[469x699]
[408x698]
Сопровождаемый дворовым человеком, Агафон направился в сторону отдельно расположенной от остальных усадебных строений бани, когда на пороге покоев князя появился выходящий от него тиун – Ты, Петро, вот что – окликнул он дворового человека, - ступай, займися... о! вечерей займися, а я сам его проведу до бани – давай сюда, что там у тебя, - и он выхватил из рук равнодушно пожавшего плечами дядьки чистую одежду и дубовый веник, предназначенные гостью.- Баня встретила их душным теплом и запахом распаренного дерева.
- Ты располагайся поудобней, божий человек, - теряясь в клубах пара гулко произнес домоуправитель, - тут вот водичка тепленькая – на травах,- все что нужно... А как закончишь- приходи к нам вечерять к летней кухне, попотчуем тебя по-свойски! – С этими словами он поддал пару и, ухнув, выскочил наружу. Дверь за ним захлопнулась и, оставшийся один во влажном тумане, густо пахнущем раскисшими дубовыми листьями, Агафон, со стоном содрал с себя рясу и подрясник, совершенно заскорузлые от пота, и с отвращением швырнул их в угол. Затем, подрыгав ногами, он скинул отвратительно пахнущие постолы (как такое возможно - чтоб православный человек и вот, на тебе, так козлом завонял?!) с наслаждением ступая по выскобленному добела полу, доплелся к смутно видневшейся в пару лежанке и рухнул навзничь на горячие шершавые доски у жарко натопленной, небольшой - летней печи. Большая, зимняя печь, чернея в пару дверцей поддувала, располагалась аккурат напротив. Убаюканный ласковым теплом и обволакивающей тишиной бани, охваченный тихим блаженством долгожданного отдыха, неизбалованный комфортом гонец – забылся сладкой дремой в пахнущем тимьяном и еще, чем то незнакомым, сумраке. И к нему неуспевшему сотворить перед забытием даже краткого моления, и потому не защищенному Благодатью, в беспокойной дреме мятущемуся - явилось: облако пара сгустилось у зимней печи, с негромким стуком пала заслонка поддувала и оттудова показалися очень крупные, но несомненно женские ступни. Пошевелив в тумане крепкими розоватыми пальцами и почухавшись пятками одна о другую ноги осторожно достали пола и пятясь, пятясь в завихрениях клубов пара, из печи задом наперед, подобрав подол длинной купальной сорочки выбралась она то ли баба, то ли девка – сразу не поймешь... Похожа на всех, ранее являвшихся Агафону в беззаконных, срамных снах - снах молодого мужчины, несущего тяжкий крест плотского воздержания – опытная, такая себе... А за ней от туда же из печи еще одна – и то же не из скромных. Стали мыться. Моются и знаки ему подают – ты дескать лежи, лежи – ты нам, дескать, не мешаешь. Да кому ж такое-то помешает?! Лежит Агафон - не знает: то ли спит –то ли взаправду все это. Никогда с ним такого не было. Ну помылися эти две, поулыбалися иноку и обратно в печку полезли. Опять в баньке тихо сделалось, покойно. Ненадолго впрочем. Из того же поддувала, только теперь уж как то разом: дверка – хрясь! Из дверки то ли пылюка, то ли зола, то ли ворох паутинный - Ф-У-У-У! УФ! И из этого, то есть с того что повывалилось-то - еще одна! Но теперь уж не девка – скорее панночка! А то и выше подымай – царевна. Только какого царства царевна? Какое такое царство-государство в печном поддувале? Смекаете?! И Агафон смекнул – что никакая она не царевна, а самая что ни на есть МАРА!

Простоволосая, с ниспадающим каштановым водопадом кос, и кожа как белая-пребелая, гладкая-прегладкая, как у панночки какой да и не всякой панночки .

