Между питанием и культурой наблюдается определенная параллель. Современная еда все ближе подходит к своему идеалу – нейтральному наполнителю со стимулятором вкуса, который посылает в мозг иллюзию персикового пюре или жареной утки. Точно так же искусство заменяет «контент» и «месседж» – безразличная масса с заключенной в ней концепцией, которая посылает «идентичный натуральному» обманный будоражащий сигнал «искусства» непосредственно в мозг, минуя внешние органы чувств. Поедая соевое мясо и запивая его порошковым молоком, мы заодно читаем суррогатную литературу, слушаем эрзац-музыку, смотрим кино, которое, в лучшем случае, пережевывает одну и ту же псевдореалистическую жвачку, ходим в картинные галереи, где вместо картин развешаны увеличенные фотографии. То, что показывают на художественных выставках, выглядит как изощренное издевательство над здравым смыслом. Общество пребывает в растерянности, что, собственно, является искусством, а что – откровенным надувательством. Конечно, дело не только и не столько в том, что нас хочет кто-то обмануть. Обман – это скорее симптом и следствие более глубинных причин. Они несут на себе печать объективной неизбежности, которая в искусстве прослеживается не в меньшей степени, чем в современной науке. Ученые не виноваты, что некоторые кирпичики вселенной могут находиться одновременно в разных местах или что иные астрономические объекты обладают свойствами, которые не приснятся и в кошмарном сне. Порыв к истине привел их туда, где сама эта истина начинает казаться темной и неясной. Художники не виноваты в том, что творцы искусства, устремившись к художественной правде и достигнув на этом пути неожиданных и замечательных успехов, ради той же новизны и внутренней достоверности стали искажать форму, жертвуя ею ради выразительности, а потом отказались от нее совсем, так что со временем творчество превратилось в игру понятиями и соревнование в изобретательности. Эти первооткрыватели и новаторы, эти мученики модернисткой веры честно хотели «как лучше». Если отсеять сознательных шарлатанов и шутов, остается только вина – или беда – непосильного бремени, которая действительность взваливает на наши плечи, заставляя уклоняться и искать обходных путей там, где магистральный путь становится невозможен. В какой-то момент искусство дрогнуло перед непомерностью своих задач, проявило слабость, изменило своему призванию, потому что последнее стало слишком уж божественным, слишком уж сверхчеловеческим. Когда художники дошли до пункта, где идти наверх прежними способами стало невозможно, искусство должно было или отменить само себя, или сделаться чем-то совершенно невиданным и новым – большим, чем творчество, большим, чем жизнь. Но ни того, ни другого произошло. Вместо этого искусство просто перестало идти вверх и принялось собирать камешки у подножия горы. Возможно, кое в чем оно даже выиграло, обрело новые краски, подчас заражая своим здоровым хулиганством и абсурдной свежестью, оно пленяло «духом современности», – но с этих пор на нем стояла дьявольская печать поражения, которая сначала незаметно, а потом все более явно разлагала его изнутри.