[600x450]


Течение заметно ускорилось – заворачиваемая от левого берега грядой огромного Кухарева острова масса воды, стесненная Крячиной и Самийловой заборой с гудением вливалась в узкий проход – туннель Собачьего Горла. С не собачьим - волчьим воем понеслась река по узкому каньону стиснутая скалами Лантуховского острова и кручами левого берега. Выкрикивая в перемешку слова молитв и ругательств, с гиканьем и хохотом проскакал по бурунам, швыряющихся пеной быстриков, безрассудный кормчий и задом наперёд влетел в устье Балки Вольной. Уже оказавшись на тихой воде, он, ночью одолевший Пороги, завизжал, заухал распугивая сов в дубраве Кухарева острова, загорланил срамную лоцманскую частушку про «балуванную Галю»... Радовался человек и то сказать - было от чего...
…Оторался, отсвистелся – а и вся сила последняя ушла с песней и дождик – вот он... Тык-дык-дык, закапал-закапал, а после хлы-ынул. Не-е-е - просто неба не заночуешь. Поскучневший, враз до ники промокший, едва шевеля веслом вплыл каючком Агафон под своды Чертовой хаты, а там – где-то за каменными расколюками - гля!.. Отсвечивало неярко на своды. Костерок кто-то палит. – Ну-у, не один тута! Рыбаки ночуют! – Только вот лодки ихней что-то не видно... Эх, славно, что не один! – Отлегло у Агафона. Он припомнил, как промеж лоцманами называли по-разному эту пещеру - кто Чёртовой , кто Дурной хатой, а кто просто - Пиздой. Инок невольно усмехнулся припомнив, как говаривали они друг другу, бывало, завидев грозовые облака:
« Кажется дождь собирается! Вишь, братва, как на Кичкасе лупит! Айда, люди добрые, в Пизду – там пересидим!». Но такое случалось редко - само название пещеры не располагало коротать там время. Однако ж усталого путника сейчас и не занимала репутация места с сомнительным названием - ветер, как и предсказывал Ружинский, поменял направление. Задула низовка, и, пропитавшиеся в низовьях Днепра морской влагой облака, поглотив луну, закрыли полнеба. Агафону как-то сразу и всерьёз стало холодно. Выволок кое-как Афоня челнок на берег и втискался в пещеру. - Одева-а-а-ться! Рясу поверх заскорузлой рубахи напялил – оно должно бы согреть, а нет – не помогло. Холодно Агафону - знобит его по-прежнему. Так клацая зубами и содрогаясь вышел он к костру. А там, кто бы мог подумать – не рыбаки, а какие-то три - одеты - не то чтобы по-татарски, но и не по христиански – как-то по-степному. "Мать чесна - это ж печенеженки!" - смекнул инок... В длинных до пят галабиях из под которых виднелись светлые женские шаровары, кругленькие шапочки, косичками - одно слово: степнячки. Тоже, видать недавно сюда забились – как и он промокшие. Две из них постарше, как и все печенеженки невысоки, худощавы и не из робких: - ночью, одни, в диком месте... Незнакомого мужчины не забоялись - даже не удивились нисколечко. О! - Ну вот - похватали дрючки, стали на изготовку. Ух! – Маленькие, злобные - росомахи! Да-а-а! Поискать таких! Сурьезные женщины – не робкого десятку. Могли вполне и огреть по кумполу, ведьмы ведь - креста на них нету. А так вообще ничего себе. Не старые еще. А та которая третья и вовсе дите-дитем. И гермачок на нёй накинут муравский. Необычная очень даже безрукавочка - цвет свой меняет и вроде как шеволится вся сама по себе - то бела как снег, то зелена как майская степь, то бурая как осенний бурьян. Да только что ж засматриваться, бабы-девки, пригожи ли нет ли - во что одеты. Не до того - трясет аж зуб на зуб не попадёт, не до разгляделок. А они - путницы эти, - запасливые. Размочаленных Днепром деревяшек, прошлогодней камышовой соломы, кизяков сухих понабрали, хоть и прохватило их дождем пока таскали, но поднатащилии весь этот сор в Пизду, не поленились. Теперь вот можно костерок палить. А он бы с дороги с устатку пожалуй, что и не распалил, да и дождь хлыщет снаружи - уже во всю, сырой-то, поди, плавник уже. Но вот подвезло ему в кои веки - горит на песке под каменными сводами дымный костерок. Оно дымно, конешно, но жить мо-о-жно... Самый расслабенький огонек, промокшему путнику первейшее дело. Пускай там у входа дождик , пускай ветер - теперь то уж пуска-ай себе! Свезло ему, - ведь чужих костров на долгом пути ни для кого нету. –
- Спаси Христос, добрые люди. Доброй вам ночи, – вышел на свет гонец, перекрестился и поклонился. Я, Агафон, Иванов сын, послушник Самаро-Пустынский, сам из мандрыковскмх лоцманов - а щас я еще и посланник. От Его Светлости Евстафия Григорьевича Ружинского добираюся на Сич, на Запорожскую.
