- Все-то вы знаете. Где же она сейчас?
- Умерла. Или в сумасшедшем доме. Или замужем. Скорей всего, вышла
замуж, утихомирилась и, может, живет тут, где-нибудь рядом с нами.
- Постойте, - сказал он, схватив меня за руку. - Конечно, я ее любил.
Не то чтобы я хотел с ней... - И без улыбки добавил: - Не скажу, чтобы я
вообще об этом на думал. Даже и теперь, а мне шестьдесят семь будет десятого
января. И что странно: чем дальше, тем больше эти дела у меня на уме. Я
помню, даже мальчишкой столько об этом не думал. А теперь - без конца.
Наверно, чем старше становишься и чем трудней это дается, тем тяжелее давит
на мозги. И каждый раз, когда в газетах пишут, как опозорился какой-нибудь
старик, я знаю: все от таких мыслей. Только я себя не опозорю. - Он налил
себе виски и, не разбавив, выпил. - Честное слово, о Холли я никогда так не
думал. Можно любить и без этого. Тогда человек будет вроде посторонним -
посторонним, но другом.
- В другой раз, когда девушке понадобится мелочь для уборной, - она и
не собиралась его дразнить, - послушайте моего совета, не давайте ей всего
двадцать центов!
- У меня там жуткий человек, - сказала она, ставя ногу на подоконник. -
Нет, трезвый он очень мил, но стоит ему налакаться - bon Dieu [Боже мой
(франц.)] - какая скотина! Не выношу, когда мужик кусается. - Она спустила
серый фланелевый халат с плеча и показала мне, что бывает, когда мужчина
кусается. Кроме халата на ней ничего не было. - Извините, если я вас
напугала. Этот скот мне до того надоел, что я просто вылезла в окно. Он
думает, наверно, что я в ванной, да наплевать мне, что он думает, ну его к
свиньям, устанет - завалится спать, поди не завались: до обеда восемь
мартини, а потом еще вино - хватило бы слона выкупать. Слушайте, можете меня
выгнать, если вам хочется. Это наглость с моей стороны - вваливаться без
спросу. Но там, на лестнице, адский холод. А вы так уютно устроились. Как
мой брат Фред. Мы всегда спали вчетвером, но когда ночью бывало холодно, он
один позволял прижиматься. Кстати, можно вас звать Фредом?
- Вы, наверно, думаете, что я очень наглая. Или tres fou [Совсем
сумасшедшая (франц.)]. Или еще что-нибудь.
- Ничего подобного.
Она, казалось, была разочарована.
- Нет, думаете. Все так думают. А мне все равно. Это даже удобно.
- Я думала, что писатели все старые. Сароян, правда, не старый. Я
познакомилась с ним на одной вечернике, и, оказывается, он совсем даже не
старый. В общем, - она задумалась, - если бы он почаще брился... Кстати, а
Хемингуэй - старый?
- Ему, пожалуй, за сорок.
- Подходяще. Меня не интересуют мужчины моложе сорока двух. Одна моя
знакомая идиотка все время уговаривает меня сходить к психоаналитику,
говорит, у меня эдипов комплекс. Но это все merde [Бред, дерьмо (франц.)].
Я просто приучила себя к пожилым мужчинам, и это самое умное, что я сделала
в жизни. Сколько лет Сомерсету Моэму?
- Не знаю точно. Шестьдесят с лишним.
- Подходяще. У меня ни разу не было романа с писателем. Нет, постойте,
Бенин Шаклетта вы знаете?
Нет,не может быть! - Она уставилась на будильник. - Неужели половина пятого?
За окном синело. Предрассветный ветерок играл занавесками.
- Какой сегодня день?
- Четверг.
- Четверг! - Она встала. - Боже мой, - сказала она и снова со стоном
села. - Нет, это ужасно.
От усталости мне уже не хотелось ни о чем спрашивать. Я лег на кровать,
закрыл глаза. И все же не выдержал:
- А что в этом ужасного?
- Ничего. Просто каждый раз забываю, что подходит четверг.
Утренние лучи словно пронизывали ее насквозь, она казалась светлой и
легкой, как ребенок. Натянув мне на подбородок одеяло, она легла рядом.
- Не возражаешь? Я только минуту отдохну. И давай не будем
разговаривать. Спи, пожалуйста.