И плошка в руках. А на лице то, на лице то – очи. Очи таковы, что нам с вами не снились и хорошо, что не снились. Сказать бы что очи те черны, да что ж тут такого – черные себе и черные. А вот ежели бывает в пекле черный огонь, так вот такие и были у той дамочки глаза. Аццким огнем они жгли, те угольно черные очи и, от чего-то сразу подумалось Агафону, - незрячие. Мара подошла и тихо стала над ним. Агафон знал эти свои сны. Ну сейчас начнется.Сны ведь не всегда голове снятся! Бывает что и другим частям тела. Рукам вот если, к примеру и приснится что, так всегда жизненное, женские груди к примеру или там бока! А глазам завсегда чепуха какая-то снится. Лицо не лицо, уши не уши – вздор- одним словом. Но в это раз и глазам богатый сон приснился - всегда бы так! И ведь главного было в это раз вдоволь - главного!– Щедрой женской плоти было полно. И некоторая размытость лица сна как-то и не портила. Шут с ним – с лицом - зато вполне определенные женственные формы! Повезло-о – хорошой сон. И слабенький огонек плошки, а видно. И стать, и глаза и руки - крупные, сильные, а все ж определенно ласково-женские - и опытные – почему-то сразу видать опытные и все! Смекнул тут Афоня - сколь не был раскумаренный, а вот смекнул же - ей незрячей огонь ни к чему! НЕ-К- ЧЕ-МУ-У! – Это она на себя присвечивает, чтоб ему, АФОНЕ, видно было. Вот так сон! - Неверного мерцания фитилька, между тем, было и достаточно, чтоб оценить и шевелящиеся в пазухе как поросята в мешке груди и мощно перекатывающиеся под повлажневшем в пару куапльным сарафаном тяжкие бедра.
Возникая и исчезая в облаках пара, она принялась сновать вокруг лежанки, намывая, измученное тяжким трудом тело гребца, как буд-то именно за этим и явилась, - вылезла, понимаешь, из печи! Да только инок не дурак - несколько раз поднимал он руку откреститься, но та всякий раз - веником, веником раскаленным по руке - пресекала его попытки уклонится. Пресече-ет и дальше – парит, парит! – То окатит Агафона прохладной, то обжигающей водой и снова, снова охаживает дубовым веником. Он и стонет и кряхтит, а та переворачивая его как куклу то на живот то на спину - об лежанку –шмяк! Веником –хрясь, хрясь, хрясь! Это не может быть сном, - сообразил монах, хотел было что то сказать, но его уже оставили в покое, бросив растерзанного к на лавке отпочивать.
Можно ли заснуть во сне? А проснуться во сне можно? Вы об этом не думали... Ну хорошо. А я тогда вас спрошу напрямую, без обиняков, намеков и экивоков: - а можно ли проснуться не во сне. Вот ты не спишь, сидишь пьешь с кумом горилку – и вдруг - бац! Пробудился! И видишь – все как и до пробуждения – ты, кум, вы оба в меру пьяные, во дворе под вишней, стол деревянный на столе бухло, закусь - одна четверть почти шо пустая, другая непочатая - мутненькая буряковочка качанчиком кукурузным заткнутая. И все по старому, но ты то пробудился и на все уже смотришь по-другому и хочется обнять кума заглянуть ему под его кошлатые брови, - глаза в глаза спросить его – Панас, вот ты скажи, Наука об этом умалчивает, не интересуясь подобной ерундой. А я только ерундой, братцы, интересуюся. Меня если хотите знать - хлебом меня не корми, бей меня с утра до вечера «Антидюоингом» по башке – а дай, ерундой зацикавиться. Вот интересно мне – что думается человеку проснувшимуся в темной бане. Кем он себя в этот момент ощущащет? Ну вот проснулся он - тепло, темно, влажно и ты как бы слегка намыленный и расслабленный-прерасслабленный. Как бы ото самое, в этом самом, после этого самого - улавливаете? Нет? Ну и ладно.