- А нам шта ты гетманский, шта тьмутараканский – все едино, - враждебно проворчала одна из женщин. Покуда тебя тута не было мы сами по себе ночевали, огонь-ватру палили, не грустили, не скучали, бо забот не знали, лоб хоч и не крестили, а хлебушко жували, брагой запивали и так себе ночевали! – Ступай вон там у камней спать ложися, места всем хватит. - Женщины побросали на песок дубины и не покрестившись опустились на песок у костра. Нестыдясья гостя принялись они стаскивать с себя одёжу. Ох какие татуировки – подивился Агафон, -Одно слово печенеги! – Это у них положено так - знаки кодловские свои наштрыковывают, нокти красют – Чудно!
- Ты паря, давай, не пялься, а иди во-он в свой угол - там и ночуй, монахам не положено около баб вертеться. Иди, иди давай, не маячь тута, не зли нас. - Ну и пес с вами, дуры вы две старые, - устало подумал Агафон, хотя печенеженки не были старухами. Не оглядываясь удалился туда, куда было велено и расположился в небольшом расширении грота, меж камней, к воде ногами, к огню спиной - толком не согрелся, а уж забылся тяжким сном. Сон усталого днепровского лоцмана прошедшего Пороги – разве бывает сон крепче? А из-за костра - то ли лаз, то ли ход там был - оттуда сквознячком тянуло - дымок, поднявшись к нависающему своду, выветривался - хоть сквознячком и холодило неприятным со спины, а спал - ворочался постанывал и спал. Неспокойно так-то спать - костерок греет, сквозняк холодит, огонек нежит – холодок тормошит. Сколько-то он проспал, а дал о себе знать изнурительный путь через Пороги, не просыпаясь хрипло бормотнул – "пить, пить, пить"... – и через некоторое время, кто-то осторожно приподнял ему голову и преподнес к его растресканным губам запотевшую чашку со прохладно - счастливым питьем, припахивающее полынью, чабрецом и, вроде, шалфеем.

Дождь снаружи усилился, окрепший ветер принялся швырять горстями крупные капли на тёмные воды залива, даже в грот задувало, а свет луны уже едва пробивался из-за несущихся над разом вскипевшей рекой туч, и скрылось за ними сияние над Будилой... Очередной раз переворотившись с боку на бок – проснулся Агафон от того, что плакал кто-то горько, неутешно. – МалАя, хнычет, - сквозь дрему подумалось ему и тут же услышал как одна из женщин прикрикнула на плачущую:
-Не скули сучка малая - накличешь беду! И так все из-за тебя побросали, скитаемся вот теперь!... Закройся, слышишь?! – Не то вдарю!
-Не рычи на нее, не рычи на нее Нюська, манда ты бессердечная – она-то в чем виноватая?.. Мать называется, - на сопственное дитё гавкает! - Укорила обидчицу вторая тетка. - Воно ж з-за тибя и понатерпелося дите-то! Воно ж аж поседело с горя дите твое – а ты!... Эх ты! Ну ты даешь, сеструха! –Она сердито зашелестела камышовой соломой, подбадривая огонь. - Сестры что ли эти две печенеженки7! – подумал Агафон, жалея враз отлетевший сон. – Разорались – не дают поспать черноротые!