Я притворялся, что сплю, и дышал глубоко и мерно. Часы на башне
соседней церкви отбили полчаса, час. Было шесть, когда она худенькой рукой
дотронулась до моего плеча, легко, чтобы меня не разбудить.
- Бедный Фред, - прошептала она словно бы мне, но говорила она не со
мной. - Где ты, Фред? Мне холодно. Ветер ледяной.
Щека ее легла мне на плечо теплой и влажной тяжестью.
- Почему ты плачешь?
Она отпрянула, села.
- Господи боже мой, - сказала она, направляясь к окну и пожарной
лестнице. - Ненавижу, когда суют нос не в свое дело.
Она не выпендривается, потому что на самом деле ненормальная. И вся муть, которую
детка вбила себе в голову, - она в нее верит. Ее не переубедишь.
Но я вам честно скажу. Можешь
разбиться для нее в лепешку, а в благодарность получишь дерьмо на блюдечке.
Ну, к примеру, что она сегодня собой представляет? Такие-то вот и кончают
пачкой люминала.
Я до сих пор не понял, откуда она взялась. И думаю, никому не понять. Врет как
сивый мерин, наверно, сама забыла откуда.
В 1908 году он потерял обоих родителей - отец пал жертвой анархиста, мать не пережила
удара, - и это двойное несчастье сделало Расти сиротой, миллионером и
знаменитостью в возрасте пяти лет.
Кот все еще сидел у нее на руках. - Бедняга, - сказала она, почесывая ему за ухом, - бедняга ты
безымянный. Неудобно, что у него нет имени. Но я не имею права дать ему имя;
придется ему подождать настоящего хозяина. А мы с ним просто повстречались
однажды у реки, мы друг другу никто: он сам по себе, я - сама по себе. Не
хочу ничем обзаводиться, пока не буду уверена, что нашла свое место.
Слушай, бывают у тебя дни, когда ты на стенку лезешь?
- Тоска, что ли?
- Нет, - сказала она медленно. - Тоска бывает, когда ты толстеешь или
когда слишком долго идет дождь. Ты грустный - и все. А когда на стенку
лезешь - это значит, что ты уже дошел. Тебе страшно, ты весь в поту от
страха, а чего боишься - сам не знаешь. Боишься, что произойдет что-то
ужасное, но не знаешь, что именно. С тобой так бывает?
Разве что-нибудь плохое с тобой может приключиться там,
где столько добрых, хорошо одетых людей и так мило пахнет серебром и
крокодиловыми бумажниками? Если бы я нашла место, где можно было бы жить и
где я чувствовала бы себя, как у Тиффани, - тогда я купила бы мебель и дала
коту имя.
- Ты меня не любишь, - пожаловался он, словно они были одни.
- Нельзя любить неслуха.
- Ты его любишь?
- Я же тебе говорю: можно заставить себя полюбить кого угодно. И
вдобавок, у него было паршивое детство.
Успех ее был понятен. Она олицетворяла победу над уродством -
явление, порою более занимательное, чем настоящая красота, потому хотя бы,
что в нем есть неожиданность. Здесь фокус заключался не в том, что она
следила за собой или одевалась со вкусом, а в подчеркивании собственных
изъянов - открыто их признавая, она превращала недостатки в достоинства.
Она вздохнула и взялась за вязанье. - Я, наверно, безумно его люблю. Ты нас видела вместе. Как,
по-твоему, я безумно его люблю?
- Да как сказать. Он кусается?
Мэг спустила петлю.
- Кусается?
- В постели.
- Нет. А он должен? - Потом осуждающе добавила: - Но он смеется.
Весна никогда меня не волновала; началом, преддверием всего казалась
мне осень, и это я особенно ощутил, сидя с Холли на перилах у лодочного
сарая. Я думал о будущем и говорил о прошлом. Холли расспрашивала о моем
детстве. Она рассказывала и о своем, но уклончиво, без имен, без названий, и
впечатление от ее рассказов получалось смутное, хотя она со сладострастием
описывала лето, купанье, рождественскую елку, хорошеньких кузин, вечеринки -
словом, счастье, которого не было да и не могло быть у ребенка, сбежавшего
из дому.
