Шесть часов не отрываться от книги - это даже для меня черезчур. Но пока я не прочитала "Другие голоса, другие комнаты" до конца, остановиться не получилось.

    Айдабела вернулась с веткой кизила и теперь страстно нюхала цветы.
     - Меня уже кусала змея, - сказала она.
     - Да, это правда, - подтвердила ее сестра. - Ты бы видел ее ногу, Джоул
Нокс. Раздулась, как дыня, и  все  волосы  у  ней  выпали;  ух,  два  месяца
хворала, мы с мамой просто сбились с ног.
     - Хорошо еще, что не умерла, - сказал Джоул.
     - Умерла бы, - сказала Айдабела, - если бы была, как ты, не  знала  чем
лечиться.
     - Да, она не растерялась, - признала  Флорабела.  -  Сразу  кинулась  в
курятник, схватила петуха и  разорвала:  такого  кудахтанья  я  отродясь  не
слышала. Горячая куриная кровь вытягивает яд.
     - А тебя змея кусала, мальчик? - поинтересовалась Айдабела.
     - Нет, - ответил он, почему-то чувствуя себя виноватым, -  меня  машина
чуть не переехала.
     Айдабела задумалась над сообщением.
     - Машина чуть  не  переехала,  -  повторила  она,  и  в  сиплом  голосе
прозвучала зависть.

    - Нынче воскресенье, день Господень, объявила она. - Ты  веруешь  ли  в
Него? В Его силу исцеляющую веруешь?
     - В церковь хожу, ответил Джоул.
     - Нет, я не о том говорю. К примеру вот, когда про Бога  думаешь,  тебе
какие мысли в голову приходят?
     - Ну, всякие, - сказал он, хотя на  самом  деле,  когда  ему  случалось
вспомнить, что Бог на небе, наверное, ведет учет  его  поступков,  думал  он
только об одном: о деньгах - о 25-центовых монетах, получаемых от матери  за
каждый  выученный  стих  из  Библии,  о  10-центовых,  вместо  тарелки   для
пожертвований в воскресной  школе  оседавших  в  "Газ-водах  Габальдони",  о
звонком дождичке серебра, просыпаемом прихожанами в церкви. А любил он  Бога
не особенно: слишком часто Бог предавал Джоула.

У слабоумных,  невротиков,  преступников,  а
также,  вероятно,  художников  есть   нечто   общее   -   непредсказуемость,
извращенная   невинность.   -   Он   умолк,   и   вид   у   него    сделался
отстраненно-самодовольный, словно, сделав превосходное наблюдение, он  желал
еще раз посмаковать его про себя. - Уподобим их китайской шкатулке, из  тех,
если помните, в которых находишь другую  шкатулку,  а  в  ней  еще  одну  и,
наконец, добираешься до последней... трогаешь защелку,  крышка  откидывается
на пружине, и открывается... - какой неожиданный клад?

     - Я видел Даму, и она живая, так или нет? - но спросить он хотел совсем
не это.
     Рандольф открыл окно. Дождь  перестал,  и  цикады  кричали  во  влажной
летней тьме.
     - Зависит от точки зрения, полагаю, - сказал он и зевнул. - Я  знаю  ее
довольно близко, и для меня она - призрак.

Я люблю тебя, потому что ты должна меня любить, потому что должна.

     С самого начала  он  улавливал  сложные  звуки  дома,  звуки  на  грани
слышного, усадочные вздохи камня и досок, словно  старые  комнаты  постоянно
вдыхали-выдыхали ветер,  и  Джоул  запомнил  слова  Рандольфа:  "Знаешь,  мы
погружаемся - за прошлый год  на  десять  сантиметров".  Он  проваливался  в
землю, этот дом, и все  тонули  вместе  с  ним:  проходя  через  зал,  Джоул
представил себе, как кроты прокладывают серебристые  тоннели  в  затмившихся
коридорах, как корчится в забитых землей комнатах тощая гвоздика и вскрывает
глазницы черепа сирень; прочь! сказал  он,  карабкаясь  к  лампе,  бросавшей
сверху нервный свет на лестницу. Прочь! сказал он  потому,  что  воображение
его было таким шальным и ужасным. Ну может ли исчезнуть целый дом? Да, он  о
таком слышал. Мистеру  Мистерии  только  пальцами  щелкнуть,  и  что  угодно
пропадет. Даже люди. Могут исчезнуть  с  лица  земли.