- А вот и виноватая! Виноватая сто разов, бо сразу не открылася!- Огрызнулась та, которую назвали «Нюськой» - и из-за камней донесся звук подзатыльника – мама-Нюся, таки, ударила дочку.
- Не бейте, не бейте мама, больно же! - возмутилась девчушка.
- А-а-а! Больно тибе, а мине не больно?! – и опять звук оплеухи.
- Вот только ударь еще её! – с ожесточением вмешалась вторая женщина. Вот только ударь - ее! Ну хотя бы разочек ударь, - сучка ты рваная! Я тебе все космы поповыдергаю, и рожу порасцарапаю - не посмотрю что старшая сестра мине! Дите ж запуганное было, срамилося, страдало - а ты ее заушаешь, мать ты бессердечна! Иди, иди ко мне моя хороша, моя душа, иди моя Дуся. – Не плачь, не плачь – она больше не посмеет. А если посмеет я ей пиздюлей понаве-ешаю ...
- Ой!Ой-ой! Как страшно! Боюсь тебя, боюсь, боюсь! Сперва думай, а после уж трёкай! Ишь, - грамотна яка! - Кто ж матери стыдится-та? – Ежели родной матери стыдится, то каво ж тада не стыдится?.. Каво-о-о?.. - она не договорила, что "тада", и кого «каво» она имела в в виду - свирепо засопела ломая хворост.
– Неужто такое возможно – эта злобная тварь произвела на свет такую славную девочку? – вздохнул Агафон. – Она ж тетя-мотя - вся из себя: «не подходи - покусает», - и на тебе - это неземное создание... ее дочь... Чудны дела твои Господи, - он пошевелился и степнячки, насторожившись, примолкли. Но видать предыдущим разговором распалили себя изрядно - и едва Агафон затих – они возобновили свое препирательство с новой силой.
- Говорю тебе – если б я раньше узнала, я б его, козла вонючего, отравой черной напоила, - продолжила одна из них.
- От чего ж не напоила когда узнала? - насмешливо прокашляла вторая,- ты ж с ним, с козлом вонючим, еще год жила после того, как все открылось.
- Муж он мне, Муся – что уж тут... – вздохнула жена "вонючего козла".
«Сестры они! Сестры! Ну да, Нюся и Муся...- обе-две овчарки, упаси Господь! А девочка - одной она дочка будет , а другой племяшка» – Агафон выглянул из-за камней ... Женщины полураздетые и разнеженные возились у костра, и их татуированные тела в полумраке походили на заморских птах. Теперь ему не пришло бы в голову обзывать их старыми дурами - бабы в самой поре, да и молодая не выглядела такой уж девочкой - она рассупоненная склонялась к огню, поигрывала медными фибулами и нежила у костра свои вполне оформившиеся грудки. – Перси-то какие махоньки! – Мысленно ахнул инок. – Ну право - коробочки мака ! – Даже еще и меньше. Только вот косы седые все портят. А снаружи-то - ого! Ох и разыгралась же непогода! – И дождь тебе, и ветер – нехорошо-о-о снаружи-то. - И костерок, прогорел нету тепла от него – по телу Агафона прошла дрожь зя-яб-б-б-ко! Как буд-то услышав его девушка подбросила в костер камышовой соломы и склонилась над углями раздувая сникшее пламя, но у нее не очень-то получилось или угли попритухли, или солома сыровата оказалась. – Не получается! - Она вскочила на ноги и стала нагонять воздуху к костру подолом галабии. Агафон дернулся, ударившись подбородком о камень, увидев ее едва сформировавшийся животик с золотистой паутинкой поросли внизу. Инока зазнобилого лютей - на этот раз от вида юных прелестей. А девушка не подозревая что за ней наблюдают безмятежно раздувала пламя, - парубок аж задымился своем углу - нешутейно пробрало бедологу самаро-пустынского. Разгоралися угли. И виднее стали ему из угла видны милые тайны, а права была печенеженка – не для иноческих очей такое. - Агафон не помня себя запустил руки в портки, завозился в мотне. Сперва ни то ни сё - мял свое мняло, да пялился. а после уж повсякому искусничал - и частил, и разма-ашисто поддавал, и снова частил. Дрочил - да пялился не поминая ни наставление преподобного, ни монастырский устав, ни обычну положену всякому парубку скромность.
