[500x375]
...Проснувшись в остывающей, но тепловатой еще бане Агафон огляделся при свете догорающего фитиля, соображая кто он и где находится. С удовольствием вдыхая чистый и ясный запах мокрых досок он некоторое время вспоминал этот свой странный сон – видение. Однако, спохватившись, отогнал греховные мечты, сел на лавке, поискал взглядом свою одежду, и не найдя, стесняясь сам себя, пробрался в предбанник и там присвечивая плошечкой, обнаружил свернутые свитку и портки. Ага, для меня приготовлено. Все не новое, но чистое - пойдет пока! Тут же на вещах свернутый монашеский пояс - ну вот - подпоясаться и совсем славно. Агафон вернулся в душную темноту бани, окатил себя холодной водой и, обсыхая успокоился тем что раз уж такое ему приснилось, то, делать нечего, следует поступить как рекомендовал в таких случаях преподобный Тихон, с пониманием относившийся к тому, что молодые монахи иногда видят сны не подобающие их сану. Игумен в таких случаях со вниманием выслушивал провинившегося, уточнял некоторые детали сновидения и налагал соответствующую епитимию.
Сопоставив несколько похожих сновидений, Агафон не без некоторого колебания, заключил, что последнее потянет эдак, на десяток «Отче Наш» и столько же «Богородице Дево, радуйся!». После чего, исполнив самому себе назначенный урок, облачился во светские одеяния и вышел вон.
...А там, снару-у-жи... - ночь! В ближних и дальних балках соловьи готовились к своим птичьим любовным оргиям, фонтанируя звуками, несоразмерными их крохотным невзрачным телам. В небе, как обручальные кольца пылали звезды, и хотелось и туда, и туда, и туда – и к соловьям в балку, и к звездам в небо и конечно же туда, откуда пробивался свет фонаря, раздавался звон посуды и звучали голоса настоящих, а не призрачных женщин. Перекрестившись, Агафон со всхлипом вздохнул и решительно шагнул вперед.

У клуни, за грубым деревянным столом сидело несколько человек- увидели Агафона оживленно загалдели навстречу. Инок смущенно замер, косясь в сторону белеющей под навесом печи, где хлопотали две женщины, в полголоса переговариваясь волнующе высокими чистыми голосами.
Домоправитель подскочил с места, приветствуя его как доброго старого друга после долгой разлуки, раскинул короткопалые руки, сладко жмурясь залопотал, зазывая к столу на котором уже мажорно пламенели горы огромных варенных раков, в глубоких полумисках поблескивали бурыми шляпками квашенные грибки, искрясь кристалликами соли громоздились куски розоватого сала, а в центре стола на деревянном блюде - жаренный веприк, улыбается присутствующим поросячей бесовской улыбочкой. Тут же пузатые жбанчики, бутылки, бутылочки один жбанец моментально оказался в руках хлебосольного тиуна, и тот размахивая сосудом, нежно приобнимая совсем уж растерявшегося монаха, втолкнул его за стол между двумя крепкими дядьками. По виду – конюшими или коморными. Бритые по-козацки чубы свидетельствовали о их принадлежности к высшей иерархии в хозяйстве Ружинского.
- Садись меж нами, божий человек, бо того балакуна, ты все одно не переслухаешь, а в ногах правды нет. Зовут тебя Агафоном, слыхали - а я вот Петро, - он ткнул себя пальцем в грудь, - этот вот Иван, - ударил он по плечу товарища, - а той филозОф, - он повел головой в сторону тиуна, - Данило.
- Девчата, подавайте горячее, не то гостя голодом заморим, - нагнетал тем временем веселую панику домоуправитель.
- Зараз, зараз! Несем, несем! – откликнулись певуче из темноты. И через мгновение поварихи со стуком выставили на стол казан, в глубине которого, парили чесночным духом, благородные вареники. Тем временем неугомонный тиун уже разлил по кружкам содержимое одного из жбанцев, не обходя своим вниманием ни одного из присутствующих.
- Не могу – пост ведь! – опомнился Агафон.
- Так ведь пост, он для кого? Для нас – грешных! А с соизволения батюшки, послабления для тяжко трудящихся имеет место быть. Только где ж сейчас найдешь его – батюшку-то! А ты – странник, путник, и потрудился тяжко. Так что вино хлебное, на богородицкой травке, соблаговоли во славу Божью и себе и нам во здравие! Опять же не пьянства для, а за-ради отдохновения от трудов. – Раздавленный несокрушимостью его доводов, Агафон неуверенно поднял свою до краев наполненную кружку, к которой со всех сторон потянулись его сотрапезники. И сотрапезницы – тоже скромно коснулись его кружки своими чарочками, не поднимая глаз, но подрагивая ноздрями взволнованно – смущались незнакомого молодого мужчины, хоть бы и монаха. Не успел Агафон выдохнуть из себя обжигающее пламя горилки, как дядьки на перебой загудели шмелями ему в уши.