    - Привет, Айдабела, - сказал он, и Айдабела засмеялась, и смех этот был
шершавей колючей проволоки.
     - Слушай, ты, - сказала она, - последний мальчишка, который  попробовал
фокусничать с Айдабелой, до сих пор очухивается. - Она опять  надела  темные
очки и поддернула шорты. - Мы с Генри идем сомов наловить на  обед,  и  если
хочешь быть нам полезным, давай с нами.
     - Как это - быть полезным?
     - А червей на крючки  надевать...  -  наклонив  ведерко,  показала  его
кишащее белым нутро.
     Джоул  с  отвращением  отвел  глаза,  но  подумал:  да,  хочу  пойти  с
Айдабелой, что угодно, только не  быть  одному,  червей  надевать,  ноги  ей
целовать, все равно.

     - Я никогда не плачу, - соврал Джоул.
     Она перевернулась на живот  и,  перебирая  мох,  сказала,  прозаично  и
мягко:
     - А я - да. Иногда плачу.- Посмотрела на него без улыбки. -  Только  ты
никому не говори, слышишь?
     Ему хотелось сказать: да, Айдабела, милая Айдабела,  я  твой  настоящий
друг. И хотелось дотронуться до нее, обнять,  -  только  так,  казалось  ему
сейчас, он мог выразить все,  что  чувствовал.  Он  придвинулся  еще  ближе,
вытянул шею и, перестав дышать от осторожности, поцеловал ее в  щеку.  Стало
очень тихо; невесомые токи света и тени пробегали между ними, подобные теням
листьев, чуть колышущимся  на  их  телах.  Потом  Айдабела  напряглась.  Она
схватила его за волосы и стала тянуть. Джоула обожгло горьким и  недоуменным
гневом. Вот - настоящее предательство. И он схватился с ней; они сплелись  и
стали  кататься,  и  небо  кружилось,  опрокидываясь,  падало.  Темные  очки
свалились с Айдабелы, и Джоул, притиснутый к земле, ощутил, как они треснули
и впились ему в ягодицы.
     - Перестань, перестань, пожалуйста, - пропыхтел он.- У меня кровь.
     Она сидела на нем верхом  и  сильными  руками  прижимала  к  земле  его
запястья. Наклонила к нему красное, злое лицо:
     - Сдаешься?
     - У меня кровь, - упрямо повторил он.
     Наконец она с него слезла, принесла воды и промыла порез.
     - Заживет, - сказала она как ни в чем не бывало. Странно, но и в  самом
деле будто не было ничего: и ни один, ни другая, конечно, никогда не  смогли
бы объяснить, из-за чего подрались.
     Джоул сказал:
     - Очков жалко, извини.
     Осколки блестели на земле каплями зеленого дождя. Она нагнулась, начала
их собирать, потом передумала, бросила обратно.
     - Ты не виноват, - грустно сказала  она.  -  Может...  может,  я  когда
другие выиграю.

-  Они  романтизируют
нас,  зеркала,  и  в  этом  их  секрет;  какой  изощренной  пыткой  было  бы
уничтожение  всех  зеркал  на  свете:  где  бы  удостоверились  мы  тогда  в
существовании собственной личности? Поверь мне, мой милый,  Нарцисс  не  был
самовлюбленным... он был всего лишь одним из нас, навеки заточенных в  себя,
и узнавал в своем отражении единственного прекрасного товарища, единственную
неразлучную любовь... бедный Нарцисс, - может быть,  единственный,  кто  был
неизменно честен в этом.

    И вот что еще: мы редко разговаривали;  не  могу  вспомнить  ни  одного
длительного разговора с ней; всегда было между  нами  что-то  недосказанное,
приглушенное, но молчание это происходило не от скрытности  -  оно  само  по
себе говорило о  том  чудесном  мире,  какой  устанавливается  иногда  между
людьми, хорошо понявшими друг друга... Хотя по-настоящему мы друг  друга  не
знали, ибо не знали еще как следует самих себя.

