Что бы там ни говорили, непрерывная последовательность моего сознания – единственная реальность, которая мне доступна, и одновременно единственная вещь, которую невозможно разделить с другими. Только о себе самом можно уверенно сказать, что реально существуешь, остальных приходится наделять собственным существованием. Поэтому любая биография, если принимать ее всерьез, грозит безумием и раздвоением личности; поэтому ее никто всерьез не принимает. Нет ничего грубей и бесцеремонней, чем обращение потомков с жизнью умерших людей, уныло и покорно распластанных под руками бодрых вивисекторов, словно трупы на столе анатома. Да и что с ними церемониться, если они уже не текут, подобно нам, в неумолимо равномерном, несжимаемом и нерастяжимом времени, не переживают последовательно каждую его секунду, если события их жизни можно тасовать, как колоду карт, а поступки разбирать и складывать в любом порядке, словно кубики из детского конструктора? В свое оправдание биограф может заметить, что и с живыми дело обстоит немногим лучше. Если вглядеться повнимательней, в каждом нашем дне зияют бессознательные дыры – время сумерек души, если не сказать «провалов в памяти», промежутки томительного будничного сна, когда живешь просто по привычке, с едва брезжащим сознанием, в теле-автомате, управляемом двумя-тремя простыми мыслями. Только в перспективе прошлого, обернувшись мысленно назад, мы сообщаем своему опыту непрерывность и единство, которыми сам по себе он никогда не обладал. В конце концов, всякая вещь, к которой я прикасаюсь, каждое умозаключение, которому я стремлюсь придать законченность, является заведомо ущербной выжимкой из целого, наудачу вырванным фрагментом, то есть чем-то произвольным, подражательным, насильственным и лживым, как фальшива статуя античной Афродиты, которой реставраторы приставили отвалившиеся руки. Неизвестно, происходит ли такая подмена безотчетно или на нее идут сознательно, может быть, из самых лучших побуждений, но всем она благополучно сходит с рук, по крайней мере, поначалу. Потом возникает ощущение удушья, еще позже начинаешь замечать, как тебя изо всех сил стараются втиснуть во что-то все более тесное и узкое, проделывая это, правда, безо всякой злобы, уверенно и хладнокровно, словно дело это всем известное и давно решенное, следовательно, и неоспоримое. Тут действуют законы круговой поруки, настолько давней и глубокой, что со временем она забылась даже первыми ее участниками: возмущаться и бороться вроде бы уже и не с кем, остается только набраться терпения и улыбаться, как посетитель ресторана, которому вместо хлеба принесли кусок пористой резины.