[549x368]
.... Ходила на порогах молва, что место под застройку зимовника Евстафия Ружинского было выбрано то ли его дедом Осипом Георгиевичем, то ли вообще прадедом. И что выбору тому способствовала какая-то мрачная тайна. – Как было на самом деле никто не знал – насельники появились тут лишь при отце Евстафия –Григории Осипыче. Но из нынешних никто его уже и не помнил. Знали, что вот был такой человек, старый барин, отец молодого – Ружинский Григорий Осипыч, а что за такой Григорий Осипыч – никто и не скажет. Не, скажут, конечно: «ну, да, дескать знаем, знаем – старый барин, отец нашего.» - И всего то. Короткая память у холопов! Да... А домик с годами рос и креп. И уже не домик, а домище, а через какое-то время пожалуйста - уже тебе и усадьба, - да что усадьба - поднимай выше - имение! И не так себе имение, а засека, форт, крепостца. А место хорошее Ружинские выбрали. Сокрыто оно от нескромного глаза с запада, со степи вековой дубравой, с востока, со стороны Днепра камышами да осокорями, а с севера нависшей глыбищей Сурского мыса. Евстафий продолжал начатое его дедом Осипом - велел выжечь близлежащие заросли терена и боярышника - нечего дебри тута разводить - нехай левады. А людЯм шо? - Левады так левады! А еще при нем наняли плотников литвинов и возвели замкнутый периметр хозяйственных служб - снутри удобство, а снаружи какая никакая а неприступность - особенно там где глухой задняя стена выходит на овраги балки Домачинки - ну чистая тебе крепость. А на на скалах еще и дозорная вышка с не по здешнему нарядной черепичной крышей и пушечка строчит - знай наших! Воно можно було б и соломой перекрыть - но с соломой нету изящества, а черепица и не прихоть, а татарам знак - не суйтесь, нето пожалеете - гетман на оборону не скупится, начеку. Под скалами, за частоколом на месте обветшалого зимовника старого Осипа Ружинского из валунов и дубовых балок ладный господский домик с черепичными же островерхими пирамидками-башенками – две небольшие по краям и одна вполне солидная над центральным входом.
И еще новшество невиданное – нужники! Рядом с конюшнями. У восточной стены конюшни - просторный, чистый да светлый – господский, с щегольской дверцей на медных завесах. а у западной для остальных. Сделано попроще, но тоже ничего – «срать мо-о-о-жно», как говаривали peyzaneous по-покладистей. Были и те которые из строптивых - повадились было - то ли из озорства, то ли из любопытства - по ночам оправляться в гетманский toalette, но по неопытности гадили мимо отверстия, были изобличены, пороты и от перенесенных стыда и потрясения стали ходить оправляться, аж в дубраву, а не в балку, как раньше. Было и такое что некоторые хитроватые – те на листы лопуха оправлялись и в окошко, в балочку швыряли. Ну не далеко летело. Пресекли и эту позорную затею – раз неспособные перековаться и оправляться по-новому, давайте со строптивцами - аж в лес до ветру. Что и далекова-а-а-то... Ну народ так понимал пониманием своим – коронный гетман с холопом рядом присести не желает. Сторонится. Кому нужник дощатый, а кому подорожник мятый, что и неплохо вобщем – кто на кого учился! И те что посмышленей переучился быстро. Чтоб поближе быть к господину. Без обид. Это же нормально – тянуться к своему хозяину, брать с него пример. В большинстве все дворовые люди были дети слобожанских насельников, а кто и вовсе нерусские - пришлые кто от куда. Покрестилися и живут себе. Спокойнее что ни говори когда видишь над верхушками яворов гетманский штандарт.