Холли была одна. Дверь она открыла сразу; она собиралась уходить -
белые атласные туфельки и запах духов выдавали ее легкомысленные намерения.
- Ну, балда, - сказала она, игриво шлепнув меня сумочкой, - сейчас мне
некогда мириться. Трубку мира выкурим завтра, идет?
А кто тебя мог утешить - тому ты по гроб жизни обязан.
- Смотрите, мистер Белл, не вздумайте влюбиться в лесную тварь, -
посоветовала ему Холли. - Вот в чем ошибка Дока. Он вечно таскал домой
лесных зверей. Ястребов с перебитыми крыльями. А один раз даже взрослую рысь
принес, со сломанной лапой. А диких зверей любить нельзя: чем больше их
любишь, тем они сильней становятся. А когда наберутся сил - убегают в лес.
Или взлетают на дерево. Потом на дерево повыше. Потом в небо. Вот чем все
кончается, мистер Белл. Если позволишь себе полюбить дикую тварь, кончится
тем, что только и будешь глядеть в небо.
И поверь мне, милый Док, - лучше глядеть в небо, чем жить там. До
чего же пустое место, и такое пасмурное. Просто край, где гремит гром и все
на свете пропадает.
- Она больна только огорчением? - спросил он, и эта неправильная фраза
прозвучала иронически. - Она просто огорчена?
И по-моему, это чудесно: что
может быть лучше черномазого ребеночка с ясными зелеными глазками?
Нет, правда, я на днях
прикинула, у меня их было всего одиннадцать - если не считать того, что
случилось со мной до тринадцати лет... да разве это можно считать?
Одиннадцать. Какая же я шлюха? А посмотри на Мэг Уайлдвуд. Или на Хонни
Такер, или на Роз Эллен Уорд. Собрать всех их соловьев - ты бы оглох от
свиста. Я, конечно, ничего не имею против шлюх, кроме одного: язык кое у
кого из них, может, и честный, но сердце - у всех нечестное. Я считаю, ты
можешь переспать с человеком и позволить, чтобы он за тебя платил, но хотя
бы старайся убедить себя, что ты его любишь.
Это банально, но суть вот в чем:
тебе тогда будет хорошо, когда ты сам будешь хорошим. Хорошим? Вернее
сказать, честным. Не по уголовному кодексу честным - я могилу могу ограбить,
медяки с глаз у мертвого снять, если деньги нужны, чтобы скрасить жизнь, -
перед собой нужно быть честным.
- Отдает дерьмом. Но божественно, - сказала она и швырнула мне письмо.
Все равно, дом твой там, где ты чувствуешь себя как дома. А я такого места пока не нашла.
Небо было красным ночью в пятницу, оно гремело, а в субботу, в день
отъезда, город захлестнуло ливнем. Акулы еще смогли бы плавать в воздухе, но
уж никак не самолеты.
Но, черт возьми, я вообще не уверен, что ей надо помогать. Оберегать ее надо - от самой себя.
Холли вылезла из машины; кота она взяла с собой. Баюкая его, она
почесала ему за ухом и спросила:
- Как ты думаешь? Пожалуй, это самое подходящее место для такого
бандюги, как ты. Мусорные ящики. Пропасть крыс. Масса бродячих котов. Чем
тебе не компания? Ну, убирайся, - сказала она, бросив его на землю. Когда
кот не двинулся с места и только поднял к ней свою разбойничью морду,
вопрошающе глядя желтым пиратским глазом, она топнула ногой: - Сказано тебе,
мотай! - Он потерся об ее ногу. - Сказано тебе, у... - крикнула она, потом
прыгнула в машину, захлопнула дверцу и приказала шоферу: - Езжайте! Езжайте!
Я был ошеломлен.
- Ну ты и... ну ты и стерва.
Мы проехали квартал, прежде чем она ответила.
- Я ведь тебе говорила. Мы просто встретились однажды у реки - и все.
Мы чужие. Мы ничего друг другу не обещали. Мы никогда... - проговорила она,
и голос у нее прервался, а лицо пошло судорогой, покрылось болезненной
бледностью. Машина стала перед светофором. А дверца уже была открыта, Холли
бежала назад по улице, и я бежал за ней.
Так и не узнаешь, что твое, пока не потеряешь...