И хоть ему и глаза и руки были заняты, а и слухом своим прислушивался - что там печенеженки все спорют да спорют своими степными голосами. А те орали как через реку - тяжело да не расслышишь. И такого он наслушался - что ой! Про такое и не слыхал что оно на свете бывает. Изумлен был безмерно, а все же не останавился. Продолжил и тогда, когда Дуся раздув пламя, одернула подол галабии уселась на свое место. И он себе присел за камушком - ноги не держали! В висках задолбило-застучало - туф-туф-туф! Привалился спиной к камням, сполз на песок и, чего уж тут лицемерничать, - сдернул до колен портки, отбросив всякое чувство вины и перед Игуменом и перед кем бы то ни было, порато заработал кистью. Сперва, было, улыбался блаженно, а потом улыбочки с его лица-то поотлетели, но он и тогда не остановился. Просто не смог.
-Так вот от того-то что муж, что отец - от того-то и не смел бы. - Слышалось как продолжает возмущаться одна из женщин, видимо, Муся. - Это ж разве мыслимо так -то - с дочкой со своей рОдной блудить! Ты ж погляди она и сейчас как жирибенак стригунок – каленки сторчат, нос сторчит, сисеньки едва-едва вИдны... - Она ж в этом лете только-то кровить стала по женски, а он ее уже два года огуливает, с двенадцати годов тешится с рОдной дочкой, характерник, кобяватель, - тьху, тьху! - Женщина зло и обильно поплевала – аж зашипело в костре! - Та если б не я - он бы вас и до щас поочереди мнял, по закутам вашим на мельнице, тятиной, будь она проклята, а ты бы все рыдала да терпела.
- Та я ж даже ни с кем посоветувацца не могла, бо жили мы там у омута своего на отшибе. И тебя не дозовешься в гости.
- Да дозовешься меня, дозовешься, - возразила Муся. - Только у ьебя гостевать, когда он, кобель твой, и под юбку и в пазуху норовил - где только одну не застанет. До ветру соберешься, а он тут как тут - не поссять, ни похезать толком!- Женщина вздохнула. Какие уж тут гостевания - беспокойство одно. Ну раз дала, ну два - думала побалует по родственному да и отстанет. А после вижу не-е-е! Ну и престала ходить, чтоб не гневить Велеса. От того и не наведывалася, чтоб не смущаться - я ж тоже не железная, не оставил он меня равнодушной, только я чувствам своим волю не дала, заради твоего, сестра щастя. А щастя то у тибя и не было. Своя-я-як -ебен хряк! - Она опять сплюнула и в костре опять зашипело.
- Ой горе мине, ой горе! Я ж надеялася-веровала, что он одумается- схаменетцца!... А он и ище пущей, и ище злей!.. Ы-ы-ы-ы! - заплакала теперь уже и несчастная мать. - Я думала может я виноватая, что исстарилась, что не так уж свежа, что не люба ему, шо все из-за меня-а-а! А-а-а-а!..
- Тю, ты дурна-глупа, - да, мы с тобой по-молодому делу в первейших красавицах ходили, и сейчас ничего себе – любая позавидует – только при чем здесь это? Ему ж не твоя краса нужна была, а папенькин млын. Всралась бы ты ему, Нюська, если б не мельница. Подрючил он тебя сколько ни-то и гуляй-рванина... – И-и - эх! – Вот страсть-то, а! Ладно был бы кобель, как кобель - нашел бы себе вдову на стороне, да и гулял до нее от тебя в свое удовольствие – а он... – Она опять с ожесточением сплюнула. – Ох и кознователь, ох и колдун! Тьху, тьху - сучий потрох! - Да не ревите вы обе, чего у ж сейчас... Иди, иди ко мне моя хороша, моя душа, иди моя Дуся. – Не плачь, не плачь – мамочка больше не посмеет бить. А если посмеет я мамочке пиздюлей понаве-ешаю ... напомнила она свою угрозу
- Ой!Ой-ой! Как страшно! Боюсь тебя, боюсь, боюсь! Сопли подбери сперва... - примирительно проворчала Нюся.
- Ну то-то! Ни бзди племяха - хвала Перуну - втекли мы от зверя, теперь другая жизнь и у вас и у меня.
