Агафон рыдал, пока его обильные слезы не иссякли и тогда он, выбившийся из сил задремал, продолжая хныкать во сне как обиженный мальчик. Пока инок был в отрубе, печенежский гермармачек от влаги его слез постепенно покрылся зелёной тиной и пророс хвощами. Прошло время и хвощи сменил клевер, а за клевером возросли ковыли и маки. Инок спал и видел во сне табуны зверооких коней, вереницы плачущих от усталости рабов, обозы невозмутимых чумаков и неутомимо рыскающие по степи ватаги лихих людей. Исцеленная его слезами три зимы и три лета сидела рядом с ним его юная супруга, и все что ему приснилось, увидела она. -Все сны ее спасителя и мужа вместе со слезами спящего стекли на буйно зеленевшую во мраке пещера безрукавку. В начале четвертого лета, так и не увидев себя во снах Агафона, в конец отчаявшись стать его бредом, степная принцесса удалилась прочь из сумрачного грота, канула в предрассветную мглу, растворились в тумане, исчезла, как исчезают на Петров день в приднепровских балках и балочках родники и мочвары. В то же утро, едва лучи солнца, скользнули по западной стене пещеры, Агафон очнулся ото сна. Нимало не удивившись, тому что один, собрал он свои немудреные пожитки, надел нежно-зелёной овчиной наружу печенежский гермачек и побрёл прочь из проклятого подземелья навстречу солнцу, реке, посвистывающей в ковылях низовке. В задумчивости вывел он свой дубок из заводи на широкую воду, в задумчивости, машинально отрулился от бестолково как овцы в загоне, теснящихся в ухвостье большого Лантуховского острова - маленьких - Пурисовых островов, - которые и не острова а так себе, совершеннейшая дрянь эти самые Прусовы острова, - так вот возле этих ничтожнейших, теснящихся как овцы в загоне камней, он совершенно бездарно перевернулся. Да-да, друзья! - Он едва не потерялся в камнях безобиднейшего порога Вольного. Не испытав ни испуга ни раздражения, он кое-как снялся с подтопленной лавы, по ряби на воде определился с кратчайшим путем между Крячиной и Явленной заборами и после, уже не тратя сил, сплавился по течению вдоль вереницы островов и островков, однообразно называвшихся и козаками и татарами Дубовыми. Также без единого взмаха весла, оседлав могучую петлю Кичкасской луки он, уже явственно видя надвигающуюся громаду Хортицы, без огонька, по необходимости поборолся с водоворотами Звоницкой Протолчи, и выйдя из ее тени подгребая, истерзанным порогами веслом направил челнок быстриком между скалами Дурная и Черепаха, рассчитав так чтобы его подхватил у Савутиного рога последний быстрик - Перейма. Еще у Трех Стогов приметил – от Верхних Скал за ним пустились дозорные, несомненно козаки, и он ни о чём больше не тревожась, сразу за Вшивой Скелей причалил к берегу и просто отдыхал, прохаживаясь по весело повизгивающему песочку, хлебая сладкую низовую воду, пока Конским Спуском не съехала к нему с кручи царственно ленивая варта...

... Подъехали,скинули шапки, тряхнув чубами перекрестились все трое: - Спаси Христос, путник! – покосились на накинутый поверх рясы нежно-салатный гермачек.
- И с вами да пребудет Крестная Сила козакИ...
- Кто будешь таков, одакле?- пытливо обшарил взглядом, - чуднОго, с шалыми глазами и разбитой рожей монаха- козак чубом побогаче и рангом, повидимому, повыше – вероятно куренной.
- Послушник Свято-Никольской, Агафон, от князя Ружинского до Пренцлава Лянцкоронского - вот клейноды!- извлёк из-за пазухи, показал серебряные кругляши козакАм гонец- намедни вечером его сиятельство самолично вручили...
- Ну коли ты послушник, так прочитай «Символ веры»! – усмехнулся старшой.
- Не верите ли, что ли, про князя?! - обиделся Агафон, - Ну, а клейноды как же евонные?!
- Клейноды-то настоящие, а вот что Пороги ночью прошёл- сомневаюсь! И рожа у тебя, мил человек, как у харцызяки какого, ну не монашеская, прямо скажем, у тебя рожа - друг! Да и стар ты для послушника – башка он сивая и туда же – «по-ослушник», - казак недоверчиво поскреб под шапкой. – Хлопцы! А хлопцы - сколько ж это лет как нету Пренцлава на Запорожье! Ружинскому ли не знать, что теперь Митрий Байда кошевой отаман?! Не вяжется, что-то у тебя, брат...- улыбнулся по-свойски, но видно было – от своего не отступит.- А может ты никакой не послушник, а жид или татарин или того хуже КАТОЛИК?! – Козак как бы сам ужаснулся такому своему предположению...
