Моя милая, но малограмотная жена считает, что любое слово или жест, лишенные налета портовой грубости и животной силы, - это слово и жест изнеженного декадента.

Понимаете, я-то ничего не могу... Не могу, понимаете. Я родился мертвым. А вы - нет. Вы не родились мертвыми.

- Интересно, почему же это я кролик?
Потому что психопат? Потому что дерусь или потому что кобель? Кобель -
поэтому, наверное? Ну, это, трах-трах, извините вгорячах. Ага,
наверно, поэтому я кролик...
- Постойте. Боюсь, вы подняли вопрос, который требует некоторого
размышления. Кролики известны этой склонностью, правда? Можно сказать,
скандально известны. Да. Хм. Во всяком случае упомянутое вами
обстоятельство просто показывает, что вы - здоровый, активный и
полноценный кролик, в то время, как мы даже в этом смысле не можем
считаться полноценными кроликами. Неудачные экземпляры - хилые, чахлые,
слабые представители слабого народца. Кролики без траха: жалкая
категория.

В чем секрет хорошего афериста - он соображает, чего пижону надо
и как внушить пижону, что он это получает. Я это понял, когда работал
лето на разъездных аттракционах. Подходит к тебе фраер, ты щупаешь его
глазами и говоришь: "Ага, вот этот хочет думать про себя, что никому
не даст спуску". И каждый раз, когда ты обдурил его и он на тебя
рявкает, ты пугаешься до смерти, дрожишь, как заяц, и говоришь ему:
"Ради бога, уважаемый, не волнуйтесь. Следующая попытка за наш счет,
уважаемый". И оба получаете то, что вам надо.

Макмерфи, не понимаю, как ты можешь сосредоточиться, когда рядом сидит Мартини и галлюцинирует по десять кадров в минуту.

- Да ну? В самом деле? - Фредриксон еще раньше подошел к Макмерфи. - Прямо высадишь своим большим башмаком эту дверь, настоящий мужчина? О-о, с тобой шутки плохи.

Дело говоришь, старик, просто н_а с_в_о_й лад.

Когда она приколола к доске объявлений распорядок дежурств и
Макмерфи прочел, что назначен в уборную, он пошел к ней на пост,
постучал в окно и поблагодарил ее за эту честь, сказал, что будет
думать о ней каждый раз, когда будет драить писсуар. Она ответила ему,
что в этом нет нужды - просто делайте свою работу, и этого довольно,
благодарю вас.
А работу он делал так: распевая во все горло, пройдется щеткой по
раковине в такт песне, потом плеснет хлоркой - и готово. "Чисто, чего
там, - говорил он санитару, который пилил его за то, что он торопится,
- для н_е_к_о_т_о_р_ы_х, может, и недостаточно чисто, но я, например,
отливать туда собираюсь, а не обед оттуда есть". С отчаяния санитар
упросил прийти старшую сестру, и она явилась лично проверить работу
Макмерфи с зеркальцем и стала подносить его под закраины раковин. Она
обошла всю уборную, качая головой и говоря: "Нет, это безобразие...
Безобразие..." - Возле каждой раковины. Макмерфи шел рядом с ней,
моргал, потупясь, и приговаривал в ответ: "Нет, это писсуар...
Писсуар".

Дома она запирается в ванной, чтобы не видели, раздевается и трет
распятием по всему родимому пятну, которое тянется тонкой линией от
угла рта вниз, по плечам и груди. Трет, и трет, и радует богородицу до
осатанения, а пятно остается. Она глядит в зеркало, видит, что пятно
еще темнее, чем всегда. Наконец берет стальную щетку, какими соскребают
краску с лодок, счищает пятно, надевает ночную рубашку на ободранную до
крови кожу и заползает в постель.
В ней полно этого добра. Пока она спит, оно поднимается горлом в
рот, вытекает из угла рта, как багровая слюна, и опять стекает по шее,
по телу. Утром она видит, что пятно опять на ней, и она почему-то
думает, что оно не изнутри - как можно? У нее, у честной католички? - И
решает, что это от постоянной ночной работы среди таких людей, как я.
Это наша вина, и она поквитается с нами, даже если это будет последним
делом в ее жизни.

Она ждала, когда они уймутся и восстановится тишина, а потом
спокойно отвечала:
- Если вы немного успокоитесь и будете вести себя как группа
взрослых на дискуссии, а не как дети в песочнице, мы спросим доктора,
не считает ли он целесообразным внести изменения в нашу методику.
Доктор?

- Нынче, кажется, мало клиентуры, не сравнить с былыми днями, но
се ля ви, моды приходят и уходят. Боюсь, что мы свидетели заката эшт.
Наша милая старшая сестра - одна из немногих, у кого хватает мужества
постоять за высокую древнюю фолкнеровскую традицию в лечении инвалидов
разума: выжигание по мозгу.