- У тебя, тетя, и так другая жизнь была, а у нас с мамой ее как и не было жизни-то – страх один, а не жизнь. - А как он нас сыщет, наш тятя? Ведь он зверь! – Чистый зверь! Он ведь нас непременно бить станет, если сыщет! – Перекрывая своим плачем мамкины рыдания, подала голос молодая.
- Да, да - вот казан свой колдовской раскочегарит, слово тайное скажет, нас-то и увидит на дне, - как мы тута сидим. А после найдет нас, да пожалуй, что и убьет до смерти,- сквозь слезы поддержала опасения дочери маманя.
- Э-э-э, Нюська!.. Ты это, положим, зря! Ты это, положим, - с перепугу брякнула. - Мы ж с тобой наш казан давеча колошкали и видели - вдома он, спит пьяный, черт жопатый. Ну а пока проспится, пока свой котел раскочегарит, пока разглядит где мы, да что, пока с Волчьих Вод дочвалает - мы уже на Чертомлыке будем, а то и в Олешьях, или, там, на Белозере. - Да мало ль мест! Где нибудь, как нибудь.., ... а там... - а там будет видно – может там найдем вон ёй мужика какого и он станет заступаться за нее, а заодно и за нас.
- Ну за нее может кто и заступится, за молодую, за Дуську-то, - сомневаясь проворчала мать девочки, - а мы то с тобой ему на кой?
- Кому ему? - не сразу поняла ее сестра. – А-а-а, - тому в Олешьи... Дуськиному мужу?... Как это на кой?! Так ты ж ему теща станешь, дура!...
- Какому-такому мужику?! Мама! Тетя! Нету никакого такого мужика в этом вашем Олешьи! Там только жабы в этом Олешьи вашем! - Опять заплакала девушка.
- Не ной, не ной, накличешь! – Как так - нету мужика? Мужик всегда есть, вот только какой... – Нам ведь абы какого не надо – правда Нюся?
- Да уж хотелося б какова-никакова, а получшЕе, чтоб был рыбак, или охотник . Чтоб не холоп черный, а вольный человек. - С прилечествующей теще солидностью крякнула мама- Нюся. – И шоб он белорыбицу мрежами таскал –да побо-о-ольше, побольше!..
- Он бы таскал, а мы его все второем дома дожидали, тузлук с той рыбки варили со перловкой-пшенкой. Вкусно!
- Ага, а что в остатке оставалося, мы бы то солили и на ярманку возили, там продавали, или меняли на жито. А после уж купували и барвлены хустки, и сережки, и мониста и пол-сапожки, - размечтались сестры.
- А что если этот дурак-инок, что все лоб крестит и есть тот самый мужик, который нам нужен - осенило вдруг одну из сестер. - А ну давай, дочка – сбегай наружу, погляди там где мы под скалой сховали кизяков – может он и не намок, кизяк-то! Так мы напонавалим побольше кизяку в огонь, энтот дурень и проснется от жары да от вони. А проснется - станет на тебя засматриваться - вот и сладится дело!
- Мама, ну что вы?! Он по гетманскому поручению спешит- чего бы он иначе ночью по порогам шастал. Теперь вот спит, из сил выбился. У него не женитьба на уме, а важное государственное дело, - по-взрослому рассудила девочка.
- Не спорь, не спорь, дуреха – бывает и так: поехал за одним, а наехал на другое. Что зря я ему пойло приворотное пить подавала пока он спал!
- Да он дурак поди - все-то крестится!- не иначе как глуп! - С сомненеием возразила молодая.
- Да-да – ты не смотри что он с виду дурак-дураком и все крестится. Зато он крепкий парубок – значит работник, кормилец.
- И еще защитник! Защитник! – Сестры были едины во мнениях.
- Да он мне совсем и не понравился! Мама, тетя – ну что вы в самом деле!
- А-а-а... Не понравился, значит – а ты подумала о матари, змея ты этакая. А ты подумала о том что ты завтра-то жерти станешь – какой такой люля-кебаб?! - Из-за камней опять донесся звук оплеухи.