Как и все предыдущие Ружинские, Евстафий неизменно летовал на Суре. Зимовал редко - раз в два три года. Поселянам что так, что эдак, что раз-эндак. Привыкла босота что Ружинские были на Порогах всегда: увидят кланяются, а в сущности, и не задумываются - который из Ружинских проживает сейчас в усадьбе - дед ли , отец ли, сын... Мало что для них изменилась и когда один из господ – Евстафий Григорьевич стал нежданно-негаданно коронным гетманом. Татары с левого берега, правда, попритихли, но копошась на своих леадах, селяки все равно не чувствовали себя в безопасности. Побаивались они и татар, и характерников - одни грабют другие коби творят – и те и другие опасный народ! Да и запорожцы не мед, хотя и свои – взять ничего не возьмут, а рукоприкладство - это у них сразу и легко. Чуть что не по ихнему – тотчас по шеям. Оно конечно, приятно что свои а не чужие пюздюлей навешали, и что их барин и покровитель Евстафий Ружинский стал важной птицей – но на этом и все селяку приятственности - побили и побили, стал и стал – значит так надо... Но даже гречкосею понятно - коронный гетмана на Порогах ставленник Речи Посполитой, а значит, опять же, неправославные верховодят, хотя бы и издалека. А некоторые, из панов и подпанков – письмЕнные - болтали буд-то бы то ли бумагу видели, и в ней сам папа Юлий, то ли второй то ли четвертый, - пишет, интересуется – «как там этот борисфенид, vikontez Evstafeus»? – Справляется ли? А чего ж было Евстафию не справляться? С чем тута вообще справляться-то?... Репу хрупай, да девок шшупай! Гетманство оно ж и есть гетманство: «как хочу так и ворочу» - барствует человек на Порогах – охота, рыбалка, блядствование...
Или, вот, было, чумаки толковали буд-то бы Менгли Гирей довольный Ружинским? В это поверить можно. – Доволен раз не пеняет гетману – за неединожды порубанных братами Баландиными в плавнях татарских разъездах. Не жаль хану этих глупых укчытаев, а Жикмунту украинцев не жаль.– И чего жалеть-то - те и другие голотА с гопотОй. Да-а... Жиды, слыхали ль жалуются в Краков – несладко им здеся приходится. Тут тебе и козаки и вообще всякий, кому только в башку что-ни-то не вдарит – сам по себе и проситель, и смотритель, и каратель. Роптали носатые: "Ружинский, панове, со своими реестровыми не кует не мелет, панове. Разве это называется забота, спрашиваю я вас? Вот он едет, это гетман, штоб он был здоров, и проезжая, спрашивает: «Что жиды, хорошо ль идет гешефт, не обижает ли кто?» Спросил - и па-а-а-ехал себе – никогда и не послушал – чего, у жидов наболело... Да-да-да!– У нас на Порогах всяк сам по себе и гречкосей, и жид и козак, и гетман – вы очень и очень правы... мой друг(на идиш)

Да что уж толковать об этом - ведь и при дворе короля Жикмунта про евреев, знаете ли без сочувствия: «подольский жид, скажу я вам, вельмишановный пан - ни скорее умрет, чем нальет доброму человеку чарочку горилки за счет заведения!.. От того у них постоянные недоразумения с хохлами ». - А недоразумение - это спалили шинок и избили до полусмерти. Ну так и в самом Франкфурте майнском, с жидами совсем недавно очень плохо поступили – погром! Вот вам и Европа – погром! Да... Так что ж с наших лохмоногих тогда спрашивать?..
- Ах бросте этих глупостей, мой дорогой( на идишь) эти недгоразды ведь ни в какое сравнение со свирепостями лугарей Венжика
Ланскоронского и Митрия Байды
- Этим то вообще никто не указ. Вы еще вспоминать будете Евстафия Григорьича, и зажигать меноры в его честь - только-то Ружинский и может, удерживать охочекомонцев от свойственных им безобразных крайностей. Так то!..

С наступлением холодов жизнь на Порогах – ни то ни се. И после Покрова все Ружинские отбывали в Батурин- там лес, псовая охота, родня. А на рождество хорошо в Кракове, погулять, приволокнуться за столичными жеманницами, прикупить книг, новых разноцветных карт, фряжских вин да камзолов, чтоб не стыдно перед просвещенными иноземцами, которые вот надо же зачастили последнее время на Пороги. А к Масленице можно и на Пороги. На Пороги, на Пороги... Ох уж эти вспышки народного веселья, никогда не можешь быть к ним готов - такое-то удальство в наши, увы, не слишком веселые времена. Ну уж какие Бог дал. А после масленницы и до Благовещенья всего ничего - а там и Пасха и лето. Лето!
