- Это еще что за новости – среди бела дня запираться, - поднял брови Ружинский. Он уже занес кулак – лупануть в некстати запертую дверь, но Корж, перехватил в воздухе его занесенную руку:
- Не спеши, Евстафий Осипыч, греметь - айда с задов пройдем, - может узнаем как больных тиунов бабы молодии, да скроз душевны выхаживают.
И опять, сам не зная почему, согласился гетман - сам провел козаков по пыльному гравийному угорцу, вдоль глухой стены конюшни, и после, свернув вправо узким проходом между стеной периметра усадьбы и подступающим со стороны балки-Домашки непролазными зарослями терновниками:
- Тут , - он ткнул пальцем под стриху – где на степь выходил душник-бойница. –Самийло прислонился спиной к стене и сложив ладони лодочкой подсадил Семена наверх - тот прислушался и покачал головой – дескать – ничего, тишина.
- Тогда- здесь, - Евстафий показал на соседнюю бойницу, - Семен мягко соскочил на землю и снова, опираясь на Самийлу, вскарабкался наверх, прислушался, покивал – а вот теперь, мол, слышу! Спрыгнул вниз и пригласил гетмана послушать. - Гетман с бьющимся сердцем занял его место и припав ухом к душнику отчетливо услышал быстрое-быстрое бормотание Глаши: «... на море, на океане, на острове Буяне, на полой поляне светит месяц на осинов пень, в зелен лес, в широкий дол. Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый, а в лес волк не заходит, а в дол волк не забродит. Месяц, месяц — золотые рожки! Расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя человека и гада, чтобы они серого волка не брали, теплой шкуры с него не драли. Слово мое крепко, крепче сна и силы козацкой, уж я отродясь не крестилася, на колени не клонилася, креста-Иконы не целовала, одного только волка-зверя шанувала»-... А после и того хлеще: «Люби меня по французски, коль это так неизбежно.. ...твои губы опять не туда угодили... чем выше любовь тем ниже поцелуи... - Так-то, читатель!
«Вот оно что!» - Потрясенно прошептал Евстафий, и спрыгнув на землю почти бегом, оскальзываясь на гравии и спотыкаясь, опережая козаков вернулся в усадьбу. Ударом ноги он выбил щеколду дверей на тиунскую половину и ввалился внутрь. Вбежавшие следом в хату козаки, мурза и шевалье Боплан увидели что Ружинский уже намотал на кулак дивные Глашины косы, волочит ее полуодетую по земляном полу и нещадным боем бьет ее по лицу, а в глубине горницы на топчане у дальней стены, лежит на боку сминая косматыи волчьими лапами нарядные юбки ключницы, по волчьи скалится и лязгает зубами Петро, а из жопы у него торчит обломок козацкой стрелы.
Эх, жизнь, злодейка – и ласкал гетман ключницу, и баловал, и лакомил – а оно во, как вышло то! От баб, от баб, друзья мои, многия скорби козаку и всяческая погибель! – Ведь при таких делах оно как? – - Э-э-э, да вы и не знаете, я вижу!.. Ну так вота - иной из таких, вот, - ОБАБИВШИХСЯ, ишо по земле ходит, ножками - ручками сучит, зубками стукотит, а человек который знающий - посмотрит на такого, рукой махнет да и сплюнет – пропал человек, скурвился, то есть – не жилец, как есть, не жилец! И сам я, верите, ли спрашивал, бывало, какую-нибудь такую: « А скажи мне, Параска, скажи как на духу – я человек верный, - ты ж меня знаешь: не выдам, - отчего, же вы, это суки, так непреклонно свой фазон постыдный держите, - то горите, понимаешь, как солома от ничего, а то все вам вдруг не так? - А то и все вам навроде так, да только, вы обратно: устроите что-нибудь совсем уж разэдакое, после коего всем, и вам в том числе, одно сплошное разочарование в личной жизни? И удвойне, не – утройне непонятно мне все это ваше поведение, от того что нету никакова смысла во всем этом вашем бабьем беспределе!» - И что ж? – Иная скажет – « Э, милый, вон ты куда загнул, - дай ка я, лучше, тебе горилки подсыплю в чарку, любый ты мой, бедный ты мой!», - Другая же прищурится, да плечами пожмет – мол не лез бы, ты Васятка, куда не просют! - Ну а третья и вовсе посмеётся на правильные эти вопросы разными обидными насмешками: «Экий же ты у меня дурачина-простофиля – никакого в тебе смыслу нету, кроме глупой твоей мужской крепкости.» - И ни одна, ни одна о, други, не признается, что все дело в одной лишь только бабской ихней натуре, и ни одна-ни одна не повинится за свои блядские проделки!