- Ты салко то, салко бери, нанизуй, у хрен умокни и с часником, та с галушками того, - и он показал что именно- «того».
- Грибками не побрезгуй, нынешнего году засол – девчата набрали по дубравах. Ох и добрые ж грибки, - упоительно захрумтел рядовкой тиун, подавая пример.
Девушки, не смея присаживаться за стол, сдержанно закусывали вместе со всеми. Они изящно откусывали поочередно – то от шматочка сальца, то от зубчика чесночины. Дядьки же – те и вовсе не стали закусывать, а попросту смачно занюхали выпитое, припав ноздрями к пудовым кулакам и замерли, блаженно прислушиваясь к накатывающей волне опьянения. Агафон хоть и уступивший настояниям Данилы, но не избавившийся от угрызений совести по поводу нарушенного постного воздержания, машинально похрустел луковицей, почти не ощущая ее горечи, прозорливо опасаясь неожиданностей со стороны отвыкшего от выпивки организма. Застолье тем временем шло своим чередом – выпили еще по два раза и всем стало хорошо от вечерней ясной свежести, от простой хорошей еды и ласково струящегося по жилам самогона. Данило склонился над еще нетронутым поросенком. Хищно оскалившись он стал азартно кромсать тушку и наделять трепещущими лоснящимися кусками всех участников застолья. Небрежно бросая мясо на стол перед едоками, он тем не менее внимательно следил чтобы никто не был обделен, если кому-нибудь доставался кусочек постный и костистый, то продолжая дележ, тиун возвращался к обделенному с добавкой в виде более мясистой и жирной доли. Наконец покончив с поросенком он разлил из жбанца остатки самогона и, с воодушевлением поглядывая на еще непочатые сосуды, произнес довольно красноречивый тост за здоровье гетмана Евстафия Ружинского, при этом он повысил голос и кое-кто (разумеется не из присутствующих) мог бы предположить, что тиун предполагает быть услышанным хозяином, но так как никого кроме присутствующих при этом не было и быть не могло – то никто и не стал так думать.
Агафон почти не слушал его – одна из девушек, так и не согласившаяся занять место за столом, стояла у него за спиной. Он чувствовал спиной легкое тепло ее тела, через ткань рубахи чувствовал! Или может ему казалось? А когда Данило израсходовал наконец запасы своего красноречия, он ткнул своей кружкой в лоснящиеся от жира пальцы домоуправителя и, подумав : «Будь что будет», - воскликнул: «Прощай разум!», - выпил все до дна. И то сказать, - такой тост пропустить было не возможно и все, включая девушек, тоже выпили до дна и почти мгновенно развеселились. Пока громада закусывала поросятиной (одной из девушек досталась поросячья мордочка и она с хрустом обгладывала хорошо прожаренный пяточок) – Данило обвел всех торжествующим взглядом, в котором явно читалась зарождающаяся важная мысль.
- Вот вы говорите – гетман! – вдруг воскликнул он и слегка пристукнул мягким кулачком по столу, хотя и ни кто ничего такого и не говорил, а напротив все сосредоточенно обгладывали разшматованного поросенка.
Агафон, тот вообще, рассеяно вертел в руках пустую кружку и смотрел через стол на одну из девушек, как она по-кошачьи склоняя голову, надкусывала кутними зубами коричневатое скрученное ушко. Слушая хруст поросячьих косточек, разгрызаемых ее подругой у него за спиной, он сам к поросятине, памятуя о посте, притронуться не решался. Так – смотрел, слушал, прикидывал - может ли съесть вот такая молодая повариха под самогоночку веприка на пару с подругой, а ещё интереснее может ли сама, и сколько при этом уйдет самогона. И выходило что может и с подругой, и сама, если самогон будет в достатке. Сам он хоть и не в силах был отклонить предложенное ему угощение, все же сожалел что поддался уговорам и оскоромился. Однако, накатывающиеся одна за одной волны блаженного хмеля делали эти приступы сожаления все незначительнее и он уже не удивлялся, что сидит здесь, за этим столом, со своими новыми знакомыми в светской одежде, пьет и закусывает в трьетий день Петрова поста. Увлекшись мыслью о веприках, как бы съеденных поварихой - он погрузился в расчеты – а сколько же выйдет тогда у неё за целую долгую-предолгую жизнь, – и вышло что не так уж много. То есть вполне приличное стадо выходило – голов в триста- четыреста, но за целую жизнь не выглядело, чем то особенным, а вот с самогоном почему-то получалось наоборот: «За один раз вроде и ничего особенного жбанчик -другой, а за целую жизнь как-то очень уж много выходит. Неужели бабы столько горилки изводят – невероятно!» - рассуждал окосевший инок, и представлял пылящих по шляху волов влекущих телеги с корчагами самогона выпитого на их веку ненасытными поварихами.