Мы спали на кровати под пологом  из  москитной  сетки,  сквозь  которую
сочился лунный свет, и я  лежал  в  темноте,  смотрел  на  спящую  и  боялся
завязнуть в снах, клубившихся в этой голове; поутру она  смеялась,  дразнила
меня, дергала за волосы, а когда я  уходил,  писала...  скажем,  вот  что  я
запомнил: "Р. прячется за гигантскими часами. Их стук оглушителен, как гром,
как сердцебиение Бога, и стрелки в форме пальцев показывают семнадцать минут
четвертого; в шесть я найду его, потому что он не  знает,  что  прячется  от
меня, думает - от себя самого. Я не желаю ему зла  и  убежала  бы,  если  бы
могла, но часы требуют жертвы - иначе они никогда  не  остановятся  и  жизнь
прекратится где-то: кто из нас способен вытерпеть их гром?"
     Помимо всего прочего, в этом есть доля правды; часам  положена  жертва:
что такое смерть, как не приношение на алтарь времени и вечности?

     Хотя поначалу я старательно скрывал свои  чувства,  Долорес  интуитивно
поняла, что происходит: "Удивительно поздно мы открываем самих себя;  я  это
поняла про тебя с первого взгляда, - сказала она и  добавила:  -  Только  не
думаю, что он тебе подходит, я знавала многих Пепе: люби его, на здоровье, -
ничего из этого не выйдет". Ум может принять совет, но - не сердце; у  любви
нет географии, и она не знает границ; повесь на нее жернов и утопи, она  все
равно всплывет - как же иначе? Всякая любовь естественна и  прекрасна,  если
идет от естества; только лицемеры потянут человека к ответу за  то,  что  он
любит, - эмоциональные невежи и праведные  завистники,  принимающие  стрелу,
нацеленную в небеса, за указатель дороги в ад.

Больше всего на свете мы хотим, чтобы нас обняли... и сказали... что
все (все - это странное слово, это кормящая грудь и папины  глаза,  это  жар
поленьев холодным утром, крик совы и мальчишка, обидевший тебя после уроков,
это испуг и морды на стене спальни)... что все будет хорошо.

Я  оттолкнул  его,  убежал  в  ванную,  захлопнул
дверь; бесполезно - ручка двери начала поворачиваться, и  вдруг  я  понял  с
безумной ясностью: Долорес наконец настигла меня в своих снах.

Каждый  день  я
просыпался и говорил: "Если умру..." - не понимая, насколько я уже  мертв  и
только памятью волочусь за Пепе и Долорес... куда - неизвестно: я горевал  о
Пепе не потому, что потерял его (и поэтому, конечно, тоже),  а  потому,  что
знал: в конце концов Долорес и его настигнет: дневного света избежать легко,
а ночь неизбежна, и сны - это гигантская клетка.

Старик вспоминал, и ум его  был  будто  островом  во  времени,  в  море
прошлого.

...дорога  к счастью не всегда асфальтовая.

     Она положила руку ему  на  бедро,  и  пальцы  сами,  словно  совсем  не
подчиняясь ей,  пробрались  к  нему  между  ног;  она  смотрела  на  руку  с
напряженным изумлением, но как будто не в силах была убрать  ее;  а  Джоулу,
смущенному, но осознавшему вдруг, что он никого на свете больше не обидит  -
ни мисс Глицинию, ни Айдабелу, ни маленькую девочку с кукурузной  куклой,  -
так хотелось сказать ей: ничего страшного, я люблю тебя,  люблю  твою  руку.
Мир - пугающее место - да, он знал это, - ненадежное: что в нем  вечно?  или
хоть кажется таким? скала выветривается, реки замерзают,  яблоко  гниет;  от
ножа кровь одинаково течет у черного  и  у  белого;  ученый  попугай  скажет
больше правды, чем многие люди; и кто  более  одинок  -  ястреб  или  червь?
цветок расцветет и ссохнется, пожухнет, как зелень, над которой он поднялся,
и старик становится похож на старую деву, а у жены его отрастают усы; миг за
мигом, за переменой перемена, как люльки в чертовом колесе. Трава  и  любовь
всего зеленее; а помнишь Маленькую Трехглазку? ты к ней с любовью, и  яблоки
спеют золотом; любовь побеждает Снежную королеву, с нею имя узнают - будь то
Румпельштильцхен или просто Джоул Нокс: вот что постоянно.

Глициния  ушла,
поднималась по лестнице, и Джоул, слушая ее шаги наверху, где от нужды в нем
она обыскивала дебри комнат,  ощутил  нестерпимый  стыд:  что  его  ужас  по
сравнению с ее ужасом? У него - комната, у него постель, в любую  минуту  он
убежит отсюда, придет туда. А для мисс Глицинии, которая плачет оттого,  что
маленькие  мальчики  вырастут  большими,  всегда  будет  это  странствие  по
умирающим комнатам, пока, в  один  печальный  день,  она  не  найдет  своего
нежданного - улыбальщика с ножом.