Вот и Глаша ни в чем не винилась, - чего уж тут было виниться – тут тебе все одно сошлось и хахаль оборотень, и змеевик непотребный на шее, - Это уж на свету, после того как поразорвал, в гневе-то, гетман блузку на ней – обнаружилося еще одно отягчающее обстоятельство. - Короче пропала девка, совсем пропала – тут уж нет церемоний! – Поволокли бедную, поволкли пО двору. Куда-зачем - никто об этом, конечно, не задумывался – поволокли и поволокли. Дворня, опять же понабежала – кто девушку за виски щиплет, кто юбкимя дорогимя, гетманом дарёные ее по лицу хлещет, а старушка скотница – так та ей солому с конскими котяхами в губки алые всё суёт! Суёт, да так приговаривает:
- Пила-ела сладко, - так покушай конску каку! Пила-ела сладко – кушай, кушай, доня, каку! Любила медок - полюби и холодок!
А какой холодок, спрашивается, - если подвязали за белы руки на подстришину клуни деваху на самом солнцепеке, и из одежды один змеевик облудный остался, да и его Евстафий погодя немного сорвал. Перед самым обедом уже... Сорвал и закинул в печку материну. Закинул и как попустило его вроде. Перестал он бить ключницу, как буд-то полегчало ему бедолаге... А как покушал, да выпил с гостями так и вообще стал сам на себя совсем похожий... А до обеда он Глашу очень сильно бил. Ну на его месте и я бы так, и вы, и всякий... Хотя и не всякий... Казаки те, например, Глашу пальцем не тронули, и Агафон не тронул... А татарин с кавалером - те даже глядеть не стали - разошлись по своим спальням. - не понравилося им, видете ли, как гетман с Глашей обошелся!А ведь он и убить её мог вполне, - имел полное на то право – имел, но не схотел. Скорее всего просто свербило ему накостылять ей как следует! Чтобы знала! - Он так и кричал, когда козаки ему руки выкручивали, чтоб не бил больше: - Ты у меня узнаешь, блядь ты этакая! Ох ты у меня и узнаешь!- А что тут узнаешь - когда тебе жить всего ничего на белом свете осталось? Козаки ему и так, и сяк - мол, уймись, Остап - ты ведь гетман, а не заплечных дел мастер! Ты нам только скажи - мы её убьем, не вопрос! Только сам не унижайся, не надо... Ну, да он их слабо слушал – душа ему горела! – Любил, видать, он ключницу-то... - приворожила она его – несомненно! Но любовь любовью, а закон законом! Любишь – побей, а казнить тут дело сурьезное, это тебе не кулаками человека месить... Потому после обеда Евстафий Григорьевич и объявили во всеуслышанье: «Судить будем за кобявание и ее и оборотня!» - сказал и решительно так чарку полынной горилки выпил – твердо, как до шкрипта державного печать приложил свою гетманскую. Тут все и попритихли после такой его серьезности.
Петро-оборотень тот оказался куда фартовее ключницы – его за виски не трепали, портков на нем не драли и вообще всё больше на расстоянии человековолком любовалися – знали-понимали - такой если укусит, будешь сам потом петлять – жопа в в мыле - по степи, по яругам, по запутанным волчьими сакмами. Может, допускаю, Глашино заклинанье уберегло его от скорой народной расправы - кто его знает... Ну берегло, а до конца не уберегло – не дочитала ведь она тогда заклинание - помешали ей, помните? Так что, натурально, без избиения, а все же и не церемонясь особо- завели дворовые мужики оборотню петлю из старых вожжей ему в пасть да к койке и притянули. Потом, как не брезгали, трогать жилистые, пахнущее псиной когтистые лапы, а все ж исполнили приказание Ружинского, подвязали и за конечности - для надежности. Подвязали и разошлись по своим делам, оставив его одного выть по-волчьи не таясь, в темноватой, пахнущей зверинцем комнате, - ждать когда с Глашей и ним по закону поступят. Дворовые же люди занималися своими повседневными делами спустя рукава. Радость сильно им в работе мешала, - шутка ли так неожиданно свезло - и ведьму словили, и оборотня посмотрели! А есчо теперь кто-то из нас неременно обязательно займет место Петра Кириаковича, станет тиуном... Эх! Вот так они рассуждали про меж собой. А работать кто будет? И только Филя-Лох - ходил-бродил по конюшне задумчивый - чего то носил из угла в угол – и сам с собой разговаривал. Не решался он доложить разбушевавшемуся хозяину, что убёг мальчик Митя, подпасок – свел пасущегося у Суры дриганта и ускакал на нем, как он был - без седла, в степь.