- Так, а лоботомия - это когда вырезают кусочки мозга?
- И опять ты совершенно прав. Ты очень поднаторел в жаргоне. Да,
вырезают из мозга. Кастрация лобных долей. Видимо, раз ей нельзя
резать ниже пояса, она будет резать выше глаз.

Как учил меня в свое время наш преподаватель социологии, в
каждой ситуации обычно есть одна фигура, чье влияние ни в коем случае
нельзя недооценивать.

Солнце пробивалось сквозь облака и красило кирпичи на фасаде в
розовый цвет. Слабый ветерок спиливал оставшиеся листья на дубах и
складывал стопками под проволочным забором. На него изредка садились
коричневые птички; когда ветер бросал пригоршню листьев на забор,
птички улетали с ветром. Сперва даже казалось, что листья ударяются о
забор, превращаются в птиц и улетают.

Мы просто наблюдаем увядание его великолепного
психопатического загара.

На сумеречной стороне улицы стояли голые деревья, вонзившиеся в
тротуар, как деревянные молнии, и там, куда они угодили, бетон
растрескался; все - в обруче забора. Перед заросшим двором торчал из
земли железный частокол, а дальше стоял большой деревянный дом с
верандой и упирался дряхлым плечом в ветер, чтобы его не укатило по
земле за два квартала, как пустую картонную коробку. Ветер принес капли
дождя, замки на цепи перед дверью громыхнули, и я увидел, что глаза у
дома крепко зажмурены.
А на веранде висела японская штука из бечевок и стекляшек, которые
звенят и бренчат от самого слабого ветерка; в ней осталось всего четыре
стекляшки. Они качались, стукались и отзванивали мелкие осколочки на
деревянный пол.

Кровати в буйном все расстроены - эти сетки слишком тугие, те
слишком слабые. Кровати нам дали рядом. Простыней меня не привязывали,
но оставили рядом слабый свет.
Посреди ночи кто-то закричал:
- Я начинаю вертеться, индеец! Смотри меня, смотри меня!
И прямо перед собой, посередине темноты, увидел длинные желтые
зубы. Это он подходил ко мне с протянутой рукой.
- Я начинаю вертеться! Пожалуйста, смотри меня!
Двое санитаров схватили его сзади и уволокли из спальни, а он
смеялся и кричал: "Я начинаю вертеться, индеец!" Потом только смеялся.

- Кэнди, кэнди, почему, почему, почему с нами случаются такие
дикие истории? - Она еще раз повернулась кругом и замерла, расставив
босые ноги и хихикая.
- Эти истории не случаются, - торжественно сказал ей Хардинг. -
Такими историями ты грезишь по ночам, когда лежишь без сна, а потом
боишься рассказать их своему психиатру. Вас тут на самом деле нет.
Вина этого нет, н_и_ч_е_г_о этого не существует. А теперь пойдем
отсюда.

… А потом они отправились в коридор танцевать вальс под музыку, которой никто не слышал.

В коридоре раздался звон стекла, и Хардинг вернулся с двумя
горстями таблеток; он посыпал ими Сефелта и девушку, словно крошил в
кулаке первый ком земли над могилой.
- Всемилостивый боже, - Хардинг поднял глаза к потолку, - прими
двух бедных грешников в свои объятия. И оставь в двери щелку для нас,
остальных, потому что ты наблюдаешь конец, абсолютный, непоправимый,
фантастический конец. Теперь я понял, что происходит. Это наш
последний взбрык. Отныне мы обречены. Должны собрать в потный кулак
все мужество, чтобы встретить грядущую гибель. Нас всех до единого
расстреляют на рассвете. По сто кубиков каждому. Мисс Гнусен поставит
нас к стенке и мы заглянем в черное дуло ружья, заряженного торазинами!
Милтаунами! Либриумами! Стелазинами! Взмахнет саблей и - б_а_б_а_х!
Транквилизирует нас до полного небытия.
Он привалился к стене и сполз на пол, и таблетки запрыгали из его
рук во все стороны, как красные, зеленые и желтые блохи.
- Аминь, - сказал он и закрыл глаза. Девушка, сидя на полу,
разгладила юбку на длинных рабочих ногах, посмотрела на Сефелта,
который все еще скалился и подергивался рядом с ней под лучами
фонариков, и сказала:
- Ничего даже наполовину похожего со мной в жизни не было.

Глаза мои привыкли к сумраку, и я увидел, что Макмерфи и девушка уткнулись друг другу в плечо, умостились как два усталых ребенка, а не как взрослые люди, которые легли в постель для любви.