[700x525]
-Игумен Никольского Самара-Пустынного монастыря, преподобный Тихон, проснулся по своему обыкновению рано. Некоторое время полежал неподвижно, прислушивался – что там дождик, что ли? Так и есть дождь... Шелестит за стенами келии - ме-е-е-лкий...
Светает? Да, развиднелось - иконы, ряса и на лавке рядом с ней клобук - ну вылитый покойник с перерезанным горлом, а вон инок-послушник Агафон – этот куда живей! Рядно-покрывало шалашиком – известно дело молодое, хоть и харч монастырский, мясопустный, а ишь как сторчит стовбур – ты меня старОго хоч смитаной, хоч курями заталкуй, шварками шинкуй - все од-но!.. Ви-и-и-сит себе!...Да-а...
Игумен хмыкнул, вздув жидкие перья усов: - Ты спишь, брат Агафон? Светает уже, слышь – вставать пора! – Он прокашлялся. – Эк, затянуло-то однако! Утро, а темень! Я мальчиком, слышь Агафон, темноты страсть как пугался. - Все, понимаешь, молился Пресвятой Богородице: умолял ее, значит, о заступничестве. Настрадаюсь ночью до изумления, понимаешь, а утром, это самое... никому не рассказываю... - стыдно, что заробел ночью-то! - Игумен беззвучно рассмеялся – Забавно! - Век от мой минул, а дней у Бога-то не убыло и не убудет! - Слышь, брат Агафон, - позвал он заворочавшегося под рядном послушника. – Вон там твоя ряса с клобуком на лавке – в аккурат покойник с выей перерезанной, а мне все одно - не страшно. - Он тоненько захихикал. - Истинно говорю тебе, брат Агафон, - лежал бы и взаправду рядом с нами в келии мертвец – я бы спокойно со ним, ... это самое ... по-суседски... В тесноте да не в обиде, – он опять похихикал. - Эх, Агафоша, Агафоша - после всех путей поистоптанных, смертей несосчитанных - чего уж теперь-то бояться, - после всего что было... – И насмотрелся же я на них у свое времье... На – колотых-стреляныи-рубленных... И-и! - Сплят, что твои любовнички утомившиеся! Сплят дети мои в ковылях, сплят... Им бы обряд отпевания положенный, захоронение, какая-никакая могилка, но это - не всегда, Агафоша – не всегда! А ты, брат Агафон, покойников -то робеешь - или как?
- Или как, - неопределенно отозвался из под рядна послушник, - брезгаю я их, покойников-от – а опасаться - нет, не опасаюся ...
- То-то, что брезгаешь, - укорил молодого старик. – Всё то вы мОлодежь брезгаете, понимаешь, нос воротите. Покойник он ведь не... не неэто самое... игумен осекся, задумался.
- Что покойник? – инок подержал угасший разговор желая еще понежится под теплой рядниной.
- А?.. Что?.. – дед уже потерял нить утренней беседы.
-Вы, Ваше Преосвященство сказали: «Покойник он не...» – и не договорили. – Так кто ж – этот ваш «упокойник не»?
- Чорт лысый, башка кожана – вот кто НЕ! – неожиданно вспылил игумен. Ты вставй, давай – небось специально мне зубы заговариваешь, а сам там морковку свою теребишь под одеялом, рукоблудник?! Гляди дойдет до молокая, после не остановишься – а тебя ведь постриг ждет, послушание, служение...
- Побойтесь Бога Ваше Преосвященство – какие-такие зубы я вам заговариваю – у вас их уж лет как двадцать нету, - зубов-то! - сдерживая молодой глупый смех возразил инок, и шлепая босиком по глиняному полу, поскакал - одеваться. Но игумен и в сумраке кельи зорко приметил - да-да, таки натеребил-навертел свое веретено, бессовестный! И, как только приметил прегрешение, так тотчас же епитимью и наложил – три раза «Символ Веры» прочитать вслух велел.
- Некоторых - вот таких же как ты, брат Агафон, - неразумных, дерзких, да неусидчивых, козаков, понимаешь, - Тихон произнес слово «козаки» так, что любому, козаков сроду не видавшему –тотчас бы их видеть навсегда и расхотелось. -...с младых ноктей пренебрегающих постом,.. э... молитвой ...э... и это самое...
- Советами старших...- отозвался из красного угла уже начавший исполнять урок инок.
- Советами людей достойных и повидавших всякое на своем веку, - приподнял голову игумен – посмотреть не шуткует ли послушник. Но - тот спиной к преподобному бубнил «Символ» и не было видно – серьезен ли, ерничает ли. - Советами, пренебрегающими, понимаешь, и ...не это самое...
-Не жертвующих в пользу монастырей, Ваше Преподобие? - прервав бормотание, предположил инок.