- Та прочитай ты ему «Симввол веры» и - делу конец! – примирительно посоветовал второй патрульный, а третий ничего не сказал, - только пошевелил усами, скашивая глаза на кончик носа. То ли не было ему дела – знает ли путник эту самую длинную - в тропаре на целый лист молитву, - то ли вообще ко всему на свете так относился - увидит что-нибудь этакое и только-то и того, что пошевелит усами.
Рассудив, что чем спорить лучше и вправду читать – Агафон откашлявшись прочистил горло, стал декламировать, сразу посерьезневевшим козакам: « Верую во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли, видимых же всех и невидимых...- вдохновенно и сурово, ни разу не запнувшись дочитал он до конца молитву, драматично возвысив голос в последнй строфе: «Чаю воскресения из мёртвых и жизни будущего века –Аминь!»

- Аминь! - Эхом отозвались запорожцы, степенно перекрестились и надели шапки. А один из них ещё и торжественно пошевелил усами, как будто по его разумению не достаточно было просто перекреститься –а вот надо усами эдак пошевелить.
- Что ж - отведёте ли теперь к кошевому?
- Не то отведём- отвезём, со всем нашим удовольствием, только к Пренцлаву не получится – далеко ехать придется, - он вздохнул. А ты, вообще, вовремя - братва тузлук уж сварила поди.
- А думбасик мой как же?
- Лодку никто не тронет. Не боись, дядя, - усмехнулся старшой. – Это - сюда кто на чём, а одселя, - он вздохнул, - либо в гробу, брат -либо в седле... Так-то!
- Ну так я весло возьму, ясеневое, проверенное, –жаль вот так бросить.
- ЗдалОсь оно тебе! - Пожал плечами козак, не понимая Агафоновской заботы о пожитках. Агафон все ж по-своему сделал - оттащил дубок под ивы, перевернул, а весло с собой взял, жалел оставить отцовское наследство.
- Ты вот что, дождавшись пока инок покончил с лодкой, - предложил бунчужный, - полезай-ка, вон к нему. У него конь, - он замялся затрудняясь обосновать, - э... подходящий! - нашелся, наконец он с аргументом, указал Агафону, кто именно его повезёт. Вышло что везти тому, который имел обыкновение вертеть усами. Он и сейчас усами повел по своему обыкновению и, даже в первый раз видевшему его Агафону, стало понятно, что, хоть сам козак и не возражает, но вот повезёт ли конь монаха в проросшей хвощами безрукавке – это вопрос... Тут уж и старшой пошевелил усами - да так, что ни у кого не осталось сомненний - конь повезёт.
Агафон устроился на теплом широком крупе дриганта, за уверенно-крепкой спиной и, держась за богато намотанный поверх свитки пояс, погрузился в невесёлые раздумья о событиях прошедшей ночи. Всадники тронулись неспешно вдоль берега. От круглой чаши Скитской заводи - задевая шапками листья, нависающих над тропой ветвей- стволов хортицких, грибообразных дубов, разьезд поднялся на вершину острова. Там запорожцы приостановились, крестясь сначала на каменные кресты козацкого кладбища, потом на исполинский дуб, на ветвях которого колыхались, выполосканные дождями обрывки материи - от драгоценной заморской, до простенькой свойской, а оттуда битой дозорной сакмой , пустились рысью к древним курганам, где высились крытые камышом, по-военному добротные, дозорные вышки и вился легкий дымок – «братва» доваривала тузлук.
Чуть ниже, в оврагах, спускающейся к Старому Днепру двумя разломами балки и помещались курени Вишневецкого. В Коше было на удивление немноголюдно. Несколько козаков растирали в пыль высушенные лепестки васильков, еще двое смешивали порошок с яично-желтой селитрой – варганили порох, да еще дозорные, да немногочисленая варта, возле выставленных по периметру не высокой насыпи мортир. Несколько полураздетых, козаков возглавляемых куренным, звеня золотыми украшениями, метали кости за грубо сколоченным столом и лакомились терновой наливкой.
[699x459]
[700x525]