Выпив и закусив, и снова выпив Ружинксий подавая пример гостям отведал всего что подали к обеду, хоть и было понятно что кусок ему в горло не лезет, да и остальным не больно-то елось – пилОся. Оно и понятно – каждому, каждому, говорю вам, из сотрапезников перепало сладенького из под Глашиной юбки ночью накануне. И ведь так веселО пошло у них у всех с Глашей – то она под гетманом стонет, то одновременно двое запорожцев ее сисЯми лакомятся, - (не будь Агафон дурак и ему бы перепало вне всякого сомнения). Что совсем уж замечательно – так это то что Ружинский про неё думал, - что она от него к оборотню гуляла, - козаки, - что она от гетмана к ним и ни к кому больше, а Ла-Вассер, зная про Глашины игры с казаками, все рано именно себя мнил фаворитом пассии гетмана, - к тому же не без наивной гордости, полагая себя СОБЛАЗНИТЕЛЕМ, чуть ли не растлителем, в то время, как соблазнили-то как раз его самого. Ну а мурза не знал ни про кого - в том числе и про гетмана. Он давно, и совершенно безвозвратно, потерял голову от мощных Глашиных прелестей, буквально этим утром намеревался, просить у гетмана ея руки, но в последний момент заколебался по религиозным соображениям, а тут тебе и оборотень и гнев Ружинского и все последующие Глашины неприятности... Не веря что его гурия - цади, Солхат-Аргын поступил по восточному – не отказываясь от задуманного, затаился, выжидая развития событий...
Как бы там ни было а всем стало от произошедшего невесело, - а очень даже наоборот. Бунчужные, когда пошла вся эта катавасия с оборотнем - прекратили дубасить друг друга, и приняли самое живое участие в его пленении. За обедом они кушали невнимательно, глотали не разжевывая и выпивали без чувствов - напряженно придумывали - как бы им побольнее убить Петра Кириаковича, и наоборот - безболезненно Глашу. А Евстафий Осипович держался на удивление хорошо – достойно держадся, молодцом! Он ведь, друзья мои, был не из тех кто горюет в уединении спальни. Он вообще был не из тех кто горюет. Он так и говаривал, мне бывало: Горевать, Петя, контрпродуктивно – пошли их всех нах! А я часто грустный бывал, признаюсь. Он заявится – как всегда неожиданно – увидит что я печалюсь – посмотрит эдак с прищуром, да скажет: «Контрпродуктивно! Архинеразумно!» – и ус подкрутит. Да-с!
Евстафий вытер о юбку подавальщицы руки, перекачанные черносливовым соусом, бросил под стол тарелку – облизать любимой своей суке Динаре и, совершенно буднично, предложил всем присутствующим снова пройти к лошадям, давая таким образом всем понять, что разоблачение ведьмы с оборотнем не такое уж важное событие, ради которого стоит отменять намеченное.