А счастье, кажется, состояло  лишь  в  том,
что он не чувствовал  себя  несчастным;  вернее,  он  ощущал  в  себе  некое
равновесие. Даже туман, всегда окутывавший речи Рандольфа, и  тот  рассеялся
или, по крайней мере, больше не мешал Джоулу казалось, что он понимает их до
конца. Так, открывая другого, большинство людей испытывают иллюзию  открытия
самих себя: глаза  другого  отражают  их  истинную  чудную  ценность.

...но  Рандольф  уже  надел
золотые очки и  начал:  "Первая  ведьма.  Когда  средь  молний,  под  дождем
сойдемся снова мы втроем?", и Джоул улегся и стал слушать, уснул и проснулся
с криком, потому что лез по дымоходу за Айдабелой и вместо нее  были  только
дым, небо.

     Иногда он бывал близок к тому, чтобы выговорить свою любовь к нему;  но
всегда   небезопасно   показать   человеку   свое   чувство   или    степень
осведомленности; в случае, например, похищения, которое он часто  воображал:
лучшая защита тут - не показать похитителю, что ты угадал  в  нем  такового.
Если единственное оружие - скрытность, то злодей  -  ни  в  коем  случае  не
злодей: улыбайся до самого конца.
     И если бы даже он открылся Рандольфу - кому бы он признавался в  любви?
Многогранный, как глаз мухи, ни мужчина, ни женщина,  существо,  у  которого
одна личность отменяет другую, маленький склад масок - кто он, что он такое,
Рандольф? Икс, контур, который закрашиваешь цветным карандашом, чтоб придать
ему реальность; идеальный герой: любая его роль -  твое  творение.  В  самом
деле, можно ли представить себе его одного, без  зрителей,  без  слушателей?
Нет, он тут же становится невидим,  невообразим.  Но  такие,  как  Рандольф,
оправдывают фантазию, и, появись, допустим, джинн, Джоул непременно попросил
бы его о том, чтобы запечатанные эти дни продлились на сто календарей.
     Дни эти кончились, однако, и, казалось, - по вине Рандольфа.

(Он  смотрел  в  огонь,
томительно желая увидеть их лица, и пламя  вылупило  эмбрион:  в  прожилках,
трепетное нечто, медленно обретавшее черты, но так и не  выступившее  из-под
ослепительной пелены; он все приближал к нему глаза, уже закипавшие:  скажи,
скажи, кто ты? я знаю тебя? ты мертвый? ты друг мой? ты любишь ли  меня?  Но
цветная,  без  тела,  голова  так  и  не  выпросталась  из-под   маски,   не
разгадалась. Тот ли ты, кого я ищу? спросил он, не зная, о  ком  спрашивает,
но в полной уверенности, что такой человек должен быть, как есть у  всех:  у
Рандольфа с его альманахом, у мисс Глицинии, фонариком обшаривавшей тьму,  у
Маленького Света, который помнит другие голоса, другие комнаты, - у  всех  у
них, помнящих или никогда не знавших. И Джоул отодвинулся.  Если  узнает  он
лицо в огне, то что еще найдет ему в замену?  Легче  не  знать,  лучше  небо
держать в ладони, как бабочку, которой нет.)

    Как будто он вел счет про  себя,  и,  когда  дошел  до  нужного  числа,
интуиция и разум сказали ему: пора. Потому  что  он  вдруг  встал  и  поднял
взгляд на окна Лендинга.
     Сознание его было совершенно  чистым.  Как  фотокамера,  ждущая,  чтобы
перед объективом появился предмет. Желтела стена  под  копотливо  садившимся
октябрьским солнцем, и холодными зеркалами осени рябились  окна.  Из  одного
кто-то наблюдал за ним. В нем все оцепенело, кроме глаз. Глаза  знали.  Окно
было Рандольфа. Слепящий закат медленно стекал со стекла, темнел,  и  словно
снег уже валил  там,  складывая  из  хлопьев  снежные  глаза,  волосы:  лицо
трепетало, как крылья прекрасного белого  мотылька,  улыбалось.  Она  манила
его, серебряная, блестящая, и он понял, что должен уходить: без страха,  без
колебаний, он  задержался  только  на  краю  сада  и,  точно  спохватившись,
оглянулся на погасшую палую синь, на мальчика, которого там оставил.