Богат, нестар и уважаем коронный гетман Евстафий Ружинский. Что, что толку в бедной юности, кому, спрашиваю, в радость достаток без почтительного отношения окружающих? Но только когда у вас и силы молодые и удача вам на войне вам сопутствует, и в загашнике есть какой-никакой талер-дублон-динар - только тогда вы со своим достоинствами можете поразмыслить и о гетманстве. И еще – есть ли у вас чуйка? Есть ли она у вас, я спрашиваю со всей серьезностью? Способны ли вы мой друг, не задумываясь принять решение, быстро воплотить задуманное – и при этом не ошибиться? Как Евстафий Ружинский, во время прославившего его Кодымского похода. О, с какой с неутомимой свирепостью его козаки терзали турецко-татарские тумены в морозной бесснежной степи, как расчетливо завлекли тогда козаки забывших в горделивом азарте об осторожности врагов, в железные камыши кодымских болот и, как хладнокровно расстреляли их картечью из походных пушечек, установленных на салазках. Да-да салазки! Пушки на салазках - их со сказочной скоростью таскали по скованным льдом протокам речки Кодымки - и бах, бах, бах!
Удачлив был Евстафий – за это приписывали ему всякое. Не одобряли его пристрастие к книгам – мнили тайным ведуном и чернокнижником. Но может, потому и тянулись к нему, суеверные! Ждали с нетерпением – когда выведет в поле, уповая на его нехорошее искусство. Он же в поле ходил все реже – выговорил у поляков какие-то непонятные, и от того многим казавшиеся ненужными, послабления. Реестровыхе козаки, охочекомонные - кому это надо! Ведь и так все было хорошо. Надулись на гетмана и тех и других. Охочекомонные вполне обоснованно видели в нем притеснителя свои вольностей, а реестровые мучительно те и другие.
Отношением таким к себе Евстафий, не огорчался. Всех козаков, без исключения, полагал народом диковатым и небезопасным. Сформулировал он для себя, что эти пираты степей скорее забавны чем приятны и в том опять же не виноваты – потому, что так изначально устроены и все свои попытки переустройства жизни В Порогах на европский манер оставил. Жил себе в свое удовольствие, требуя от дворовых людей фактически одного - не разводить срач. В остальном полагался на их здравый смысл. Гетманил помалу... Гетманил и всем было видно - за гетманство свое коронное он не цепляется. – Берите кому нужно, люди добры! От этой его незацепливости многие прочили власти Ружинского на Порогах скорый конец, нет чтоб измену и крамолу вокруг себя выявляя, твердой рукой искоренять - сплошь забавы - выездка, охота, баня... Ну и книги! Книги! Тьфу ты ну ты! Книги! - А в бане? Какое ж это мытье? Когда с ключницей, а когда и не токмо с ней, а все - все какие есть девки из дворовых, да побесстыжей все тама. Да женился бы уж хоть на той же ключнице, да и тешился! Но на всех и не женишься... А еще иноземцы-еретики у него не выкисают. – Завиты, надушены - ма-аттть чеснА! И чудно, не по нашему нявнявкают. И тоже с книжечками противными своими – уединяются кто под вишней, кто под грушей, а кто и под вербой – чита-а-ают!. И кто знает что в тех книжках? Никто не знает. Один, вот из этих, из книжников Боплан, все по берегу ходит. Все то ходит и перышком своим по бумаге – чирк, чирк, чирк.
Находится, начиркается, а вечером на какой-то хрени неправославной музЫку отчебучивал. Тили –брень, тили –брень, трим- тру –ля-ля, тру ля-ля, тру ля-ля. И слушать и смотреть срамно, право слово. А гетман благоволит им всем – и этому что бренчит, и тому что перышком чиркает – поит, кормит chaudfroids (заливное из дичи), велит из дроф чуть не всякий день готовить, в бане парит. Глашу-ключницу приставил к бургунцу, чтоб она у того бренькать обучалась. И без опаски, что при таких располагающих обстоятельствах вполне возможные шуры-муры. У наших баб не заржавеет – гоп –ля, будьте любезны и вот она уже пятками к верху. И чем красивше баба тем бесстыднне, тем опасней -игрушка для смелых наездников. Гетманский то ли пленник, то ли гость - не разберешь - Солхат-мурза, из таких, из бедовых - и все не туда смотрит: у Ружинского в усадьбе от давна девочка сирота – татарчонок. Аул на Конских Водах запорожцы спалили и всех кто там прозябал – поперебили, было настроение тогда у запорожцев – всех в этом ауле под корень