больше всего на свете Габи любит ебаться. Хотя это так, но это не
совсем так. Больше всего на свете Габи хочет быть знаменитой. Она хочет,
чтобы о ней много говорили, чтобы ею восхищались и чтобы ее высоко ценили.
И это так, но не совсем окончательно. Больше всего на свете Габи
хочет, чтобы ее любили и чтобы она любила, чтобы была большая, по ее словам,
любовь. Не маленькая, а большая.
Габи растоптала мое затянувшееся отрочество. Не воздержание, но
томительный перебор привел меня, наконец, к избавлению. Я вдруг увидел
закаты на Миссисипи.
Оказывается, все вегетарианцы громко пукают. Ужас какой. Вот и Габи
пукает. Вместо того, чтобы есть мясо. А что хуже? Пукать или есть мясо? Вот
вопрос.
Путешествия учат тому, - говорю я Лорочке в ресторане (мы едим вкусных
вареных крабов), - что природа красива, а люди глупы. Они обладают
бесконечным запасом глупости. Остается либо манипулировать, либо
сочувствовать, либо махнуть рукой. Переделать ничего нельзя. Иначе люди
разучатся играть социальные роли. Каждый глуп по-своему. В этом
разнообразие.
Презрев заветы белой санитарии, я умылся молочно-зеленой водой
Нигера, сморкнулся в реку в свое отражение, с одобрением поскреб трехдневную
щетину и широко раскрыл глаза, опухшие от январского пронзительного света.
По желто-лимонному берегу вприпрыжку бежали верблюды. Я твердо знал, что я
совсем охуел.
Дженне - город из застывшей придорожной грязи, великая фантазия
обосранного ребенка, где, посмотрев на фекальные минареты, рупоры и
деревянные опоры оплывающей мечети, ясно, что жизнь - замурованная в стену
невеста, Фрейд - реклама туалетной бумаги, а Гауди -плагиатор и может
отдыхать. В остальном же Дженне - азарт настольного футбола, побрякушки,
привал гедониста.
У каждого есть своя пятая река. Не спи, соберись, не трать время, ищи,
дыши, свирищи, никто тебе не поможет, сам найди - не пожалеешь. Найди ее и
разомкни цепь: сон-жизнь-слово-смерть-любовь. Нет более заветной (и более
пошлой) цепи.
Не сразу сообразишь, где кончается большой клитор и
начинается маленький хуй. Боюсь ошибиться, но клитор Габи, по-моему, и есть
посол на хуй.
Когда и где двукрылый флеботом укусил Габи, кто теперь знает, но
укусил, и она заболела смертельной формой палюдизма, то есть тропической
малярией.
- Ты похожа на трехзвездочный Гранд Отель, в котором поселились
непрошеные гости, - печально сказал я, глядя, как она умирает.
- Ты всегда недооценивал меня, - сказала она, стуча зубами от
лихорадки.
- Ну хорошо, четырехзвездочный, - согласился я.
Русское слово - чудесно; русское чудо - словесно.
От вяжущей страсти дымят и лопаются презервативы, как шины гоночного
автомобиля.
- Я - художник. Я - африканец. Но я не африканский художник!
- У писателя тоже нет прилагательных, -сказал я художнику.
- Бог - един, - гостеприимно сказал король. Я привез королю большую
бутылку шотландского виски и 50 штук шариковых ручек "бик" для детишек.
Король был тронут. Мы сфотографировались.
- Я думал, вы смелее, - усмехнулся он. -Вы почему умолчали о том, как
на Миссисипи в ванной вы писали в лицо вашей спутнице?
- Ей так захотелось, - смутился я.
- А когда вы нассали ей в рот и она захлебнулась, вы с отвращением
задернули занавеску.
- Не для печати, - покраснел я.
- Живодер! - не унимался помощник. - Она от любви вся извелась, весь ее
текст- любовный манифест, а вы... вы ей - в рот ссыте!