-Вот-вот – пожертвования! - значительно отозвался с лежанки игумен, - И вот некоторых из этих неусидчивых и дерзких, случайно уцелевших в битвах, на склоне лет прибивает житейскими волнами к стенам нашей Самаро-Пустынской обители. - И что тогда мы видим?– Тихон, судя по всему, решил «обкатать» на соседе по келье воскресное обращение к пастве. - Жалкии, - голос его драматически задрожал: он как буд-то уже видел ковыляющих на костылях к его монастырю неразумных, случайно уцелевших в битвах старых козаков. – Состарившиися, больные, искалеченные и одряхлевшии - не верой, но горькой нуждой понукаемыи стекаются они со своих землянок и зимовников в нашу обитель. И здесь, обретя наконец долгожданный приют и успокоение – они все одно, тяготятся нашей монастырской жизнью. Монах человек скромный, - Игумен неодобрительно покашлял. - а эти на братию, понимаешь, свысока смотрют, похваляются друг перед дружкою былыми своими бесчинствами, вкушают, недостойные, словленную на монастырских тонях таранку и... - безбожно грезят о скоромном. В теологических дискуссиях, - слышь Агафон, - он снова приподнял голову: посмотреть - старается ли наказанный инок, или так - бубнит не вникая, - о Вечном, о Промысле, Промысле Божьем спорют, а лучшим аргуменатом полагают это самое... – Тихон неумело маханул старческим иссохшим кулачком – это самое... в ухо, понимаешь, в глаз – да посильнее - вот что у них аргуменат у козаков этих твоих, понял? - Игумен недовольно поерзал на постели:
- Ох уж мне эти лугари, козаки-гайдамаки... То чернил не хватит описать их подвиги. Уедуть за тридевять земель, и там геройствуют! А то чернил же не достанет перечислить все их междоусобные свары тута, - слышь, инок, - свары! - И, после, уж как водится - заходи всякий! И заходют - и тебе ляхи, и москали, и депшткипчАки - и пожалуйте вам: пожары, стон, скрежет зубовный, мерзость запустения... И нет бы иному, молодому, задуматься - что ж это за сила такая - то она срывает меня с места, то возвращает к родному зимовнику, то обратно мне, неразумному, куда-то надо... От чего ж я несамостоятельный такой человек?! Чего наворую в Поле - попрогуляю по шинкам... Жинке алтын, маме старенькой хустку, а на обитель какую поближе - денежку гнутую. И все – весь смысл – нету другова смыслу-то... Я вот, слышь, записую в наш хронограф монастырский – что да как... - Мало, Агафоша, записей : «лета такого-то, не было ничего»! Завсегда что-то у нас случается... В про это лето, про нынешнее написал: небыло, дескать, ничего, а лето ведь еще не закончилось.. - Отмолил что ли грех свой, рукоблудник? Ну давай одеваться будем.
- Нет, мне еще один раз прочесть надо, - по-честному доложил Агафон.
- А! Ну читай, читай ...
Игумен снова покосился на черневшую на лавке рясу и снова представил себя трусоватым маленьким мальчиком – он даже ощутил во рту вкус какой-то забытой детской еды – почему-то пополам со слезами...
«Младость», – громко вслух произнес игумен невесть откуда всплывшее слово. - Ты вот, Агафоша над беззубостью моей стариковской посмеялся – дескать устарел я, понимания ясного совремённости нету во мне... А память-то моя, Агафоша, ясная – даром, что старый да немощный. Вот я, к примеру отца свово помню хорошо - ясно-ясно так помню! От него поди и косточек уж в земле не осталося, а тута он у меня- дед постучал себе скрюченным перстом по желтоватому костистому лбу, - ТУТА он у меня живой, сильный да красивый – ты слушаешь? – На небе у Господа Бога и в памяти моёй – живой! Только на небе у Господа – он до скончания времен жив будет, а тута, в голове моей – только пока я сам жив, а потом всё, хана... Он покосился на кивающего, в такт словам бесконечно долгого «Символа», послушника. - Он, мне этак, легохонько нажмет, бывало, отец-то на нос и гладит, как навроде на сопилке свирает... А персты его, Агафоша рыбой пахнут. Свежей рыбой! - Ясное дело – рыбак же... Или вот бабушка одновременно разговаривает со мной, и с котом: «...и у кого такие умные глазки... ах ты бесстыжий, ты бесстыжий...» У кого глазки? Кто бесстыжий? – Непонятно... Может она и мной недовольная была, бабушка наша... Эх.., - возвращаясь к повседневности, он наконец отринул сладкие грезы и решительно забормотал утреннюю молитву : «Боже, отец наших помяни щедроты твои и милости...»
[523x699]