- Ты! Ведьма! Я тебе что говорила - не смей трогать Дуську?! Говорилы что пюздюлей получишь? Говрила, что рожу раскорябаю?! – Ну так вот тебе, вот тебе! – Женщины по-видимому сцепились в потасовке, но инок уже не с заложило лушал - что там да как.... – Тело ему свела судорга, уши заложило, он закусил язык и хриплый стон перекрыл шум женской драки. Женщины перестали драть друг друга зА волосы и подкрались к камням, где маялся гетманский посланник.
- А! Вот чем тут занимаются некоторые из тех что к Богу особо приблИженные! Ы-ы-ы! - Агафон отверз очи: над ним в полумраке смутно маячило женское лицо – обнажив в улыбке дыру на месте утраченных, видимо, в каких-то предыдущих боях, передних зубов. Заплываюший, свеже подбитый глазом, дружески подморгнул иноку. – Ну-ка выходи, выходи до нас святоша, выходи-и! – Агафон поспешно выдернул руку из штанин, поднялся, путаясь в шароварах шагнул к костру:
– У меня разговор к вам, люди! – Заплетаясь прокушенным языком пробуровил он. - Муся, - а это она разоблачила Агафона - пооощрила его: – Говори конеч-чно! Говори, если есть чего сказать, дрочила ты мандрыковский! - Она прошла на свое место к огню, по пути беззлобно пнув ногой сестру.
– Я, знаете ли, как бы... это... – Начал Агафон, - одним рукавом отирая с лица пробивший его пот, а другим сочащуюся с губ сукровицу. – Я это... Короче я уже давно не сплю – разбудили вы меня! Я подслушал... - Невольно... И я хочу это... Хочу вам сказать что-то важное: – Я! - Агафон встал, возвысил голос и эхо метнулось под нависшими сводами. - Я тот мужик который станет вас защищать и ловить для вас рыбу. И добавил уже не так пафосно: Если вы, конечно захотите. – Обе женщины и Душа-Дуся – впились глазами в инока, как в знамение небесное.
- Ты... ты.. Ты что ж все слышал и... – недоверчиво прошамкала Нюся.
- Я слышал все! – Твердо ответствовал Агафон.
- И что ж возьмешь Дуську за себя, оставишь свою обитель, жизнь сладку монашеску, безделие, тепло, уют – ради вот нее?
- Возьму, возьму, если пойдет, - быстро ответил новоиспеченный жених, - сам не веря тому, что вот сейчас такое произнес. И добавил: – Вы мамаша не правы насчет сладкой жизни - монастырская жизнь, мамаша, сурова и полна лишений.
- Что ж! Гм-гм... – ну, сурова так сурова – тебе насщет этого виднее! – Ну да я это так, к слову – не взыщи... А... М-м-м... А что ж ты сурьезно жениться на Дусеньке нашей надумал пока там за камнями это самое, она помотала в воздухе кистью руки. - Пойдешь ли, дочка, за этого героя-дрочилу? Как он тебе, - глянется? – девочка нерещительно приподнялась с песка, выпрямилась, посмотрела через огонь на суженого.
- Пойду, раз он такой смелый. И достоинством он не обиженный, - показала пальчиком на агафоново достоинствопрыснула она в рукав галабии. –Агафон ахнул и покраснев подхватил, с колен портки – натянул едва не на перси. - Нюся же напротив, посерьезнев, перевела взгляд на сестру. – Что скажешь, сеструха?
- Скажу шо воно сработало, сеструха! – Воссторжено просипела тетя Муся. – Пойло твое...
- Заткни-ись, ду-ура, - шепотнула Нюся, и уже молодым бодро и громко: Дорогые вы мои, - она вполне натурально залилась счастливыми материнскими слезами, встала с песка: - По нашему, по древнему печенежскому обычаю зарааз мы вас и поженим. У тебя мил-человек в торбинке и горилка для такого случая найдется – эге-ж? - Агафон с готовностью кивнул, бросился к котомкам, извлек фляжку с горилкой
-Во! -
Да и хуй с ним с нашим папашей– теперь у нас ты есть! - Цёмай, давай, жену, супруг жиланый, да хвали свово Бога за удачу неслыханну! - Едва не теряя сознания от привалившего счастия, Агафон прижался растресканными губами к пахнущим подснежниками устам новобрачной.