извести. И извели. Но девочку они просмотрели и потому не убили. А сиротка сперва прибилась к чумакам, от чумаков к рыбакам, а от рыбаков уже к Ружинскому. И выросла девка – мама не горюй! Даром что на нее дворовые шипели по её малолетству - хысссь, хыссссь. А потом в один прекрасный день - хысь да не хысь - Хыся Бирюзовы Глазки. Девка мама не горюй - ладная, смышленая, из лука стрелами пуляет, и на коне без седла скачет. А ныряе-е-е-е-т! Нырнет с дерева в воду - и нету ее, и нету, а потом вынырнет и в зубах подлещик, или сазанчик, а когда и судачок. Не девка – огонь! Но Солхат на нее без внимания – для него пусть она хоть сто раз огонь, хоть тысячу - он на Хысю татарочку не глядит. Ему бы ее и сосватать, Хысю-то – а ему на нее пофиг – ему Глашку подавай - на фига ему эта Хыся, если в ширинском улусе таких Хысей пруд пруди?! Но подавай татарину опасность, подавай нму стрему, Глашку ему подавай. А с Глашей все ох как не просто – такая пройдет голова сама поворачивается. А вот кавалер Боплан - наоборот! Хоть тоже иноземец, однако ж он человек вдумчивый и всех девок-лоскотух любит правильно, то есть одинаково. Ему все едино - будь они хоть черные эфиопеянки, хоть желтые самоедки , хоть рыбоглазые немки - и только когда Хыся проходит мимо него он прикрывает глаза и шепчет Ружинскому на ухо - шепчет не по своему и не по нашему: «фесьписдес»! Фесьписдес, а не фемина"
Но гетман такие разговоры с ним не поддерживает, он с гостями со своими заморскими и прочими там шведами - если заведет разговор то все об одном толкует: - что, дескать, он как есть человек, ну совершенно утративший иллюзии и что утвердился он в мысли о бесполезности усилий и что единственный смысл бытия, он видит теперь в здоровых плотских радостях, сочетаемых с утонченным пониманием прекрасного. И что Сура и есть то самое место где вышеизложенную филозофию легче чем где бы то ни было воплощать. А Боплан все слушают да кивают. – Уи, мон ами!- Йа-йа, мин херц! Натюрлих!.. - И перышком своим блядским чиркает по бумажке. - Уи, уи, мон синьор! Се ля ви! - А что там вот за скала такая? А нет ли там пещеры? Нету? И крестик на бумагу – упс! И все неодобрительно толкует, что это из-за буйных лыцырнй низовых селява нифпесду. А Ружинский тоже им вторит– уи, уи, мон шер – натурально нефпесду. «Уи», а сам гляди и шлет на помощь низовым козакам братов Баландиных и пушки. В крайних случаях, конечно шлет и все же, и все же... С неизменным ликованием и облегчением отмечается в усадьбе всякое счастливое возвращение запорожцев с татарского берега.
- Нехорошо, – качает головой мусью, недальновидно это, vikonteze! К чему эти вакханалии – это могут неправильно истолковать в Истамбуле!
- Уи, - кивает гетман, - могут, могут – я и сам, признаться об этом задумываться начал. - Но дворовым горилка в таких случаях все одно - непременно. Они, ясное дело, никаким концом к запорожцам – мужичье лохмонгое, но уж так повелось у гетмана – наливать... . И сам гетман во хмелю по таким случаям, а где пьянство там и блядство – и опять бани, опять девки.
Вот так, между прочим, время от времени посещая то одну то другую войсковую паланку, Ружинский всякое лето царствовует в своем имении на Сурском мысу. Поупражняет с утра в фехтовании, и на охоту, в дальние балки, а вечером за книги. Уединится в своем уютном на европский манер выстроенном господском доме и читает, читает, читает. Насчет бань с девчатами – это правда, - не без того. Но не так, как народ промеж собой толкует - сраму, без содому – обычные забавы холостого барина. Озорство, бражничество – без грязнотцы... А еще любит гетман, поднявшись по крутой лестнице на скалы, созерцать одну и то же - воды Днепра, огибая Сурской Рог клубясь и вспучиваясь врываются в устье степной речушки и утихают, как усмиренные рукой опытного экзерсиста бесы..


- Аки бесы усмирЕнные! Ох ты Непра-река, лют-конь бела грива, – покачал головой Евстафий, поднимаясь со своего любимого камня. Ступая по нагретым камням, гетман стал спускаться во двор, но залюбовавшись на розовеющий в последних солнечных лучах перст Стрелецы задержался, и еще раньше дозорного увидел, как бросаемыйводоворотами, думбас посланца преподобного Тихона влетает в заводь перед усадьбой.
[457x600]