Агафон пошевелил руками и ногами – и связав в уме , что его это руки и ноги, и все остальное тоже его - дальше уж додумал кто он, что он, и как его зовут. Проснулся человек - лежит. В бане темень, травами незнакомыми пахнет и не поймешь -где тело, где воздух где доски – все теплое, влажное, тяжелое. - «Что это было?» - стал размышлять инок – я или спал, и потом во сне заснул, а потом во сне же проснулся, или спал, заснул во сне, а проснулся по-нормальному. «Может и приснилось...» - неопределенно подумал инок, - «Чего только не приснится!» Он смущенно улыбнулся в темноте приминая, как бесцеремонно вертела его тело могучая банщица. Не известно сколько бы так пролежал Агафон (повидимому какое то время он все-таки спал), но легкий шорох привлек его внимание – обернувшись на звук он увидел, что та которая так сноровисто его мыла-парила – теперь, уже совершенно голая, стоя на карачках, своей же сорочкой трет и без того до бела выскобленный пол. Каганец опять светит – сла-а-бенький.
После, вспоминая, многого не мог понять Агафон – как ни пытался – не мог найти объясненния. Рука свободна – крестись, пожалуйста, а он не стал крестится, а стал смотреть на подрагивающие в ненужном этом труде обращенные к нему влажные полушария. Вот так жопа – всем жопам жопа, - рассуждал он. Это ж какая-то ЦАРЬ_ЖОПА! ЧуднО... Готовил его преподобный готовил, а он вот, только покинул обитель – и сразу заблудился. Так, наверное, налетает в густом тумане на клуню у себя же во дворе хозяин , качает головой, крестится, удивляется заблудился-я-я!. А мара -она и есть мара - ее дело напускать блуд, вводить в заблуждение, только что вроде сопела где-то в дальнем углу - надраивала половицы, а вот она уже и здеся - нависла над лавкой, розовеет в тумане животом – ох и моща! Ох и силища! А внизу, как ласточкино гнездо прилепилось – темное-кудрявое запретное! И там капельки как звездочки. Опомнился таки Агафон, страдая, поднял, было, руку для крестного знамения, но банщица опять хлестнула его по руке мокрой сорочкой – больно так хлеснула - по руке, а и по лицу попало. А потом глядя поверх его незрячими глазами, приблизилась к нему отчаявшемуся, беспокойно сучащему ногами и, облапав убедилась в том что и так было ясно-понятно - инок бесстыдно, безобразно сгорает от желания. Убедилась и, убедившись, нежным льдом касания рук своих, рук опытных, умелых утешила страждущего. Быстро. Сразу.
И тут же, спи не спи - верь не верь, - увидел инок как слепая торжествующе вскинула руки в потеках его семени и, торжествуя улыбаясь, склонилась над невесть откуда взявшимся серебряным подойником. Все что там у нее агафоново было на руках в подойник отряхнула и поболтала-потрясла прикидывая много ли. Прикинула, покивала - да и рассыпалась на десятки, сотни, тысячи таких же как она, голеньких, крохотных – с мизинчик - и все с серебряными подойниками. И вся эта толпа голых баб хихикакя, звеня серебром и топоча босыми ножками устремилась к печи, откуда явилась слепая бесстыдница. С радостным визгом впорхнули они все в темный зев поддувала и исчезли там – как и не было их вовсе.
- Шутки со мной шутить! Вот я вас!.. - неизвестно кому погрузил кулаком Агафон и с ожесточением хлопнул дверцей поддувала так что аж сухая глина посыпалась с печи на пол. – Сперва осерчал он - надо же этакое баловство – (что ж это еще могло быть?) – а после смешно ему сделалось –ему бы и в голову не пришло так забавляться, хоть оно и срам, а смешно – смешно и забавно...
- Ха-ха-ха, - хрипло засмеялся инок, и не досмеявшись рухнул на влажные доски – сразил его внезапный и глубокий – никогда такого с ним не бывало – сон.
[699x494]