- Вот ты говоришь – гетман, - с вызовом обратился к монаху тиун, хотя Агафон, о гетмане не говорил, и как мы знаем думал совсем об ином, - а то что у него золота – во сколько! – Данило резанул ладонью под поблескивающим свиным жиром подбородком,– это как по вашему?! И это золото не от купли продажи, не на саблю острую взятое, а знанием-веданьем приобрЕтенны! Я вам так доложу – надо знать места - люди идут до людей, а деньга идет к деньге! Да только не у всякого деньга-то гостит подолгу! А Данило не дурак - Данило много чего видит и понимает! От всех наших коровок-лошадок такому заможеству быть не возможно. Мало нас для такого гетманского благосостояния. И батуринских холопов не довольно. У Евстафия Григорьича одна книжка в цену доброго хутора станет. А кони-лепецани? Во всей нашей Башмачке нету столько добра чтоб его на одну такую белую лошадку сменять. Ты не думайте - Данило не так себе, - Данила приметливый. Я... я... Тут у он спохватившись, что взболтнул лишнего, осекся и стал толково объяснять всем присутствующим, что гетман стал гетманом от того что он добрый хозяин, а добрый хозяин, тот у кого добрые слуги. – Добрые и послушные!
- Послушание паче поста и молитвы! – верно я говорю, Агафоша?! – Агафон неопределенно пожал плечами. Не теряя надежды найти понимание среди сотрапезников Данило пристал к одному из коморных:
- Ну вот ты Петро –скажи!
-Деньга до деньги, люди до людей... а бляди до блядей, - заржал Петро, не поддерживая серьёзный разговор, и ущипнул за грудь одну из девах.
-Ты это брось, Петр Акимыч, - одёрнул товарища Иван- не к лицу тебе так-то, - а что касается богатства- так это как кого Бог благословит...
- Бог благослови-и-ит... – саркастически ответствовал Петро и перекрестился куском поросятины.
- Бог на то он и Бог - нашему пониманию его промысел недоступен. а деньга - она всё одно так завсегда, как ей положено - к деньге деньга тянется! – назидательно заключил Данило и обратился к Агафону:
- А что ты скажешь святой человек – богатство оно как от Бога или от чего другого?
-Богатство, - неохотно начал втянутый в дискуссию монах – оно ведь может и божьим промыслом дадено быть и наущением диьявольским. Вот гляньте братья на отцов-дедов наших – что они с собой взяли?! Нет греха в достатке и нет достоинств в нищете, однако ж говорю, как мне речено было другими - дай Бог всякому злата-серебра столько, сколько он может иметь, не давая при этом богатству завладеть своим сердцем.
- Хорошо сказал мотнул чубом конюший Иван, - Данило, наливай, за такие слова всем непременно,- и до дна! Сказал, человек, понимаешь, как отрезал, - правильные слова, верные!
– Напилася я пьяна, не дойду я до дому! – в терцию мелодично вывели девушки.
- Та погодите вы, спивать, лоскотухи, - отмахнулся оживившийся Петро. – Вот, слышь, Данило, - у меня к тебе вопрос! – Деньга стало быть, по твоему, тянется к деньге? Ты ведь так говорил? А от куда, интересуюся я, - первая деньга? Та самая деньга, к которой потом уже все остальные. Ну, что скажешь разумник?
- От хозяйственности, рачительности, правильной жизни и избегания крайностей, – значительно надул румяные щечки управитель, - от чего же еще!
- А что ты там такое говорил Данила Егорович про знания – интересуюся я этим тайноведением – и как же наш гетман золото берет? Из каких таких мест особых?.. - Задумчиво накручивая ус на палец поинтересовался Петро.
- Это я так, - фигурально! Холопы жито ростют, гетман холопов бдит, к королю ездит, ну и от холопов и Его Величества ему прибыток, сиречь злато, - заерзал на лавке тиун. Ну вот выходит знает он как правильную жизнь холопам наладить, место вот хорошее облюбовал на Суре! - Петро, скептически хмыкнул. -
-И не похож ты, Данило на дурака, я тебе, брат, скажу, а вот мелешь ты языком попусту - это правда, и ты когда-нибудь домелешься!