На конюшне их встретил Филя-Лох, - человек с непростой судьбой, которую можно было назвать мученической, если бы муки конюха имели под собой какую-либо идейную основу. Но нет – дело было в другом – просто Филя, являясь натурой созерцательной, имел обыкновение волноваться без повода и думать там, где достаточно просто выпить чарку горилки. Будучи, вобщем-то, здоровым крепким мужчиной он удивительно легко, по поводу и без повода, впадал в тревожно-панические состояния. Женщины чувствовали эту его слабинку, от души жалели, и как могли, сторонились. Мужики Филю-Лоха не избегали – напротив, на досуге, отдыхая за жбанцем буряковой, оживленно приветствовали конюха, и если тот, утратив бдительность, имел неосторожность к ним присоедениться, финал таких посиделок был неизменно один: Филю пребольно тузИли, причем, казалось, без всякого повода. На вопрос Ружинского: «За что» - он неизменно и кратко отвечал: «За филозофию!». В конце концов Ружинский, возмущенный, необъяснимой жестокостью дворовых, сторого-настрого запретил им обижать конюха, на что те неожиданно твердо возразили, что «обиды в пиздюлях от товрища нету» и Ружинский отстал. Предоставленный народной стихии Филя, уже не питающий иллюзий ни в том что касалось благосклонности дам, ни в доброжелательности сильного пола, однако не огрубевший душой, всего себя без остатка посвятил конюшне. - Конюшне и придумыванию названий и объяснений всему, что видел. Сейчас он, сильно пугаясь разгоревшихся в усадьбе стастей, заседлывал - расседлывал на конюшне коней - липпицаней, козацких и всех остальных, которых ему от начала было велено подготовить к выездке. Таковая его бессмысленная старательность, была Мучаясь от своего неспокойного сердца. он делал это, одновременно складывая очередную, причинно-следственную цепь. Руки занятые делом справлялись с привычной работой, мозг же при этом выдавал совершенно немыслимые силлогизмы, которым он же сам, совершенно неестественным образом и изумлялся – все ему выходило, что гетман побил ключницу из-за того, что романковские барышники впарили Петру Кириаковичу негодный фураж, но каким образом проросший овес повлиял на то, что домоуправитель оброс волчьей шерстью и что ключница оказалась у него в хате в одной блузке и совсем-совсем без юбки - оставалось неясным. Чем бы закончилась эта тяжелые раздумья, - Бог весть, но когда Филя заканчивал в очередной раз заседлавать, на конюшню пришли Евстафий и его гости:
- Что ж ты Филя и коней уж заседлал? Как же ты, брат, догадался? -Приятно удивился гетман.
- Я, Ваша светлость, ишшо когда вы Глашку падлюку только-только пиздить начали, допер: - Их Светлость Глашу пиздить будут долго. Насчет устать – это вряд ли - мужчина крепкий, сурьезный... – А вот голод, он не тетка, так ведь? - Лох озорно подмигнул присутствующим, – Опять же гости - так? - Так!.. - Значит что? – Обед не просто так - с размахом обед, значит, - вот что выходит! – Конюх, импровизируя, безбожно заврался, - ни о чем таком он вовсе не думал. – А после обеда господам самое время покататься... - на лошадках... - закончил он упавшим голосом, прочитав на изменившемся лице хозяина недоброе для себя предзнаменование.
Гетман же ничего не сказал, - только посмотрел в строну бунчужных выразительно и те, выйдя наружу поманили за собой Филю... – на лошадках, это... покататься.., - просипел конюх, срывающимся голосом, делая последнюю попытку исправить положение, но наткнувшись на ледяной взор Евстафия, все понял и вышел вон уронив голову на грудь. Тотчас снаружи послышался мощный глухой удар – это козаки подхватив несчастного под руки с размаху приложили говоруна о несущую сваю. Удар был чрезвычайно силен - с самого верха крыши заскользила по камышу, упав в пыль возле подрагивающих репаных пяток Фили - филозофа, оранжевая маджарская черепица.
- Что ж, можно и ехать, - прислушался к происходящему снаружи и, видимо, оставшись доволен, пригласил всех Евстафий, – как буд-то воцарившаяся тишина была непременным условием для выезда на прогулку. Кони нимало не встревожились – неприятностями человека, ходившего за ними с тщанием, присущим только сельским идиотам и философам. Один за другим они, поднимая облачка пыли, перешагивали через слабо шевелящиеся ноги Лоха, радуясь приходу людей, предстоящей выездке, чувствуя - несут на себе ПРАВИЛЬНЫХ ездоков. Только вот дригант Самийлы затанцевал, было под кавалером Бопланом, встревоженный запахом его парфума и ревнуя хозяина к белому красавцу лепаню, но Корж поднес к его розоватым ноздрям свернутую камчу и конь обиженно затих.