Человечество не является обществом святых, но оно не является и обществом гениев. Почему? Уж это-то не зависит от свободной воли человека. Господь, если бы захотел, мог бы создать каждую душу равной по силе и масштабам Платону или Пушкину. Надо понять, почему этого не происходит, если мы вообще беремся о чем-то рассуждать. В конце концов, идея или теория, обнимающая собой все человечество, должна объяснять жизнь каждого человека, а не одних избранных. У христиан осмысленным является только существование просветленных и спасающихся, «знающих Бога»; все остальные, в лучшем случае, просто материал для молитв святых. Их собственная жизнь – потерянных и падших душ – не имеет никакого положительного значения, это череда непрерывных заблуждений и ошибок. Примерно так же поступают и художники, которые делят людей на гениев и толпу (первые – избранники Божьи, вторые – «бессмысленная чернь»), ученые и философы, которые тоже держатся своей кастой, считая, что все дело в науке и познании мира, бизнесмены, не знающие в жизни ничего более важного, чем промышленность и зарабатывание денег, политики, помешанные на власти и правительстве и все, что находится вне этого круга, представляющие незначительным и мелким делом. Воины превозносят воинскую доблесть и стойкость: умение воевать, по их мнению, единственное занятие, достойное мужчины, истина открывается на войне. Любителя экстремального спорта видят смысл жизни в адреналине, эротоманы – в сексе, влюбленные – в любви, воры – в воровстве и воровских законах. Есть множество других кругов – судейства, материнства, славолюбия, снобизма, экзотических странствий, – самодостаточных и замкнутых, нетерпимых или безразличных к остальным. Общество настолько раздроблено и слоисто, настолько пронизано жилами разных идеалов, что все попытки подвести их под одну систему взглядов заведомо обречены на неудачу. Однако большинство мыслителей, создающих философские и религиозные системы, исходит не из того, что есть, а из того, что должно быть. Реальность, по их убеждению, должна рано или поздно приспособиться к их учению просто потому, что то, что должно быть, непременно и будет, иначе оно не было тем, что «должно быть», то есть не было бы правильным учением. Все, что не вписывается в систему, считается временным недоразумением или выбрасывается за борт, как лишний груз. Может быть, следовало бы поступать наоборот: убедившись, что реальность никак не желает подлаживаться под постулаты твоей теории, выбросить – или хотя бы реформировать – саму теорию. В том, чтобы создавать теории, нет ничего дурного, не надо только цепляться за то, что уже целые столетия трещит по швам. Что-то не так должно быть в учении, которое не замечает или отвергает целые пласты жизни, упрямо существующей по собственным законам.