- А я так понимаю, - с нажимом встрял в дискуссию Иван, выкатив по-дурному буркалы и мотая распатланным чубом – сперва ты гетман, а после и деньга и кони справные, и вообще – и одно и другое, и всякое остальное! Вот как будешь – гетман, нет, - он помахал перед носом растерявшегося тиуна растопыренной пятернёй граблей, - да пускай не гетман, а хоть полковнишка какой нибудь или хорунжий – вот тогда и будешь умничать, а пока не пизди и наливай... Уд с бугра...
- Ну разгулялись вы друзья-товарищи с одного- то жбанца, - рассмеялся Петро,- закусывать надо!
Данило с расстроенным видом махнул рукой и стал разливать. Девушки засуетились, подкладывая едокам галушки, натолканные духмяным старым янтарно- желтым салом.
- Ой люди тримайте меня, держите! Ой есть хочу, не могу, а выпить и то сильней – заблажил, забасил пришедший от вида галушек в благорасположенное состояние духа Иван.
- Тебе бы, Ваня, все шутки шутить, да вино хлебное переводить - разливая из нового жбанчика недовольно пропыхтел Данило, - а я что знаю то знаю твердо - крепость хозяйства заключена в толковости управителя. От управления доброго - в хозяйстве лад и заможность, и в стране мир, и в церквах благолепие – всему голова управление и добрый лад.
Агафон, уже было разинувший рот, чтобы вложить туда галушку при этих словах задержал еду перед уже открытым ртом, и окончательно расхотев есть, превозмогая предательски заплетающийся язык, раздельно с глубокими паузами сформулировал:
- Умственность, токмо в верою воспринимаемая, дает добрыя плоды. – Собутыльники на время потрясенно затихли. Первым очнулся Петро.
- Истинно так! И я ж рассуждаю, ж!.. Сперва мир и благоволение в человецех, а уж после и управители хваткие и шляхта заможная, и козацтво звытяжное, - он потихоньку распалился. Отталкивал девичью руку со шматом поросятины, он категорически не желал закусывать, как-будто бы это снижало остроту и твердость его позиции. – Ты гляди на него – Данило тебе уже не Данило, а такое что и не бывает вовсе... – Он глумливо подвигал плечами, передразнивая манеру Данилы говорить нечто значительное: «Спаситель посполитства и христианства!». Тьфу, прости Господи! – он привстал и помахивая репанным пальцем перед носом опешившего тиуна, уже не сказал, а проревел – Это ничего, что я за конями-за волами приставленный! То что по делу, по уму- я своим понятием понимаю, а такое, что не бывает – понимать не желаю!
В сущности, с этого места, разговор как водиться таких случаях, пошел на второй круг -- Агафон этого уже не слышал. Во время очередного тоста, расшумевшиеся бражники обнаружили, что на столе стоит его кружка с невыпитым, а сам он, раскинул крестообразно руки и разметав на пружинистом спорыше молодые кудри спит, сломленный вконец запредельной усталостью своей и гетманским хлебосольством. С немым изумлением склонили обритые чубастые головы Петро, Иван да Данило к зацепившимся за лавку, да так и оставшимся торчать в звездное небо желтым пяткам вырубившегося монаха, а насмотревшись, вернулись они к своему нескончаемому спору, изредка прерываемому протяжными степными песнями, о каком-то жеребчике с белой проточиной во лбу, о невиданных синеглазых волках, и, конечно же, о влюбленных. О юных влюбленных, захваченных неумолимым смерчем любви и не нашедших понимания у своих жестокосердых родителей.
Несколько раз за ночь он пробуждался то от слишком громких возгласов бражников, а то от какой-то необыкновенной тишины – ни тебе мышка не зашелестит, ни птаха не цвиринкниет. Один раз, было, пробудился - глядь, а над ним сиськи гойдаются, - Это ж, кажись, повариха - узнал он. Точно - повариха! - Чего это она на меня уселась и ерзается? – подумал сонно, отрубился. А другой раз он проснулся от тишины – как-то стихло все и он проснулся. Открыл глаза - над ним звездное небо. - Прислушался, не вполне понимая где он и, услышал в тишине глас: Преклони колени, блудница, склони-и-и-ся! Я, властью данной мне, в эту ночь, отпускаю тебе грехи твои вольные и невольные. Скосил глаза – кто это там так витийствует? Видит - девушки нагие, коленопреклоненные, а позади них человек в черном – то ли поп, то ли монах. Что за оказия?! Сморгнул инок, - стало девок не три, а одна - Чего это? Неужто я в церкви задрых подумалось ему, или это все же баня? Раз голые – значит баня! Только почему на коленях? И почему звезды? Значит все-таки не баня? – Да ну вас... сказал он в слух и опять забылся - уставший, пьяный, всеми брошенный.
[375x500]