- Славно! Ну так подойдите до меня дети. Брачуются э... тебя как зовут-то дорогой наш жених и спасилец? – «Ага только что был дрочила мандрыковский, а враз заделался добрый человек, жиних и спасилец» - усмехнулся Агафон и шагнул к так неожиданно вошедшей в его жизнь Дусе:
- Меня Агафоном звать, - доложился он своей будущей теще.
- Хорошо! Брачуются Агфон - лоцман и Дуся-печенеженка. Обойдите дети вокруг вогнища – возьмитеся за руки, та-а-ак... обойдите три ра-а-за. – Ну вот и готово. Объявляю вас мужем и женой. Любите и жалейте друг друга. Можете целоватца! – Доця, доця! Та скинь ты той гермачок – нехай новобрачный видит тебя в усей твоей красе. Девушка сбросила с плеч безрукавку непрестанно меняющую оттенки от бурого до белого. И Агафон обомлел – от сиящей красы своей юной супруги. Под скромным муравским гермачком поверх галабии чего только не было – и жемчуг катарский и драгоценный пух неведомых беловодских, должно быть, птах и обильное шитье чешуей белого золота и камушки самоцветные – вот так приданое!
- Шо? - Разглядел? – Невесело но и не без гордости усмехнулась нестарая и очень ничего еще себе Агафонова теща. - Папино приданое. Па-а-апино! А мамины глаза, брови и все остальное. Он на нее ничего не жалел, наш папа. Ну да хуй с ним, с нашим папой - целуйтесь и ступайте ласкаца-ибацца, а мы ваше здоровье пображничаем-от со сеструхой. - Печенеженка нагнулась за баклагой с гетманской водкой. Агафона упрашивать не надо - подхватил свою нареченную на руки - подхватил да и уронил - него за спиной раздался рык:
- «Негоже! Негоже замуж девку взять и у батьки не спроситься. Это не жениханье , а курванье одно!»
- А!? Что!? - оглянулся Агафон. У него за спиной стоял могучий печенег с албанским мечом-баделером на плече.

...глаза потупленные ниц
В минуту страстного лобзанья
И сквозь опущенных ресниц
Угрюмый тусклый огнь желанья

Пропел он тяжелым басом.

И повернувшись к застывшим в оцепенении Нюсе и Мусе, уже другим тоном:
- А вот и я – небось не ждали ни хуя! – Воткнув меч в землю он сгреб сестер за косы. – Получай пизда на чай! - Столкнул несчастных головами. - Хрясь! - И отбросил враз обмякших женщин на песок.
- Мама! Тетя! – Воскликнула Дуся и лишилась чувств.
- А?! Что?! – снова воскликнул ошалевший новобрачный.
- Печенег обенулся к нему: - А вот что! – С ненавистью посмотрел в глаза и пудовым кулачещем нанес страшный удар. В переносицу.


....- Где я? Кто я? - Инок очнувшись завозился в песке. - Кто этот мужичара - на камне сидит развалился как голый. У-у! Какой крепкий! А муде -то-о! Что те бергамот-груши! Кто он такой... кто я такой... - Агафон застонал и сделал попытку пошевелиться. – Не тут то было – его руки связаны, ноги – тоже – одна голова свободная и болит-болит зараза!– О! Меня зовут Агафон, а этот вот печенег мой тесть. Да тесть... А кто жена?.. Ну да раз тесть печенег - у меня и невеста печенеженка... Да-да-да! Нас с ней мама-Нюся повенчала – о-о-о-о! А где же моя невеста - как ее... бишь это... зовот-то... - Дуся, от! Дуся! – К Агафону полностью вернулось сознание. – Где ты моя прелесть, мое счастие, невеста моя юная ? – Он повернул голову осмативаясь вокруг - лучше бы ему не смотреть: Подвешенные на скалитых уступах повисали перевитые веревками и ремнями безжизненно повисли обезображенные побоями Нюся, Муся, - тут же подвешенная за руки-ноги слабо билась вполне живая и вроде даже невредимая Дуся . -
-- О-о – только не это, Господи, только не это – пусть я, пусть Нюся и Муся – только не она! – взвыл Агафон.
[600x400]